В Евросоюзе не смогли прийти к соглашению о новом транше для Украины
Высокий представитель ЕС Жозеп Боррель заявил, что министры Европейского Союза не пришли к согласию относительно восьмого "военного" транша для Украины. Об этом он сказал в Толедо во время пресс-конференции по итогам встречи европейских министров, сообщает Укринформ.
Министры выразили политическую поддержку инициативе Высокого представителя ЕС по созданию специального фонда помощи Украине в рамках Европейского фонда мира в объеме 20 миллиардов евро на следующие четыре года, но все еще не смогли прийти к согласию вокруг выделения Украине восьмого транша в объеме 500 миллионов евро из этого же Европейского фонда мира для финансирования военных нужд Украины.
"Должен с сожалением сообщить, что восьмой транш Европейского фонда мира все еще заблокирован, и я надеюсь, что мы будем способны разблокировать его в течении следующих недель. Но это проблема, которая все еще находится на стадии решения", - отметил Боррель.
По его словам, ЕС поддерживает усилия Украины по поиску справедливого мира, и сегодня министры рассматривали невоенные аспекты этого процесса, главным образом финансовые.
Боррель напомнил, что в соответствии с соглашениями ЕС, высокий представитель имеет полномочия предоставлять предложения для Совета ЕС, который в конце будет принимать решения. На этой встрече Боррель предложил министрам иностранных дел ЕС учесть определение финансового "потолка" в 20 миллиардов евро - 5 миллиардов евро в год - на следующие четыре года для постоянной военной поддержки Украины.
"Министры обсудили это. Я думаю, что ответ, который я получил от них по поводу этих предложений, был положительным. В любом случае, они продемонстрировали решительность в продолжении поддержки Украины с оказанием военной помощи, так долго, как будет необходимо. Эти дискуссии будут продолжены в рамках Совета ЕС, и я надеюсь, что мы достигнем согласия до конца этого года", – заявил Боррель.
Он добавил, что министры поддержали предложение увеличить до 40 тысяч количество украинских военнослужащих, которые должны пройти тренировки в рамках EUMAM уже к концу этого года. Ранее такое количество определялось у 30 тысяч военнослужащих.
Как сообщил брюссельский корреспондент Радио Свобода Рикард Йозвяк, Венгрия все еще блокирует выделение очередного транша Евросоюза в размере около 500 миллионов евро на военную помощь Украине.
Йозвяк добавил, что некоторые люди считали, что проблема будет решена во время встречи министров иностранных дел ЕС в Толедо (Испания), которая проходила вчера и сегодня. Однако продвижение в этом направлении не произошло.
Однажды я спросил у своего японского коллеги, учителя Ямамота:
- Когда в Японии отмечают праздник учителей, как Вы его встречаете?
Удивлённый моим вопросом, он ответил:
- У нас никакого праздника учителей нет. Услышав его ответ, я не знал, верить ему или нет. У меня мелькнула мысль: «Почему страна, где развита экономика, наука и техника так неуважительно относится к учителю, его труду?».
***
Как-то после работы Ямамота пригласил меня в гости к себе домой. Поскольку он жил далеко от школы, мы поехали на метро. В вечерний «час пик» вагоны подземного поезда были переполнены. Кое-как протиснувшись, я стоял, крепко ухватившись за поручни. Внезапно дедушка, сидевший рядом, уступил мне место. Не понимая такого уважительного отношения со стороны пожилого человека, я не мог принять его предложения, однако он был настойчив, я вынужден был сесть.
После выхода из метро я попросил Ямамота объяснить поступок аксакала. Ямамота улыбнулся и указав на мой нагрудный знак учителя, сказал:
- Этот старец увидел твой знак учителя и в знак уважения к твоему статусу уступил своё место.
Поскольку я в первый раз шёл в гости к учителю Ямамота, было неудобно идти с пустыми руками и я решил приобрести подарок. Своими мыслями я поделился с Ямамота, он поддержал меня и сказал, что впереди есть магазин для учителей, где можно приобрести товары по льготным ценам.
Я вновь не удержал свои эмоции:
- Льготы предоставляются только учителям? – спросил я.
Подтверждая мои слова, Ямамота сказал:
- В Японии учитель – самая уважаемая профессия, самый уважаемый человек. Японские предприниматели сильно радуются, когда в их магазины приходят учителя, считают это большой честью для себя.
***
За время пребывания в Японии я неоднократно видел, как японцы безмерно уважают учителей. В метро для них существуют отдельные места, для них открыты отдельные магазины, учителя не стоят в очередях за билетом на любой вид транспорта.
Зачем японским учителям отдельный праздник, когда каждый день их жизни словно праздник?
Пересказывая эту историю, я всем сердцем хочу, чтобы и наше общество выросло до такого уровня, до такого отношения к учителю, а учителя были достойны такого высокого звания!»
Передайте это послание всем своим коллегам. Пусть в груди бьётся у всех нас гордость! Учитель пред именем твоим я преклоняюсь...
Тропический шторм обрушился на Флориду в виде урагана третьей категории и пошел дальше на север по побережью перед тем, как выйти в Атлантический океан
Перед тем, как выйти в Атлантический океан тропический шторм "Идалия" прошелся по штатам Джорждия, Южная и Северная Каролина.
До этого он обрушился в виде урагана третьей категории на Флориду, оставив за собой разрушения.
Прибыв в этот солнечный штат в среду утром с ветром, скорость которого достигала 200 км/мин, "Идалия" вызвала "катастрофический штормовой нагон и наводнения".
Большинство жителей прибрежных районов прислушались к предупреждению об эвакуации, но некоторые, находящиеся в глубине материка, посчитали, что могут не беспокоиться, ведь их предыдущие ураганы обходили стороной.
Несмотря на это, "Идалия" оказалась гораздо менее разрушительной, чем предполагалось ранее.
В настоящее время основное внимание уделяется расчистке завалов и восстановлению энергоснабжения сотен тысяч домов.
Данных о погибших и пострадавших не поступало.
Всех, кто думает извлечь выгоду из сложившейся ситуации, предупреждают таблички с надписями: "Вы грабите, мы стреляем".
В то же время метеорологи отмечают, что наступившее "голубое" суперлуние может поднять приливы и отливы выше обычного уровня в дополнение к разрушительному воздействию "Идалии".
Перелистывая номера La Revue blanche, французского политического и культурного журнала, выходившего с 1891 по 1903 год, поражаешься открытости, широте кругозора и масштабам влияния важной части французских интеллектуальных кругов той поры. Считается, что La Revue blanche во многом определял эти круги. Любой номер служил воплощением журнала в целом, демонстрировал его впечатляющее разнообразие и космополитизм. Так, например, в 9‑м номере за 1895 год мы встречаем отрывок из раннего романа Андре Жида «Топи», переводы произведений Эдгара Аллана По, Августа Стриндберга, Александра Герцена и Кнута Гамсуна, а также эссе Жюля Ренара, известного своими дневниками и короткой прозой. Среди поэтов мы найдем Стефана Малларме, Поля Клоделя, Поля Верлена и Франсиса Жамма. Художественное оформление было сильной стороной La Revue blanche: в трех номерах из подшивки — иллюстрации Тулуз‑Лотрека и Феликса Валлотона.
Иллюстрация из журнала La Revue blanche. 1890‑е годыCALIMAX / ALAMY
Принадлежал журнал братьям Натансон — Александру, Таде и Альфреду (они же были его редакторами). Отец, банкир, еще детьми перевез их из родной Варшавы во Францию, они учились в самой престижной из французских школ, лицее Кондорсе, вместе с Марселем Прустом, он был их другом. Университетское образование прочило им стезю обеспеченных буржуа, но их влекло искусство.
Слева направо. Портреты братьев Натансон: Таде (1897), Альфред (1898), Александр (1899). Феликс ВаллотонФото: Википедия
La Revue blanche — журнал был основан в 1889 году в Льеже, но в 1891 году переехал в Париж — в некотором смысле служил доказательством успешной эмансипации евреев, произошедшей столетием ранее благодаря Французской революции. На страницах и в руководстве журнала безошибочно ощущается главенство евреев: журнал шел вразрез с политическими идеологиями.
Вместе с братьями Натансон журналом руководил секретарь редакции Люсьен Мюльфельд — бывший библиотекарь Парижского университета. Будущий премьер‑министр Франции Леон Блюм, первый в истории еврей и социалист во главе французского правительства, на протяжении десяти лет писал для журнала статьи, рецензии на книги и театральные постановки — как под своим именем, так и под псевдонимом. Среди прочих авторов‑евреев в La Revue blanche публиковались писатель Тристан Бернар, первый дрейфусар, анархист Бернар Лазар, пацифист и пропагандист языка эсперанто Гастон Мош.
Роль евреев не осталась незамеченной. В статье, опубликованной в антисемитской газете La Libre parole в феврале 1898 года, ее редактор и издатель Эдуард Дрюмон, автор бестселлера La France juive («Еврейская Франция»), писал о La Revue blanche: «Этот мирок, во главе которого два [sic!] брата Натансон, евреи из Польши, состоит из молодых еврейских литераторов — Гюстава Кана, Ромена Кулюса, Люсьена Мюльфельда, Фернана Грега, Марселя Пруста, Тристана Бернара и Леона Блюма». Дрюмон обозвал их «горсткой евреев, недавно прибывших в нашу страну» и, как ни странно, обвинял их в том, что они «посеяли антисемитизм во всех душах и корпорациях». Участие в журнале евреев и сочувствие La Revue blanche делу Дрейфуса побудило Дрюмона, самого ярого антисемита тех лет, объявить журнал «интеллектуальным Дрейфусом», то есть предателем Франции.
Несмотря на отношение Дрюмона к журналу, порой La Revue blanche выказывал неоднозначное, если не сказать безразличное, отношение к еврейским делам, — в частности, незадолго до процесса над Дрейфусом. В 1895 году, в самый разгар событий, начавшихся годом ранее с ареста Альфреда Дрейфуса по обвинению в шпионаже, La Revue blanche открыто выступил против нападений турок на армян и против преследований анархистов в Испании, однако не обмолвился ни словом ни об антисемитских беспорядках в Алжире, ни о капитане Дрейфусе. В 1896 году журнал опубликовал хвалебную статью в память о маркизе де Море, завзятом и воинственном участнике «Лиги антисемитов»: он погиб в том же году во время неудавшегося крестового похода — де Мор его возглавлял — против евреев в Северной Африке; это свидетельствует о широте взглядов La Revue blanche, но вместе с тем и о недостаточной отзывчивости в делах евреев. Исторический обозреватель журнала Поль‑Анри Боррелье справедливо называл деятельность La Revue blanche в период, предшествовавший суду над Дрейфусом, «неуверенной борьбой с антисемитизмом».
Первая статья в первом парижском выпуске La Revue blanche за 1891 год заявляла об устремлениях редакторов и издателей журнала: «Мы не борцы. Мы не предлагаем ниспровергать общепризнанную литературу или вытеснять уже существующие группы молодых литераторов. Проще говоря, мы заботимся о собственном личном развитии». О чем бы ни говорилось в этом неподписанном манифесте — его автором считают Люсьена Мюльфельда, секретаря редакции, — тем не менее La Revue blanche был именно интеллектуальным журналом‑«борцом» во всех смыслах этого слова. Со временем он все реже и реже скрывал свою анархическую политическую окраску. Но, что самое важное, журнал был «борцом» и культурного фронта. Его редакторы давали слово самым передовым новым писателям, выполняя свое обещание (пусть изначально La Revue blanche и не собирался) «ниспровергать общепризнанную литературу» и вытеснять «уже существующие группы молодых литераторов».
В одном из номеров за 1893 год опубликовали никому не известного автора, переписавшего на свой неожиданный лад «Бувар и Пекюше» Флобера, в нем герои выражают антисемитские настроения. Двое мужчин обсуждают «странные повадки, невразумительные речи» евреев, их «крючковатые носы… подлые душонки, занятые лишь корыстью… Но, что самое противное, евреи образуют нечто вроде обширного тайного общества». Автор этого произведения Марсель Пруст объяснил очевидную ненависть к евреям так: «Разумеется, мнения, приписанные двум главным героям Флобера, ни в коем случае не отражают мнение автора». И хотя впоследствии Пруст, соученик Натансонов, включил эту статью в книгу «Утехи и дни», он еще не раскрыл потенциал, который прозревали в нем его сторонники в La Revue blanche. Первый том «В поисках утраченного времени» вышел лишь двадцать лет спустя, в 1913 году.
Дело Дрейфуса коренным образом изменило La Revue blanche. Как писали историки Паскаль Ори и Оливье Барро, «с 1898 года редакционная коллегия одаренных умов превратилась в одну из величайших в истории организаций борьбы за права человека, фактически штаб‑квартиру партии, непохожей на другие, поскольку это была партия дрейфусаров».
La Revue blanche вступил в борьбу за капитана Дрейфуса не без колебаний, свойственных французским сторонникам левых взглядов: и редакторы, и авторы журнала были антимилитаристами и не рвались защищать военного. Не в последнюю очередь потому, что в журнале принимали участие евреи. Да и могло ли быть иначе, учитывая волну антисемитизма, которую этот неоднозначный процесс всколыхнул во Франции? Как бы то ни было, журнал поддержал Дрейфуса, и скорее всего в силу своего нонконформизма.
Первым ударом по врагам Дрейфуса стала статья под названием «Протест», опубликованная в феврале 1898 года. La Revue blanche признал, что прежде хранил молчание, «воздерживался» от высказываний о «продолжающемся возмутительном судилище». Процесс и приговор подорвали веру редакторов журнала в систему правосудия, и они выразили возмущение тем, что, хотя очевидных доказательств виновности Дрейфуса нет и на его защиту встали люди самой высокой репутации, этого «недостаточно для того, чтобы судебное разбирательство велось с малейшей гарантией честности». Их гнев не знал границ: «Впервые процесс не только не пролил свет на совершившееся, но и вряд ли еще когда‑нибудь прольет его».
Дело Дрейфуса спровоцировало подъем антисемитизма, начались антиеврейские демонстрации и беспорядки, и это очень тревожило редакторов журнала: «Мы выступаем против общественного мнения, одураченного, принимающего желаемое за действительное: оно упорно не замечает, какой опасности подвергают нас купленные бюрократы». И все же в этой основополагающей статье, посвященной величайшему политическому делу, обнаруживается неоднозначное отношение журнала к еврейству. Переворачивая события с ног на голову, редакторы пишут: «В этих гонениях по национальному признаку, как и в иудаизме былых времен, гнездится предрассудок, который уводит нас во времена, когда евреи верили в Талмуд».
Но основная мысль статьи заключается в другом: «Всем, кто мыслит свободно, кто взыскует правосудия в соответствии с законом, всем, кто ненавидит автократию в любых ее проявлениях, и больше прочих автократию военную, мы предлагаем присоединиться к нам».
Журнал напечатал оммаж Эмилю Золя после публикации его открытого письма «Я обвиняю» и в язвительной статье Люсьена Герра, библиотекаря высшей Эколь Нормаль, La Revue blanche порвал с Морисом Барресом, националистом, литератором и влиятельной фигурой, многие авторы журнала считали его своим духовным наставником, пока он не выступил против Дрейфуса. Герр писал гневно, прямо адресуя этот голос Франции: «Французский дух был велик и силен только в те мгновения, когда проявлял радушие и щедрость. Вы же хотите погрести его под паралитической косностью, в которой таятся ненависть и затаенная злоба».
Эмиль Золя. 1898Фото: Ателье Поля Надара
Великий поэт и прозаик Шарль Пеги — он погибнет в сражении во время Первой мировой войны — осуждал «повсеместное оболванивание нации, одобренное военным судом в Ренне [этот суд вынес приговор Дрейфусу]»: оно «довершило преступление».
Дело Дрейфуса было не единственной общественной битвой, в которой участвовал La Revue blanche. В 1897 году в двух номерах подряд вышла серия под названием «Дело Коммуны» (Enquête sur la Commune), увлекательные короткие заметки от первого лица о великом восстании 1871 года , призрак которого по‑прежнему преследовал Францию. И полтора века спустя эти заметки остаются лучшим описанием тех событий.
На страницах La Revue blanche беспощадно критиковали репрессивные законы, принятые в ответ на серию взрывов, устроенных анархистами в начале 1890‑х годов: эти законы запрещали анархистскую пропаганду и деятельность любого рода. Суровее всего новое законодательство обличали в статье под названием «Некий юрист» (Un Juriste). Автор ее описывал новое законодательство вот как: «По общему мнению, нам не следовало принимать эти законы: они не приличествуют народу республиканскому, народу цивилизованному, народу честному. От них разит тиранией, варварством и ложью». Автором статьи был будущий трехкратный премьер‑министр Франции Леон Блюм; статью он опубликовал под псевдонимом.
В 1898 году книжное подразделение журнала выпустило отдельным изданием сборник антимилитаристских статей под провокационным названием «Армия против народа» (L’Armée contre la Nation), в ответ министр обороны выдвинул против издателей обвинение в диффамации; Натансоны успешно опровергли это обвинение: они заявили, что вошедшие в сборник статьи уже публиковались в других изданиях и никто не усмотрел в них крамолы.
Обложка сборника «Армия против народа»
К рубежу веков французские интеллектуалы стали избегать политических тем. Шарль Пеги впоследствии признавался, что во время и после процесса над Дрейфусом чувствовал разочарование и сетовал: мол, «все начинается с мистицизма и заканчивается политикой». За те же годы несколько раз сменился состав авторов и редакторов журнала. Один из позднейших его редакторов, Урбен Гойе, практически не скрывал своей ненависти к евреям и впоследствии стал важной фигурой в антисемитских кругах. При этом с журналом по‑прежнему сотрудничали лучшие авторы. И пусть на его страницах уже не печатали стихотворения Малларме, зато печатали молодого Гийома Аполлинера. В La Revue blanche регулярно публиковали произведения Альфреда Жарри (в частности, его шедевр «Король Убю»), печатали ставший классикой роман «Дневник горничной» Октава Мирбо — и по частям, и отдельным изданием, под эгидой книжного подразделения журнала. Оно же опубликовало грандиозный роман, который считается первым французским бестселлером, перевод — кто бы мог подумать! — «Камо грядеши» поляка Генрика Сенкевича (о жизни первых христиан).
К началу XX века в La Revue blanche остался только один из братьев Натансон — Таде. Вовлеченный в затянувшийся бракоразводный процесс, он, казалось, устал от журнала. Тот приносил убытки — впрочем, по утверждению жены Таде, впоследствии известной как Мися Серт , он всегда приносил одни убытки. В 1903 году вышел последний — 237‑й — номер La Revue blanche. Но закрытие журнала вовсе не свидетельствовало о неудаче. Он создавался с целью стать голосом новой Франции, страны более открытой и в политическом, и в культурном смысле, а в итоге стал и голосом ее, и создателем.
Франсуа Нудельман признался, что волнуется, когда летом 2021 года мы встретились с ним в V округе Парижа. Нудельман философ, исследователь творчества Жан‑Поля Сартра, частый гость на французском радио, автор десятка книг, переведенных на множество языков. У него как раз должен был выйти первый роман, «Дети Кадийяка» (Les Enfants de Cadillac), поэтому Нудельман и нервничал — вполне объяснимо, если впервые отваживаешься на художественное высказывание.
Франсуа НудельманФото: Wikimedia Commons
Но бояться ему было нечего. И читатели, и критики тепло встретили «Детей Кадийяка», автобиографический роман, охватывающий судьбу трех поколений. Газета Le Figaro назвала его «семейной историей молчания и гнева». Издательство Gallimard выпустило второй тираж, роман перевели на английский язык.
Неудивительно, что книга вызвала такой интерес во Франции, где участие в президентских выборах ультраправого журналиста и политика Эрика Земмура привлекло внимание к военному прошлому страны. Нудельман рассказывает о судьбе своего деда Хаима и отца Альбера. На заре XX века Хаим бежал из Литвы и нашел в Париже убежище от погромов, пережитых им в Российской империи. В Первую мировую служил во французской армии и лишился рассудка. Его сын Альбер сражался за Францию в катастрофе Второй мировой, но соотечественники отплатили ему злом за добро. В «Детях Кадийяка» Нудельман стремится примириться со своим наследием.
Обложка книги Франсуа Нудельмана «Дети Кадийяка». Gallimard, 2021
Нудельман оставил пост в «Университете Париж 8» и сейчас преподает в Нью‑Йоркском университете: руководит Французским домом (Maison Francaise) и читает лекции по философии. Как‑то за чашкой кофе он мечтательно изложил мне альтернативную — гипотетическую — историю своей семьи: что было бы, если бы его дед Хаим бежал не во Францию, а в США. «Ведь он мог поехать в Нью‑Йорк, — размышлял Нудельман. — Так что я лишь закончил начатое им». Подобные настроения нередки среди французских евреев, особенно выходцев из Восточной Европы. Америка манит французов как центр империи, а Нью‑Йорк — как ее эпицентр. И французские евреи, пекущиеся о жизнеспособности своей общины, зачастую острее прочих воспринимают эту идиллию середины столетия. Нудельман восхищается уверенностью американских евреев. «Я видел их демонстрацию, они шли с израильским флагом по Манхэттену, — вспоминает он. — Во Франции такое немыслимо».
Разумеется, бывали и неудачи, и разочарования. Нудельман не раз упоминал, что ни одно парижское издание левого толка ни словом не обмолвилось о его романе — по его мнению, причина заключается в том, что в «Детях Кадийяка» откровенно говорится об антисемитизме левых. Он терпеть не может, когда его называют неореакционером. Он чересчур прогрессивен (учитывая эгалитарный взгляд на образование, продиктованный его бесшабашной молодостью) и чересчур эклектичен (специалист по Сартру, духовный сын Эдуарда Глиссана , переводчик Мисимы) для подобного ярлыка.
Нудельмана втянули в водоворот парижских литературных споров и обвинили в злоупотреблении положением после того, как его роман попал в длинный список Гонкуровской премии, самой престижной французской литературной премии, поскольку подруга Нудельмана Камилла Лоран входит в состав жюри. Правда банальна: Лоран поставила коллег в известность о своих отношениях с Нудельманом, коллеги ответили, что она не обязана брать самоотвод, поскольку они не женаты. Однако «Детей Кадийяка» все‑таки исключили из конкурса на основе новых правил, согласно которым близкие членов жюри не имеют права участвовать в конкурсе. Нудельман прекрасно владеет собой, но не может скрыть, что его уязвила эта несправедливость. «Я возмущен, — признается он, — это наглядный пример суда СМИ, который, как Червонная Королева в “Алисе в Стране чудес”, сперва велит казнить, а потом уж решает, виновен ты или нет».
Но противоречия — плата за успех: на Левом берегу Парижа это справедливо как нигде. А Нудельман живет дальше и пишет второй роман. Предлагаем читателям «Лехаима» ознакомиться с фрагментом романа «Дети Кадийяка» на русском языке.
Дэниел Соломон
Можно сказать, ему повезло умереть вовремя: Хаим скончался до того, как на него успели донести. Префект Жиронды, назначенный вишистским правительством, запросил список душевнобольных евреев, и такой список составили. Франсуа Пьер‑Алип, чиновник из правительства Петена, горячий поклонник Морраса , ярый коллаборационист, став префектом, вылавливал Israélites и иностранцев, передавал немцам бойцов Сопротивления, а в 1942 году уступил пост генеральному секретарю Морису Папону, человеку, который организовал депортацию евреев в лагеря смерти. В 1955 году военный преступник Пьер‑Алип был оправдан, однако, в отличие от его преемника, не удостоился чести занять в 1978 году должность министра в правительстве Раймона Барра .
Хаим умер прежде, чем его затолкали в поезд, идущий на восток. Он умер в Кадийяке, в одиночестве, без Бейлы и Авраама, его родителей, без жены Мари, без сына Альбера: никому из них не суждено было прийти на безымянную могилу, чтобы оплакать Хаима. Они и подумать не могли, что последнее пристанище в его эпопее, начавшейся в России и проходившей через французские окопы, окажется именно здесь.
Ресторан для евреев. Париж. Июль 1942Фото: Роже Виолле / Getty Images
Кадийяк (и тогда, и сейчас в нем примерно 3000 жителей) стал конечной остановкой его жизни в сумасшедшем доме. Окруженный виноградниками Кадийяк несказанно хорош безмятежной красотой старых, обнесенных стенами городков: его ворота, Порт‑де‑ла‑Мер и Порт‑де‑Лорлож, его замок — все дышит спокойным, классическим величием. Близ ратуши, под подобными пещерам аркадами сидящие в кафе и ресторанчиках горожане как будто не просто наслаждаются жизнью, а хранят дух Жиронды — предмет восхищения уже многие века. Впечатление это обманчиво. И прошлое, и настоящее Кадийяка полно жестокости и насилия. Истории городской тюрьмы и лечебницы для душевнобольных так же близки друг к другу, как сами эти здания. Основанная в XIV столетии богадельня Сен‑Леонар на протяжении трех веков принимала больных, неимущих и скитальцев. Затем, в XVII веке, герцог д’Эпернон велел преобразовать ее в больницу Сент‑Маргерит — убежище для аристократов, которые впали в уныние и желают вернуть себе доброе расположение духа.
Революция демократизировала психические заболевания, и в лечебнице Сент‑Маргерит появились новые душевнобольные: простолюдины скромного достатка. В 1912 году лечебница превратилась в независимую государственную психиатрическую больницу; в настоящее время это психиатрическая больница департамента Жиронда, в 2016 году в ней открыли отделение сложных случаев. Вскоре после этого при лечебнице появилось особое крыло — так сказать, тюремная больница для опасных сумасшедших. Теперь из Кадийяка поступают сообщения о совершивших ужасные преступления пациентах, чье безграничное буйство ни санитары, ни охранники не в силах обуздать. В документальных фильмах с броскими названиями («Самые жестокие сумасшедшие Франции») обитателей этой больницы зачастую выставляют карикатурными животными, обколотыми успокоительными: их даже жалко, пока голос за кадром не зачитает перечень их кровавых преступлений.
Для изоляции от общества, будь то в тюрьме или сумасшедшем доме, в Кадийяке приспособили еще один комплекс зданий, рвы и высокие стены которого кажутся престижнее ограды тюремной больницы — и меньше пугают. В начале XIX века государство купило замок герцога д’Эпернона и вскоре открыло там колонию для малолетних преступниц. В бывших покоях знати устроили общие спальни и мастерские, окна закрасили. Четыреста содержавшихся там девушек подчинялись строгим правилам дисциплины, терпеливо сносили морозные темные зимы. Заключенные работали по 13 часов в день в абсолютной тишине, шили, ткали, мездрили шкуры; тех, кто осмеливался нарушить молчание, заговорить или запеть, наказывали. Смертельные заболевания и самоубийства обрели колоссальные масштабы, в этом колония затмила даже тюрьму для женщин: в среднем каждый год здесь погибали 30 человек.
Вид на Кадийяк из замка герцога д’ЭпернонаФото: Wikimedia Commons
Эти сюрреалистические пределы, где следы la France ancienne чин‑чином — с фресками и скульптурными портиками — соседствуют с проволочными клетями, напоминанием о мучениях тысяч девушек, помогают мне лучше понять Хаима. Все его фотографии еще до 1920‑х: ни одной более поздней не сохранилось; я представляю, как он приезжает в Кадийяк, — эту terra incognita, далекую провинцию, где никогда не бывал — в сумрачном расположении духа. Быть может, здешние виноградники напоминали ему о Монмартре.
В Кадийяке Хаим очутился в самый неудачный момент: вокруг нищета, в лечебнице нечем кормить больных. Во времена хаоса — войны, эпидемии — классовые различия обостряются, ощущаются сильнее, напоминая о том, что сумасшедшие относятся к низшему слою общества. Найдется немало тех, кто важнее — больные раком, осужденные, старики, — и как только перед обществом встает вынужденный выбор, безумцами жертвуют. Они страдают от господствующего прагматизма: они ничтожнее прочих. К чему кормить бесполезные рты, эту голодную обузу, которая обходится недешево и вдобавок неизлечима? Как только начинают сокращать штаты и урезать паек, всем плевать, что творится в психиатрической клинике. Заботиться о больных практически некому, да и кормить их почти нечем: безумцев отодвигают в сторонку — даже тех, кого, как Хаима, некогда наградили за воинскую доблесть.
Десятки тысяч пациентов французских психиатрических больниц умерли от голода, с тех пор минули десятилетия, историки часто писали об этом, хотя по‑прежнему спорят, сознательно ли пожертвовали несчастными. Расследовали и нехватку продовольствия в Кадийяке и объявили причиной не только немецкую оккупацию (хотя, разумеется, она сыграла свою роль), но и администрацию больницы. Персонал зачастую воровал у больных еду и одежду. Крали бессовестно. Кто же поверит словам сумасшедшего?
Каждый день в Кадийяке умирал один пациент. Некий врач‑интерн, возмущенный происходящим, написал в отчете:
Каждый день, когда подают суп, некоторые [пациенты] сбегают из‑под надзора санитаров, мчатся на кухню, к куче овощей (а то и к груде объедков и овощных очистков), и набивают карманы… чем успеют. Нам случалось видеть, как некоторые больные ощипывали воробьев и ели сырыми. Другие выловили из выгребной ямы крысу и сожрали ее. Как‑то раз сообща убили и освежевали кошку.
Министерство здравоохранения, получив жалобы, провело расследование и выявило в психиатрической больнице Кадийяка систематические злоупотребления на всех уровнях иерархии, от администрации до санитаров. Повсеместная коррупция, взяточничество и подделка отчетов превратила жизнь пациентов в сущий кошмар: так, в общих спальнях температура ночью опускалась едва ли не до 0 °С. На ужин больным давали кусок сахара и брюкву, плавающую в воде без единой жиринки. Персонал воровал мясо десятками фунтов, равно как и уголь, хлеб, табак, одежду, одеяла.
Хаим умер 21 марта 1941 года в 9.50 утра. Ему было 50 лет. В журнале учета значится причина смерти («кахексия») и первоначальный диагноз («психическое отклонение, параноидная шизофрения»). В переводе на общепонятный язык кахексия — физическое истощение от недоедания, потеря веса из‑за атрофии мышц, жира и костей. Нозография тех лет перечисляет распространенные болезни обитателей Кадийяка (старческое слабоумие, впадение в детство, идиотизм, деменция, эпилепсия, пролежни), но Хаим, как и три четверти пациентов лечебницы, умер от голода. Разумеется, он понимал, что умирает — остается только надеяться, что он сошел с ума и не сознавал, что душа его постепенно разлучается с телом. Проведя в этом подлом, омерзительном дурдоме 22 года, он тяжело заболел и умер. Отравленный ипритом, он лишился рассудка в Первую мировую войну, когда сражался за Францию, а во Вторую мировую лишился жизни прежде, чем французские коллаборационисты отправили бы его на гибель.
Лечебница хоронила своих мертвецов на собственном кладбище. Во Франции отыскали четыре таких кладбища (ныне их грозятся отдать под застройку). Общую могилу в Кадийяке называют «Кладбищем забытых»: это примерно 90 рядов по 10–12 могил в каждом. Там и лежит Хаим.
К 1941 году, когда не стало Хаима, пациентов лечебницы уже умирало столько, что хоронили их по двое‑трое в гробу, завернув в общий саван. Гробы ставили друг на друга и закапывали на глубине полутора метров. А через 6–8 лет, когда на костях не оставалось плоти (хотя какая плоть у безумцев, умерших во время войны!), скелеты выкапывали, чтобы освободить место для новых, и перемещали в оссуарий. Могильщики раскладывали останки в оссуарии, стараясь не задеть старые кости, особенно бедренные и черепа, и выбирали, куда сложить новые. Тело Хаима в процессе разложения тоже подверглось этому диковинному погребальному обряду: труп закопали в землю, поместили в скудельницу забытых умалишенных, несомненно, среди мешков костей, которые мы ныне зовем «отбросами памяти». Этот бывший солдат, за 14 лет до смерти получивший французское гражданство, 10 ноября 1940 года был освобожден от воинской повинности и скончался чуть раньше большинства европейских евреев. Он умер пациентом психиатрической больницы, а не евреем: избежал «Циклона Б», поскольку прежде надышался иприта. Его не сожгли, не обратили в пепел, усыпавший землю Польши. Его истощенное тело сгнило во французской, избранной им земле, удобрило почву региона, славящегося винодельческим терруаром. То‑то он посмеялся бы над этим «погребением», укрепившим его francité, превратившим его в enraciné.
Неровная carré des fous в Кадийяке усыпана гравием, здесь тянутся ряды ржавых железных крестов, на некоторых жестяные таблички с именем усопшего, номером или датой. Под одним из этих крестов покоятся останки Хаима, хотя в журнале регистрации лечебницы он записан как «Israélite». Эти кресты довершили его забвение, он исчез под их состраданием, как жертвы Аушвица — под крестами, установленными в лагере монахинями‑кармелитками. Неважно, кем был безумный пациент, евреем, мусульманином, атеистом: все оканчивали земной путь под крестом. В Кадийяке их сперва изготавливали из дерева, в 1950‑х заменили железными. И они ржавели забытыми: лишь на немногих скорбящие оставляли таблички или погребальные урны. Вряд ли Хаим расстроился бы, что ему суждено истлеть под крестом: он в свое время бежал из литовской общины хасидов, в которой родился, и, скорее всего, не питал иллюзий о том, что ждет за гробом.
Он покоится не в той части carré, где лежат ветераны войн. Огорчило бы его это? Часть кладбища отведена под захоронения «повредившихся в уме» в сражениях Первой мировой: всего около 100 могил, 60 из них безымянные. В 1937 году «ветераны Жиронды» открыли там мемориальную доску «в память о повредившихся умом товарищах, жертвах Великой войны». В 1956 году поставили еще одну, от «ветеранов и военнопленных своим товарищам». Память о Хаиме не увековечивала ни первая, ни вторая, как будто Франция времен Второй мировой решила напомнить ему, что он еврей, хоть и получил гражданство в 1927 году.
Мой отец Альбер никогда не искал, где похоронен Хаим. И не ходил на могилу матери. Он объяснил мне, что терпеть не может кладбища и равнодушен к надгробиям. Что за нелепость, досадовал он, пихать гниющие тела в девственную почву. Альбер, сын ветерана войны, натурализованного французского гражданина, предоставил мертвым погребать своих мертвецов, сам же смотрел в будущее. Он любил поболтать, умел рассмешить собеседника. Язык у него был хорошо подвешен, но о сокровенном отец не говорил.
«Кладбище забытых» Кадийяк. Франция.Фото: Филип Лопес / AFP при посредстве Getty Images
Он nbsp;никогда не рассказывал об этом разломе, о периоде, который разделил его жизнь на аккуратные части, об этой непроницаемой стене меж «до» и «после»: о годах с 1937‑го по 1945‑й. И когда мы жили вместе, и потом отец молчал о прошлом, не упоминал о нем. Кто бы мог подумать, что прошлое оставило на нем неизгладимый след — и не только потому, что отец носил слуховой аппарат, поскольку из‑за ранений оглох на одно ухо. Его не интересовали ни книги, ни фильмы о войне — может, потому, что он терпеть не мог пафос, а может, потому, что истории эти не так‑то легко передать и невозможно описать в терминах опыта, событий или травмы. Такие истории, даже если их рассказывают очевидцы, очеловечивают чудовищный опыт, бесчеловечный опыт, тот опыт, который существует на окраине языка. Они одновременно уникальны (не каждый день мы оказываемся на волосок от смерти) и заурядны, ведь пережить их довелось очень многим евреям. Тогда отец не знал, что литературоведы превратят «лагерные истории» в литературный жанр — жанр, который антисемиты назовут орудием «индустрии Холокоста». Большинство выживших не вспоминали о том, что с ними было: они помнили, что, когда их освободили, мало кто хотел их выслушать. Шедевр Примо Леви «Человек ли это?» был написан в конце войны и почти десять лет искал своего издателя. Так что евреи не спекулируют на своих страданиях.
Когда я решился поговорить с отцом на эту тему, мы уже отдалились друг от друга. Я хотел посмотреть, что за труп скрывается под паркетом упорядоченной отцовской жизни. Я не мог принять слово «стойкость» с его сокрушительной убежденностью. До сих пор не понимаю, почему он согласился нарушить молчание, которое хранил столь усердно, дабы окружающие ничего не заметили. Хотел ли он вновь сблизиться со мною? Или примириться с той частью своего существования, которую до тех пор так старательно вытеснял?
Он рассказывал мне свою историю на одном дыхании, не прерываясь, в течение 10 часов — рассказал всё и сразу, в первый и последний раз, и диктофончик, который он подарил мне на десятилетие, записал его слова. Сорок лет мне и в голову не приходило расшифровать запись, не говоря уж о том, чтобы ее обнародовать: это было задушевное признание отца сыну. Я не планировал им делиться. Мне хотелось сохранить исключительное согласие, которое установилось у нас с детства. Быть может, мне не хотелось, чтобы меня связывали с таким опытом — быть может, я по‑своему пытался сохранить воображаемую безобидность подспудного прошлого.
Моего отца, как и миллион с лишним других солдат, взяли в плен в результате поражения французской армии в мае‑июне 1940 года. Его и еще 50 000–75 000 заключенных содержали на территории приблизительно в 100 акров, огороженной двумя рядами колючей проволоки с дозорными вышками. В лагере царила антисанитария — да и могло ли быть иначе, если вымыться негде, пленные стоят бок о бок на бревнах и облегчаются в проходящую внизу траншею. В лагере для военнопленных приличия невозможны, невозможны ни для кого: это был коммунизм дерьма.
Однако неравенство между национальностями никуда не исчезло — бараки образовывали своего рода поселки, в которых говорили на одном языке, и существовала иерархия: поляки (этих презирали), англичане (этих нет), французы (к этим относились неплохо, но хуже, чем к англичанам). И когда 17 июня Филипп Петен по радио объявил о решении сложить оружие, специально для французов его речь транслировали через громкоговорители у бараков. Маршал даровал Франции «себя» и «в честь этого» открыл путь к сотрудничеству с немцами‑победителями. Мой отец, борец за права профсоюзов, знал, что Петен связан с антиреспубликанским движением (был послом в Испании при генерале Франко), а потому совершенно не обрадовался известию. Однако большинство пленных расчувствовались, услышав фальшивый голос своего патриарха, пустили слезу. Они не верили, что их предали: напротив, они верили, что скоро вернутся домой. Возможно, отец, несмотря на весь свой индивидуализм, вел бы себя так же, как прочие военнопленные. Возможно, так и было бы, если бы случившееся далее не перевернуло все, во что он до сих пор верил.
Немцы регулярно инспектировали бараки и проводили селекции, разделяя узников на три категории: французы, британцы и евреи. Тем, кто не донесет на евреев, грозили санкциями, тем, кто выдаст, обещали награду (как правило, двойной паек). Тюремщики каждый день устраивали перекличку и требовали выдать евреев.
Беды было не миновать. Назовите это психологическим или статистическим фактом, все равно это факт, но мой отец отказывался его признать. Он считал, что не принадлежит ни к одной из групп. Однако пленный француз тем не менее выдал его немцам, и двое солдат на перекличке вытащили моего отца из строя. Всего в тот раз выявили пятерых евреев — то есть пять дополнительных пайков. Отец не знал того, кто его выдал. Должно быть, доносчик догадался, что отец еврей, по его фамилии или телесным признакам. И отец впервые в жизни вдруг почувствовал себя евреем, притом что не был религиозен, его ни разу не обозвали «грязным евреем», ни друзья его, ни жена евреями не были: все равно мой отец почувствовал себя евреем. Он знал о своем еврейском происхождении, но теперь прилагательное стало существительным: он был евреем, евреем во плоти, евреем по сути своей. Это слово обрушилось на него, грубо выкрикнутое по‑французски и по‑немецки — Jude — проклятие, извергшее его не просто из общины французов, а из рода людского. Он превратился в унтерменша; его вытолкнули из строя.
Он еще не догадывался о последствиях селекции. Он слыхом не слыхал о Бухенвальде — тот был учрежден тремя годами ранее, — ни об Аушвице — тот тогда только‑только открыли. Он знал лишь, что в Германии идет охота на евреев — видел беженцев в Париже. Отец и представить себе не мог, что вскоре этой охотой займется вся Европа. В тот миг он разрывался меж ненавистью и отчаянием. Ему хотелось отыскать того сукина сына, который его выдал и получил за это четвертушку хлеба вместо осьмушки да лишний половник лагерной каши. Страх и голод пересиливают любую солидарность. Отца охватило ощущение одиночества, почти экзистенциального одиночества, поглотило его с головой: он один, один во всем мире, и даже четверо собратьев‑изгоев ему чужие. Он вспомнил старую шутку, которую услышал, когда нацисты пришли к власти в Германии:
Два еврея идут по улице, навстречу им два эсэсовца. Первый еврей хочет убежать, второй пытается его образумить: «Да ладно, — говорит он, — силы равны, их двое, нас двое — что тут такого?» — «Равны, говоришь? — отвечает первый еврей. — Их двое, а мы одни!»
Изгнание не заставило себя ждать. Пятерым разоблаченным евреям велели тотчас же покинуть французский барак. Отца перевели в барак на другом конце лагеря, где он очутился в обществе десятка евреев, которых выявили ранее. Начались унижения: отца раздели донага, обрили наголо (евреи считались разносчиками заразы, вшей). Но что еще унизительнее, он стал рабом своих бывших товарищей, и они принялись им помыкать. Отцу и его собратьям‑изгоям приходилось делать всю грязную работу: таскать тяжести, чистить нужники. Когда он проходил мимо пленных французов, те кричали ему: «Эй ты, еврей!» Зачастую французы из числа сержантов забирали евреев себе в денщики.
После поражения французов в лагерях существенно прибавилось военнопленных, и немцы передали управление в руки заключенных. В каждом бараке действовала лагерная полиция: следила за порядком и докладывала немцам. Эта система превратила в мелких тиранов многих капралов, которые пользовались своим положением. Подчиненные были даже у подчиненных, а еврейский лагерь стал лагерем в лагере, и в нем «большим шишкам» «хватало совести» заводить себе рабов и сваливать на них всю тяжелую работу.
Как объяснить различие меж теми, кто смирился с судьбой, и теми, кто с нею боролся? Мой отец сознавал, что нужно любой ценой вырваться из отбросов шталага . Он понимал, что выбора нет — иначе смерть, а умирать он не хотел. Получается, дело в характере? Образовании? Прозорливости? Как бы то ни было, он пытался убедить собратьев‑рабов организовать побег, но они отказались. И он понял, что нужно действовать в одиночку.
Систематическое уничтожение европейских евреев еще не началось, и все равно отец предчувствовал, что евреям при режиме нацистов не миновать беды. Цель его была проста: отказаться от своей личности. Он не хотел быть тем, кому кричат: «Эй ты, еврей!» Чтобы избежать этой участи, нужно было избавиться от своего имени, сжечь документы и вернуться в общину простых трудяг, имеющих право на жизнь. Как ни парадоксально, везение крылось в повседневных работах, которые его обязали выполнять. Его отрядили возить бревна и разгружать грузовики за пределами лагеря. Несколько раз побывав на таких работах, он тщательно все продумал и наконец в сумерки решился бежать: в последний раз безуспешно попытался уговорить товарищей по заключению, евреев и просто наказанных, бежать с ним, и убежал один.
Они втроем таскали бревна в кузов грузовика, и отец, воспользовавшись тем, что стемнело и охрана ослабила бдительность, скрылся в лесу. Он мчался, очертя голову, меж высоких деревьев — сосен, буков, дубов — и остановился, лишь когда стемнело и силы оставили его.
Он был парижанин, ни разу не ночевал ни в лесу, ни в поле, однако предпочитал общество ночных зверей дневным охотникам на евреев. Он захватил с собой коробок спичек и развел костерок из своих военных документов. Потом сжег солдатский жетон. Что делать дальше, он не знал, и, исполнив свой план, улегся на мох возле костерка; было лето, но отец все равно замерз.
Ему нужно было привыкнуть к мысли, что теперь он другой человек. Он должен переродиться на этой силезской почве: единственные свидетели его преображения — лишь грибы да насекомые. Он должен забыть свое имя, родителей, жену. Он никогда уже не отзовется на прежнюю фамилию. Он станет новым человеком, французом, с поколениями предков‑французов, похороненных по всей стране, и кровь его будет красной, как бифштекс и французское вино. Отныне его будут звать Гарнье.
Много лет спустя, зимой 2008‑го, я жил в XIII округе Парижа. По бульвару Араго часто проходили многолюдные демонстрации, перед протестантской семинарией и тюрьмой Санте. Порой я тоже в них участвовал — особенно когда протестовали против Министерства национальной идентичности , которое по понятным причинам будило во мне неприятные воспоминания.
Внешняя политика редко cподвигает французов на протест, но Палестина стала исключением, особенно когда в том году Армия обороны Израиля заняла Газу после того, как тысячи ракет были выпущены с территории подконтрольного ХАМАСу анклава. Каждую неделю на улицы высыпали десятки тысяч протестующих, дабы осудить несимметричный (по их мнению) ответ Израиля. В тот день я мог бы присоединиться к демонстрации, но предпочел отправиться с активистами «Шалом ахшав» , организации, которая выступает за двухгосударственное решение конфликта. Но я отправился на митинг в сопровождении друга, который сочувствует такому решению вопроса. Мы намеревались держаться с краю процессии: просто не смогли найти знамя, под которым согласились бы идти.
В тот день мы чувствовали, что в воздухе разлита злоба, отличная от той, которая витает даже на самых ожесточенных демонстрациях, когда эйфория солидарности возбуждает нечто вроде радостного бунта. Скандирующие призывали к убийствам. Мы не верили своим ушам: «Смерть евреям!» И это был не одинокий голос, а дружный рев толпы.
Толпы мужчин. Одни были в зеленом (цвет ХАМАСа): над ними вились привычные на подобных протестах красные флаги с аббревиатурами и партийными лозунгами. На бульваре Монпарнас последовало аутодафе: обезумевшая толпа сожгла флаг Израиля со звездой Давида, сопутствующие тексты и изображения. Я спросил друга, слышит ли он то же самое, что и я, но он вдруг решил уйти: ему было неловко, словно он нечаянно забрел на съемки порнографического фильма. Я настаивал, чтобы он признал: толпа действительно призывает к убийствам; тогда‑то я и понял, что значит отрицание — мой друг так упорно отказывался слышать, точно намеренно лишился чувств, чтобы уйти от тягостной реальности. Я заметил, что кое‑кто из стоящих рядом с нами побледнел от страха, вызванного этими преступными словами. Учитель арабского впоследствии подтвердил мне, что лозунг слово в слово повторяли по всему бульвару Пор‑Руаяль, где он живет. Сосед вполголоса признался мне со смущением: «Вы слышали? Какой позор!» Слуха парижан достигло нечто прежде невообразимое, воскрес былой навет, который, как все полагали, давным‑давно мертв. Я вспомнил о своих предках, Нудельманах и Фридманах, которые вынуждены были носить желтую звезду в Париже, где такие вот призывы испещряли стены и окна. Я увидел, как тетя и ее дети показывают мне эту постыдную метку, хранящуюся в коробке из‑под обуви, рассказывают, как реагировали на нее прохожие: одни впивались пристальным взглядом, другие отворачивались, — и как они старались не встречаться с немецкими солдатами и полицейскими Виши. Их тревога внезапно стала более близкой и осязаемой.
Вот так 65 лет спустя на бульварах столицы вновь слышен клич ненависти к евреям. И неважно, французы эти ненавистники или нет: их окружали признанные активисты — и молча слушали их с пониманием, а то и с сочувствием. Они протрубили сигнал: охота может начаться снова.
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..
