Мой давний знакомый Пинхас
Лигман вечно цитировал Зигмунда Фрейда, причем находил в его многочисленных
сочинениях самые невеселые места. Ну, например: « Цель всякой жизни есть
смерть, и, заходя еще дальше, можно утверждать, что неживое существовало прежде
живого».
Он – был мрачнейшим созданием –
этот Пинхас Лигман, будто сама благоприобретенная профессия наложила на беднягу
свой отпечаток. Дело в том, что работал Лигман – патологоанатом. Причем, долгие
годы пребывал таковым в Специальной лаборатории при институте им. Склянского,
где имел дело исключительно с покойниками специфическими – жертвами
всевозможных убийств.
В 1990 году Лигман переселился в
Израиль, жил на пособие по старости скромно и тихо, и только однажды намекнул
мне, что сделал в России великое открытие, но был предупрежден, будто, в случае
огласки, рискует не только своей жизнью, но также здоровьем и
благополучием своих близких: дочери,
зятя и троих внуков.
Но вот, зимой 1998 года, в холодный,
дождливый и ветреный день, он появился
на пороге нашей квартиры, вытащил из кармана лист газеты на русском языке, и
произнес, по обыкновению слегка заикаясь: « Он умер! Все! Он умер, наконец!»
-
Кто умер?
Неужели Абу Мазен? – назвал я первое, пришедшее на ум имя.
-
Нет,
академик Василий Сталинович Первухин, мой бывший шеф. Человек, укравший мое
изобретение. Человек, взявший с меня страшную тайну не рассказывать об
изобретении этом никому и никогда. Все! Заклятие снято! Ты будешь первым, кто
узнает тайну смерти человека.
-
Можно и
подождать, - сказал я. – К чему нам это, пока мы живы.
-
И это
говоришь ты?! – возмутился мой гость. –
Человек, который презирает атеистов.
-
Понятно,
- усмехнулся я. – Пинхас Лигман нашел еще одно доказательство бытия
Божьего.
-
Причем
тут это?! – возмутился мой гость. – Так слушай же: «Жизнь теряет
содержательность и интерес, когда из жизненной борьбы исключена наивысшая
ставка, то есть сама жизнь».
-
Опять
Фрейд? – спросил я.
-
Да, он! –
решительно подтвердил Пинхас. – И гением этим сказано: « Если хочешь вынести
жизнь, готовься к смерти».
Стемнело. За
окном шумел ветер, по стеклу били плети дождя. И тут погас свет, как это часто
бывает в нашем городе во время ненастья.
Мы сидели у
стола в полной темноте. Я предложил зажечь свечу, но Лигман попросил не делать
этого.
-
Нельзя
зажигать свечи всуе, - сказал он. – Грех это. Лучше газ запали. И светло будет
и тепла прибавится.
Первый раз
слышал о грехе, связанном с таким безобидным предметом, как свеча, но спорить
не стал…. Мы сидели у стола при свете газовой горелки, пили кофе, и Лигман
начал рассказ о своем великом
изобретении.
-
Случай
всесилен, - сказал он. – Мы в его власти. Ученый всю свою деятельную жизнь
будто участвует в лотерее. Повезет, выиграет, не повезет – так и не сможет
сказать своего слова.
-
Но
везет-то далеко не каждому, - робко возразил я.
-
Верно, -
кивнул Лигман. – Просто человеку одаренному достается больше билетов. Его шансы
на удачу предпочтительней. Вот и все. Но в моем случае и степень таланта не
имела никакого значения.
Мой гость
замолчал. Торопить его не хотелось. Если честно, в тот момент меня не слишком
интересовало давнее открытие Лигмана. Я вообще и всегда относился с изрядной
долей скепсиса к таким людям, как Пинхас, и считал всех представителей этого
неугомонного племени безумцами.
Всполохи грозы
время от времени освещали вдохновенные, но тяжелые черты лица моего гостя, его
всклокоченные, седые волосы. В тот вечер Лигман был очень похож на классическое
изображение Бетховена. Мне даже показалось, что раскаты грома повторяют первые
такты. Третьей симфонии великого композитора.
-
Итак,
случай, – тихим голосом продолжил Пинхас. – В тот вечер я и мой ассистент
занимались одним любопытным материалом. Труп эксгумировали через две недели
после захоронения, и нам следовало проверить поражены ли ядом останки
Бублика…. Не нужно улыбаться. До конца жизни буду помнить кличку того
криминального авторитета.
-
Извини, -
сказал я, все еще без особого почтения внимая рассказу моего приятеля. - Но
посуди сам: «Отравленный бублик» - звучит
не очень серьезно.
Пинхас Лигман
тяжело вздохнул и поднялся.
-
Нет, -
сказал он. – Ты еще не созрел, чтобы понять и осмыслить мое изобретение. Очень
жаль. Видимо, я зря пришел к гуманитарию…. Хотя, вполне возможно, дело не в
профессии, а в направлении ума, что ли. В тебе слишком много жажды жизни и
страха смерти, а здесь нужна норма.
Я обиделся на
справедливую, надо думать, критику, и не стал задерживать Пинхаса. Он вышел, но
через минуту вернулся.
-
Лифт не
работает, - сказал он. – И черт тебя дернул поселиться на двенадцатом этаже.
Топать вниз по темной лестнице не самое приятное занятие. Впрочем, подниматься
еще противней.
И он снова
присел к столу, попросил вместо кофе стакан простой воды, но пить не стал,
решительно отодвинул кружку и произнес, глядя мимо меня:
-
В те годы
все разваливалось в России, расползалось по швам. Наши хозяйственные службы
работали из рук вон плохо. Не знаю уж почему, но в мою лабораторию зачем-то
притащили инсфектор – новейший прибор для определения биотоков мозга. Ну, какие
могут быть биотоки у объекта нашего исследования? Я сразу же вопросил убрать
этот чертов инсфектор. Мне пообещали это сделать, но, как известно, обещанного
три года ждут.
Так вот, мы (я
и мой ассистент Сеня Волох) закончили с Бубликом, взяли срезы его тканей для
анализа и фаланги пальцев, и тут Сеня говорит: «Петр Наумыч, давайте проверим
биотоки у этого парня.
-
Сеня, -
сказал я. – Какие могут быть биотоки у покойника. Ты, насколько мне известно,
окончил медицинский институт, а не цирковое училище.
-
Верно, -
не стал спорить Волох. – Извините. Сам не знаю… Дурь какая-то померещилась.
Пойду домой, если не возражаете.
Он ушел, а я
остался один в лаборатории. Дело в том, что
биохимический анализ костей и тканей я обычно делал сам. Работа эта
тонкая, требует большого опыта и знаний. Волох был талантливым парнем. Со
временем я стал доверять ему, как себе, но тогда не решился – слишком этот Сеня
был молод…. Где-то, примерно через час
покончил с анализом. Выяснилось, что
Бублика не потчевали ядом перед
удушением.
На скорую руку
оформил бланки с анализом, отправился я в душевую, и вдруг там, под струями
холодной воды, вспомнил о дикой идее
моего ассистента.
В дальнейшем,
как мне потом казалось, я действовал, будто повинуясь потустороннему приказу.
Вернул из морга труп Бублика, затем приволок к изголовью каталки этот чертов
инсфектор.
Подключить его
клеммы к черепу покойника было нетрудно, но не хватило шнура. Пришлось и
тележку, и сам аппарат подвинуть к стене. Руки мои дрожали, когда я засовывал
вилку в розетку.
Дрожали и
тогда, когда разбирался с механизмом включения. Наконец табло зажглось, дрогнул
поплавок в демонстрационной камере…. И тут, веришь, я, крепкий, здоровый мужик,
повидавший в своей жизни не мало, чуть не упал в обморок.
Мозг трупа жил,
причем жил активно. Прибор показывал, что погибшее серое вещество Бублика,
излучает бешеную энергию биотоков. Причем сам характер полученной кривой
показывал типичную картину шока, боли, смятения….
Передо мной был
труп страдающего человека.
-
Человека
в аду, - дополнил я, стараясь произнести эту фразу, как можно серьезней.
-
Мы вправе
определить подобное и так, - внимательно посмотрел на меня Лигман. - Хотя, в научном
отчете, составленном через год, мы употребили слово «экстремальная ситуация».
-
И что же
было дальше? – спросил я, с большим трудом подавив зевок.
-
Дальше мы
с Волохом проверили инсфектор на разном материале, - заметно успокоившись,
продолжил Лигман. – Чаще всего мы получали положительный результат. В сорока
случаях из пятидесяти биотоки демонстрировали сигнал покоя и даже, если можно
так выразиться, глубокой нирваны.
-
Эти были
в раю, - буркнул я.
Но на этот раз Пинхас не обратил внимания на мою
реплику с очевидным привкусом иронии.
-
Мы
получили существенные ассигнования, - продолжил он. – И расширили сферу своих
исследований. Мне пришло в голову сделать анализ святых мощей. Впрочем,
«святых» не совсем точное слово.
Нам стало
известно, что в Таллине недавно обнаружили мумифицированные останки некоего де
Круа в подвале одной из церквей. Известна была история ех происхождения. Этот
Круа считался отпетым жуликом и предателем. Долгов за ним числилось много, и
после смерти кредиторы запретили хоронить герцога в надежде, что родственники
труп выкупят для упокоения останков, но щедрой родни не оказалось. Круа
пролежал в подвале год, потом о нем забыли, со временем вход в подвал завалили
разной рухлядью, и только совсем недавно, в ходе реконструкции, обнаружили в сухом
подвале прекрасно сохранившиеся останки герцога.
В те годы
Эстония все еще находилась в составе СССР. Мне удалось без особых проблем
получить этого де Круа для исследований на инсфекторе. Я ожидал увидеть, как ты
заметил, картину ада, но получил ровный и спокойный график ритмов этого
негодяя.
Признаться, я
решил, что произошла историческая ошибка, и этот Круа давно истлел в земле, а
передо мной находились останки какого-либо монаха. На этом и собирался
поставить точку. Как вдруг мне предоставили полный перевод хроник, посвященных
судьбе герцога, и выяснилось, что этот человек и в самом деле был предателем,
кутилой, бабником, но незадолго перед смертью спас тонущего в озере Мяло
ребенка. Причем, случилось это поздней осенью. Круа сильно простудился, и, как
указывается в хрониках, от этой простуды и умер, не дожив и до пятидесяти лет.
-
Лирика
все это, - сказал я. – Мертвые ткани или кости не способны давать живые
сигналы, на то они и мертвы.
-
Ты
знаешь, как хоронили в древности наших предков? – спросил Лигман и, не
дождавшись ответа, продолжил. – В сухой пещере оставляли покойника на столе
каменного ложа, и только спустя время помещали его останки в нишах, углублениях
в стене. Как ты думаешь, почему наших пророков не прятали в землю? Не знаешь,
конечно. Я тебе скажу почему: в древности люди больше знали о смерти, чем мы
сегодня.
-
Интересно,
что же такое они знали? – спросил я, прислушиваясь к шуму дождя за окном.
- Они знали, что не все нервные клетки мозга
человека умирают вместе с ним, - отвернувшись в сторону, видимо затем, чтобы не
видеть мою противную, скептическую физиономию, сказал он. – Мы провели
тщательный анатомический анализ на микробиологическом уровне, и обнаружили
несомненный источник биотоков. Мне трудно тебе, невежде, объяснить его природу,
но источник этот был нами найден.
-
Тут
Нобелевской премией пахнет, - сказал я.
-
Стоп! –
поднял руку Пинхас Лигман. - Я получал неограниченные ассигнования, потому что
работы были строго засекречены, как раз после того, как мы провели локацию
мозга мумии Ленина. О результате ты догадываешься.
-
Допустим,
- сказал я. – Мне понятно, почему в коммунистической России подобные
исследования находились под запретом, но потом, почему потом твое
доказательство существования ада и рая
не стало достоянием научной общественности?
-
Дело в
том, что академику Первухину поручили уничтожить все результаты нашей работы, -
еле слышно произнес мой гость. – Он сказал, что сделает это обязательно, если
услышит о моей попытке придать огласке суть моего открытия…. И вот теперь он умер,
а я уже купил билет до Москвы, чтобы попытаться вернуть миру то, что
принадлежит ему по праву… Завтра я
лечу…. Вот, на всякий случай оставляю тебе краткий отчет о проделанной мною
работе. Собственно, я и рассказал тебе о
ней, чтобы подчеркнуть важность моей просьбы.
Пинхас Лигман
поднялся, вытащил из кармана куртки объемистый блокнот, положил его на стол,
повернулся и, не прощаясь, вышел….
Некоторое время
я прислушивался к затихающей, тяжелой
поступи моего гостя. Когда стихли звуки на лестнице, раскрыл блокнот. И в
неверном свете от газовой горелки прочел эпиграф к отчету: « Зародышевые клетки
ведут свою работу против умирания живой субстанции и достигают результата,
который должен казаться нам потенциальным бессмертием, хотя оно, быть может,
означает лишь продление смертного пути». Зигмунд Фрейд.
Лигман так и
не вернулся в Израиль из России. Недавно мне стало известно, что он погиб там,
в автокатастрофе при невыясненных обстоятельствах. Блокнот ученого, заполненный
формулами и расчетами, я передал в биохимическую лабораторию университета в Ган
Явне, а сам рассказ об открытии Пинхаса Лигмана вы только что прочли.
