Еврейское царство
Поэт и прозаик Ламед (Лейви-Иешуа) Шапиро (1878–1948) прожил трудную и беспокойную жизнь, со множеством переездов между Киевом, Одессой и Варшавой, а далее Лондоном, Нью-Йорком и Лос-Анджелесом. Творческое наследие оставил камерное. В этом наследии велика была роль русской литературы, в частности Достоевского. И среди рассказов Шапиро попадаются настоящие жемчужины. Они впервые переведены на русский язык и готовятся к выходу в свет в издательстве «Книжники».
Продолжение. Начало в № 374–381
Громче!
1
Несколько деревянных подпорок, пара старых, дырявых кусков брезента для крыши и стен, и палатка готова. В одной стене оставили вход. Четвертой стороной палатка примыкала к дому, откуда в нее смотрели два окна: одно из кухни, через которое подавали блюда, другое из зала, где вокруг стола сидели музыканты и аккомпанировали ужину.
За длинным, на всю длину палатки, столом сидели мужчины, ели и пили, беседовали и смеялись. За другим столом, поменьше, сидели женщины, пожилые — в платках, молодые — в париках. Ели чинно, из уважения к мужчинам разговаривали негромко, вполголоса. Между столами мельтешили дети, среди них мелькала какая‑то девочка‑подросток с огромными коровьими глазами и алыми ленточками в двух тоненьких льняных косичках.
Когда у входа появился Лейпцигер, по палатке пролетел удивленный шепоток. Бородатые евреи в легком недоумении подняли брови. Девушки, что грудились в углу, зашушукались, искоса посматривая на нового гостя. Двенадцатилетний братишка невесты, русый, веснушчатый мальчуган в восьмиугольной каскетке, уставился на Лейпцигера да так и застыл с открытым ртом.
И действительно: хилая фигура Лейпцигера, его засаленный черный пиджак, светлые брюки, дешевый белый галстук, очки и худые, выбритые до синевы щеки — все это плохо гармонировало с окружающим.
Бейла, старшая сестра невесты, молодая женщина лет двадцати четырех, с остреньким носиком и маленькими, серыми, веселыми глазками, вышла навстречу гостю. Слегка покраснев, подала ему руку и повела к столу, где сидели сваты с женихом. Реб Шмуэл встал.
— Спасибо, спасибо, — ответил он на «поздравляю» Лейпцигера. — А это жених…
Лейпцигер поздоровался за руку, что‑то буркнул и облегченно вздохнул, когда его наконец‑то усадили за стол, недалеко от сватов. От ужина он отказался, и перед ним поставили стакан чаю с бисквитом. Пару раз сват из вежливости обратился к Лейпцигеру с ничего не значащими фразами, но вскоре о нем забыли.
2
К молодым женщинам подсел брат жениха, тридцатидвухлетний торговец в не слишком длинном сюртуке, рубашке с отложным воротником и твердой шляпе. Начал шутить, анекдоты рассказывать. Женщины смеялись, прикрывая рот ладонью. Бейла металась по палатке, распоряжаясь обоими столами. Брат жениха поймал Бейлу за руку.
— А это кто? — кивнул он на Лейпцигера.
Бейла сверкнула глазами и высвободила руку.
— Родственник наш дальний.
— Не‑е‑емец!.. — протянул торговец с комически‑серьезной миной. — И чем этот господин занимается?
— Он учитель.
— Ага! Уроки, значит, дает? — тем же тоном предположил торговец.
Бейла хотела уйти, но он не пустил:
— Куда вы, что за спешка?
— От вас лучше подальше держаться, — улыбнулась Бейла.
— В чем же я перед вами провинился?
— Вы такой насмешник… Откуда мне знать, что вы надо мной не смеетесь за глаза?
Она поиграла золотой цепочкой у него на груди и опять кокетливо улыбнулась. Молодой человек покраснел.
— Б‑же упаси! Наоборот, чтоб я так жил, как…
— Как сахар сладок, — игриво перебила Бейла. — Надо пойти посмотреть, что там на кухне творится.
Снова сверкнула глазами и удалилась, шурша подолом. Молодой человек проводил ее взглядом.
— Какая женщина! Огонь!..
3
Музыканты наяривали бодрый марш, а вдобавок колотили в железный противень, трясли жестянку с песком, зажигали красные бенгальские огни и лихо посвистывали. Дети побежали к музыкантам в дом, молодые осадили окно зала, пожилые сидели за столом и перемигивались, дескать, «ловко придумано!». На столах появились бутылки пива.
Лейпцигер тосковал. Какой черт его принес на эту свадьбу? Что он тут забыл? Но иначе старик обиделся бы. «Нос задирает, — сказал бы, — евреев стыдится». Нет, прийти, конечно, надо было, но — посидел, и хватит!
Снаружи, возле палатки, отплясывали гои: парни, девки. Лейпцигер слышал, как они орут, озоруют, дерутся, наваливаются на стены. В брезенте, прямо рядом с Лейпцигером, была дыра, и вдруг он заметил, что какой‑то мальчишка, просунув внутрь голову, корчит рожи: моргает, жует губами, язык показывает. Лейпцигер сделал строгое лицо — мальчишка растопырил пальцы и показал ему нос. Лейпцигер скорее отвернулся. Через пару минут посмотрел украдкой — мальчишка показал ему кукиш. Лейпцигер так разозлился на мальчишку и еще больше на себя, за то что разозлился, что даже зубами заскрипел. Теперь, куда ни повернись, мерещатся гримасничающая рожа и наглый смех… Лейпцигер сидел как на иголках. Сват увидел, что он томится в одиночестве:
— Ну, как поживаете?
— Да так… — неопределенно ответил Лейпцигер.
— Есть хорошие уроки?
— Не жалуюсь…
— А сколько примерно зарабатываете?
«Черт! — подумал Лейпцигер. — А этому‑то что от меня надо?!» Но вслух сказал:
— Как получится…
— Ну, рублей… рублей сорок в месяц выходит?
Лейпцигер покраснел:
— Около того…
— Ого!.. — с уважением протянул реб Шмуэл.
Оба замолчали, не зная, о чем еще разговаривать. Лейпцигер рассматривал свои ногти, сват перебирал двумя пальцами в бороде, будто пересчитывая волоски. Вдруг обрадовался, найдя новую тему:
— Может, стакан пива?
— Нет, спасибо…
— А что так? Один стаканчик не повредит!
— Спасибо, я не пью, — не поддался Лейпцигер.
— А, наверно, врачи запретили? — догадался реб Шмуэл. — С сердцем плохо?
— М‑м‑м… Да! — промычал Лейпцигер, обливаясь потом.
— Угу! — Сват глубокомысленно наморщил лоб.
Разговор иссяк окончательно. Реб Шмуэл повернулся к другому гостю.
4
Было уже совсем поздно. Парни, осаждавшие палатку, исчезли, только у входа еще стояли несколько нищих, да двое парубков и курносая девка лущили семечки, дивясь на «жидовско весилля».
Столы давно вынесли наружу, чтобы освободить место для танцев. Музыканты переместились в палатку, расселись на скамье — и заиграли фрейлехс за фрейлехсом. В круг вышел брат жениха, молодой купец, который, как он сам хвалился, сегодня влил в себя целый Иордан. Сбросил сюртук, развязал галстук и пустился в пляс с бутылкой водки в одной руке и соленым огурцом в другой. Багровая шея торговца, подстриженная бородка, вся его крепкая, полноватая фигура почему‑то вызвали у Лейпцигера отвращение. Особенно раздражали белые рукава рубашки: они взлетали вверх, раздувались, морщились и нахально сверкали в свете керосиновых ламп. «Животное!» — по‑русски проворчал Лейпцигер и отвернулся.
Гости разошлись не на шутку, а музыканты, отбарабанив очередной фрейлехс, останавливались именно в тот момент, когда народ входил во вкус, ни раньше ни позже. Танцующие сердились, бросали музыкантам серебряные монеты и требовали играть дальше.
— Играйте! — кричал брат жениха, кидая контрабасу целый рубль. — Брат женится! В жизни только раз!.. Гуляй, рванина!.. Вот так, вот так! Пока теща не мешает… Вот так! Вот так! Громче, гром‑че!..
Тех, кто не танцевал, силой затаскивали в круг, он становился все шире, уже невозможно было сидеть на скамейках у стены. Танцующие наступали сидящим на ноги, задевали колени, хлестали по лицу полами кафтанов. Брат жениха схватил Лейпцигера за руку и тоже втащил в круг. Сначала Лейпцигер попытался сделать строгое лицо, потом злое, но не помогло: брат жениха держал его за одну руку, кто‑то взял за другую, и палатка закружилась перед глазами. Лейпцигер не танцевал, а только перебирал заплетающимися ногами, растерянно и глупо улыбаясь.
У входа стояла Бейла, смотрела, и, когда танец закончился, брат жениха подошел к ней.
— Ну, потанцуете со мной? — весело спросил, тяжело дыша и вытирая пот со лба.
— Что вы к нему привязались? — Она не ответила на вопрос.
— Вы про кого, про интеллигента? А что такого? Чего он сидит надутый, как индюк? Не люблю таких панов спесивых! Ха‑ха! Видали, как он ножками дрыгал? Точно аист! А то надулся как мышь на крупу.
— Отстаньте, не хочу с вами разговаривать! — Бейла еле сдерживалась, чтобы не прыснуть. — Вам лишь бы посмеяться над кем‑нибудь.
Глаза молодого человека масляно заблестели.
— Не хотите со мной разговаривать?..
Вдруг он вытянул руку и двумя пальцами ущипнул Бейлу за щечку. Девушка вспыхнула и испуганно огляделась.
— С ума сошли? — тихо спросила, оттолкнув его обеими руками.
— Как раз наоборот! — Он захохотал и вернулся в палатку.
5
Снаружи царила такая тишина, что шум и музыка из палатки выделялись на ней так же резко, как чернильное пятно на ослепительно белом снегу. Синевший в дверях кусочек неба светлел, становился прозрачнее. Потянуло прохладным ветерком, свежим и нежным, как быстрый поцелуй, от которого пробирает легкая дрожь. Ночь еще царствовала вокруг, но чувствовалось, что кто‑то идет, наступает, и скоро кончится ее власть.
После «танца» Лейпцигер, к своему удивлению, почувствовал себя свободнее. Отчужденность между ним и остальными растворилась в воздухе сама собой. Лейпцигер заговорил с кем‑то, тот ответил, оба засмеялись; он даже попросил стакан пива и с удовольствием выпил. Музыканты заиграли новый фрейлехс, и вдруг Лейпцигер сделал открытие, что его пальцы в ботинках шевелятся в такт. Стало весело, легко на душе, и когда брат жениха опять потащил его в круг, Лейпцигер уже не сопротивлялся.
Играли какой‑то непонятный мотив, то ли веселый, то ли грустный. Иногда казалось, что скрипка жалуется, тихо плачет, но вдруг, на одном дыхании, она назойливо влезала в печенки и начинала звучать громче остальных инструментов. Но какое до нее дело барабану? Он рассказывал свою историю, так быстро и дерзко, что ноги не могли устоять на месте, сами начинали пританцовывать. У Лейпцигера не одна, а несколько гор с плеч свалились. Глаза засверкали, прозрачные щеки загорелись, спина выпрямилась, голова поднялась, он крепче сжал руки соседей по кругу и задвигался быстрее. Горячий поток устремился из сердца, залил все тело и ударил в голову… И с ногами случилось чудо! Сначала они вышагивали медленно, важно, солидно, но потом заспешили, побежали, цепляясь друг за друга, стукаясь коленями, а затем и вовсе поднялись на цыпочки!.. И тут барабан заглушил весь оркестр, начал выдавать совершенно безумные трели, и Лейпцигер вдруг заметил, что его колени, обтянутые светлыми, почти белыми штанинами, прыгают ему прямо в лицо! Он мог бы поклясться, что перед ним маячит престарелая сватья, тряся жирным подбородком, под которым болтаются концы шелкового платка… Кто‑то крикнул: «Ай, молодцы, евреи!» Издалека, словно из‑под воды, доносился голос: «Громче! Громче!» Перед Лейпцигером вырос брат жениха со стаканом в руке:
— Пей, друг!
Пиво? Лейпцигер схватил стакан, и в нос ударил запах водки. Но Лейпцигер одним махом опрокинул в себя все, лишь чуть‑чуть пролив на воротник, и сразу по жилам побежал огонь, и камень за камнем покатились с души. Кто‑то хлопнул его по плечу, и он услышал мощный, ликующий голос:
— Вот это мне нравится! Наш человек! За это люблю! Эй, музыканты, черт бы вас побрал! Играйте! Веселей! Вот так, вот так!.. Громче! Громче! Гром‑че! Гром‑че!..
