ABC опубликовала правила дебатов Трампа и Харрис
Подключайтесь к Telegram-каналу NashDom.US
Подключайтесь к Telegram-каналу NashDom.US
Подключайтесь к Telegram-каналу NashDom.US
Республиканская еврейская коалиция начала свое ежегодное собрание, выделив тезисы, которые она давно подчеркивала в своем обращении к избирателям – евреям: что Республиканская партия и ее знаменосец Дональд Трамп являются более сильными защитниками Израиля во время войны и американских евреев перед лицом растущего антисемитизма, чем демократы, пишет журналист JTA Люк Тресс.
«Эти выборы решают, будем ли мы как нация терпеть антисемитизм. Эти выборы решают, будем ли мы как нация поддерживать Израиль или капитулируем перед террористами», — заявил сенатор от Флориды Рик Скотт собравшимся в «Venetian Resort» вечером 4 сентября. Спикеры на открытии конференции, включая сенатора Джони Эрнста, конгрессменов Джейсона Смита и Дэвиса Кустоффа, а также губернатора Северной Дакоты Дага Бергума, неоднократно связывали администрацию Байдена и Камалу Харрис, кандидата от Демократической партии, с нападением ХАМАСа на Израиль 7 октября и внутренним антисемитизмом, особенно в студенческих городках. «Под надзором администрации Байдена-Харрис Иран и его сателлиты, такие как «Хезболла», осмелели, и мы увидели ужасающие последствия», — заявил Смит из Миссури. Он обвинил Демократическую партию в укрывательстве «всепроникающей культуры антисемитизма», о чем свидетельствует антиизраильская деятельность в кампусах.
Смит и другие призвали лишить финансирования университеты, которые допускают антисемитизм в кампусах. «Проблемы в некоторых из этих так называемых элитных школ носят систематический характер», — заметил Смит. Он добавил: «С началом нового семестра эти школы должны показать Конгрессу и, что еще важнее, студентам – евреям, что они готовы противостоять антисемитской ненависти».
Мероприятие началось с исполнения американского и израильского национальных гимнов, последний сопровождался видеомонтажом, показывающим израильских солдат, поющих гимн в форме, расчищающих туннель и выполняющих учебные упражнения. Аудитория в несколько сотен человек подпевала. На открытии мероприятия присутствовали как пожилые участники, так и студенты. Многие в толпе были в кипах, на некоторых было имя Трампа.
Генеральный директор RJC Мэтт Брукс заявил, что Трамп выступит не только перед республиканцами, «но и перед всей американской еврейской общиной». Он также связал Харрис с войной в Газе и антисемитизмом в Соединенных Штатах. «С президентом Трампом американские евреи могли носить кипу и ходить по улицам без страха, а еврейские студенты чувствовали себя в безопасности, когда ходили на занятия; с Камалой Харрис антисемитизм возрос до беспрецедентных и опасных уровней», — заметил Брукс.
Гостиничный комплекс с казино, где проходит собрание, принадлежал покойному республиканскому мегадонору – еврею Шелдону Адельсону; его вдова Мириам остается ведущим донором и силой в республиканской политике и выступила на съезде 5 сентября. RJC традиционно связан с партийным истеблишментом, который поддерживает широкое участие Америки в мировых делах, в том числе на Ближнем Востоке. В партии возникла напряженность между этим истеблишментом и восходящим движением, связанным с Трампом, которое придерживается изоляционистского подхода «Америка прежде всего».
Спикеры на съезде представляют оба крыла партии, включая таких стойких сторонников истеблишмента, как сенатор Линдси Грэм. Из более изоляционистского крыла партии выступят кандидат в Сенат Аризоны Кари Лейк и сенаторы Сэм Браун из Невады и Тим Шихи из Монтаны. На мероприятии вечером 4 сентября в моде была активная внешняя политика. Спикеры настаивали на жесткой внешней политике, которая защитила бы союзников, включая Израиль. Несколько спикеров похвалили Трампа за убийство иранского генерала Касема Сулеймани в 2020 году. «Мы призывали Иран к ответу, но посмотрите на Байдена-Харрис. Они давали Ирану «зеленый свет» на миллиарды долларов», — заявил Скотт. «Они — крупнейший государственный спонсор терроризма. Они получают деньги от нас».
Председатель Национального комитета Республиканской партии Майкл Уотли заявил: «Когда Рональд Рейган говорил о мире через силу, это был не просто лаконичный предвыборный лозунг». Он добавил: «Когда Америка слаба, мир становится более опасным местом». Уотли также категорически отверг обвинения в антисемитизме в Республиканской партии после того, как правый эксперт Такер Карлсон, выступавший на съезде Республиканской партии в июле, пригласил в свой подкаст историка, который пропагандировал ложь о Холокосте. «В Республиканской партии нет элемента антисемитизма», — заявил Уотли журналистам. «Мы поддерживаем Израиль, мы поддерживаем евреев. В этом нет никаких сомнений».
Спикеры получили восторженный прием от аудитории, упоминания Трампа вызвали аплодисменты, а толпа освистала Харрис и левых законодателей – демократов, таких как конгрессмен Ильхан Омар. Скотт получил аплодисменты, когда завершил свою речь в защиту заложников и Израиля, а один из присутствующих выкрикнул: «Мы любим тебя, Рик» из глубины зала. На конференции также выступят Шаббос Кестенбаум, выступавший на съезде республиканцев и посетивший съезд демократов, и Эяль Якоби. Оба дали показания Конгрессу об антисемитизме в своих университетах Лиги плюща.
Ронен и Орна Нейтра, родители израильтянина с гражданством США Омера Нейтры, который находится в заложниках у ХАМАСа в секторе Газа, также должны выступить. Выступавшие на мероприятии неоднократно упоминали заложников и оплакивали шестерых пленников, казненных ХАМАСом на прошлой неделе, а некоторые упоминали по имени израильтянина с гражданством США Херша Голдберг-Полина. «Да будет Б-г рядом с семьями наших заложников. Мы должны вернуть их всех домой сейчас», — заявил Эрнст, вызвав скандирование «Верните их домой» по всему залу.
Некоторые выступающие обвинили Белый дом в пособничестве ХАМАСу в ущерб заложникам. «Байден и Камала Харрис угрожали Нетаньяху и не давали ему оружия, чтобы помешать ему войти в Рафах. Может быть, если бы они не помешали продвижению Израиля, возможно, эти невинные жизни были бы спасены», — подчеркнул Скотт.
Родители Омера Нейтры сообщили JTA, что в своей речи они постараются повысить осведомленность о заложниках и рассказать о том, кто их сын. «Мы хотим, чтобы они узнали о нашем сыне, мы хотим, чтобы они узнали его историю. Смелый американский ребенок, настоящий американец, любит спорт, очень общительный, который решил поступить храбро, как любой другой израильтянин, и защитить родину», — рассказал Ронен Нейтра. «Теперь наша работа — освободить его».
Фото из СМИ
…ибо Г‑сподь, Б‑г твой, есть огонь поядающий, Б‑г ревнитель.
Второзаконие, 4:24
Тимофей Павлович Пнин, герой романа Набокова «Пнин», не верил в самодержавного Бога, а верил, хотя и смутно, в демократию духов, в то, что души умерших формируют комиссии, чтобы на длительных заседаниях помогать живым.
Пнин не был способен в ясном сознании понять и принять такой мир, в котором нежную хрупкую молодую женщину Миру Белкину — невесту, разлученную с ним революцией и Гражданской войной, убили инъекцией фенола в сердце, или сожгли заживо в яме, или отравили газом в бутафорском душе — детали остались невыясненными. И все это — в пяти милях от Веймара, в Бухенвальде, на месте парка, где когда‑то гуляли Гете, Шиллер, Гердер и неподражаемый Коцебу.
«Зачем нужно было строить лагерь так близко?» — возмущался профессор Хаген, на кафедре которого Пнин преподавал русский язык и литературу. Ведь Веймар — сердце немецкой культуры, средоточие «нации университетов», как назвал Германию президент колледжа в своей речи по поводу вручения дипломов выпускникам. В той же речи он похвалил Россию, «страну Толстого, Станиславского, Раскольникова и других великих и добрых людей».
Россию Тимофей покинул в 1919 году. С началом «войны Гитлера» он оставил Францию и переселился в США. Родители его умерли от тифа, школьного друга Ваню Бедняжкина красные расстреляли в Одессе за то, что Ванин отец был либералом.
Об «антикварном либерализме» самого Пнина с презрением отзывался Комаров, сотрудник кафедры изящных искусств. С точки зрения Комарова, идеальная Россия должна была соединять в себе монарха‑помазанника, колхозы и гидроэлектростанции. На стене банкетного зала Комаров изобразил Рихарда Вагнера, Достоевского и Конфуция, вручавших свитки президенту колледжа.
Будучи «антикварным либералом», Пнин не смог оценить по достоинству советский документальный фильм конца 1940‑х годов, демонстрация которого входила в культурную программу колледжа. Между тем, с точки зрения американских коллег, в фильме не было ни грана пропаганды — только чистое искусство и радость свободного труда. На весеннем празднике красивые девушки несли плакаты: «Руки прочь от Кореи», «Мир победит войну» (на немецком и испанском языках). С пастбища легендарной Осетии пастух докладывал республиканскому министру сельского хозяйства о рождении ягненка. Восемь тысяч работников Московского завода электрооборудования единогласно выдвигали Сталина кандидатом от Сталинского избирательного округа Москвы. Слезные железы Пнина выделяли горячую, детскую, неподконтрольную влагу.
Понятно, что карьера его в колледже должна была закончиться новым изгнанием, откуда он вынырнул в романе Набокова «Бледный огонь», возглавив кафедру русистики в одном из университетов Новой Англии. Чарльз Кинбот, главный персонаж романа, автор комментария к поэме «Бледный огонь», принадлежащей перу Джона Шейда, поэта и профессора английской литературы, был счастлив, что работает на другой кафедре, поскольку считал Пнина педантом. Поверим ему на слово.
Хотя на слово ему верить не стоит. В конце комментария (не имеющего к поэме никакого отношения) он раскрывает свое инкогнито и представляется Карлом II Возлюбленным — королем северной страны Зембла, бежавшим по подземному переходу из дворцового чулана, куда его заточили экстремисты, совершившие революцию в Зембле при поддержке могучей соседней державы.
На парашюте король приземляется рядом с университетским городком, где работает его любимый поэт Джон Шейд. Он арендует у профессора — правоведа и судьи дом по соседству с домом поэта. Рассказывает Шейду историю своего бегства, надеясь, что тот сделает ее темой будущей поэмы.
Когда же поэма готова, он приглашает поэта отпраздновать событие. Тут‑то на сцене и появляется присланный экстремистами неумелый убийца, Якоб Градус. Он стреляет в короля, но попадает в поэта. Безутешная вдова дарит королю право на издание последнего шедевра своего мужа.
Таков комментарий к поэме, в которой (к разочарованию Кинбота) нет ни слова о Зембле и ее короле. Но сквозь текст странного комментария просвечивает другая, менее романтическая история: Кинбот — вовсе не беглый король, его настоящая фамилия — Боткин, а Кинбот — анаграмма, результат перестановки слогов. Родина Боткина — Россия, а не мифическая Зембла (аллюзия на архипелаг Новая Земля). Убийцу звали не Градус, а Джон Грей, он был не экстремистом, а уголовником и целился не в Кинбота, а в поэта, которого принял за правоведа‑судью, засадившего его в психушку.
Все это не отменяет нашего интереса к спору, следы которого мы находим в поэме Шейда (а на самом деле Набокова) «Бледный огонь»: «Мой Бог умер молодым. Теолатрию (то есть поклонение богам. — А. К.) я счел / унизительной и безосновательной. / Свободный человек не нуждается в Боге; но был ли я свободен?»
Очевидно, перед нами заимствование из «Веселой науки» Ницше, где сказано буквально следующее: «По правде, мы, философы и “свободные духом” при вести о том, что “старый Бог умер”, чувствуем себя осиянными новой утренней зарей; наши сердца переполняются благодарностью, удивлением, предвкушением, ожиданием — наш горизонт наконец‑то снова свободен…»
В устной беседе Кинбот возражает на слова поэта так:
…если мы отвергнем существование Высшего разума, планирующего нашу жизнь после смерти и управляющего ей, нам придется принять невыразимо страшное понятие Случая, уходящего в вечность… <…> Насколько разумнее, даже с точки зрения гордого безбожника, принять присутствие Бога — сначала слабую фосфоресценцию, бледный свет в сумраке земной жизни, а после — ослепительное сияние.
«Бледный свет в сумраке земной жизни»: здесь явный намек на «Бледный огонь», название поэмы Шейда. Может быть, вся поэма посвящена спору о Боге?
Кинботу такая мысль не приходит в голову, он не видит намека, зато выводит «бледный огонь» из пьесы Шекспира «Тимон Афинский», благо сам Шейд просит великого драматурга подсказать ему название поэмы. Действительно, в четвертом акте пьесы Тимон, «знатный афинянин», брошенный в беде теми, кого он облагодетельствовал, разгневавшись на целый мир, обвиняет луну в воровстве: она крадет свой «бледный огонь» у солнца.
Все же к поэме Шейда эта сердитая тирада не имеет отношения. Зато она перекликается со словами поэта, нахлебника Тимона. Речь идет о поэзии: «Наш нежный огонь / Воспламеняется из самого себя и, подобно летящему потоку, / Сметает границы». Очевидно, поэзия подобна Богу. Так в поэме Жуковского «Камоэнс» (1839): «Поэзия есть бог в святых мечтах земли». И это — настоящая тема Шейда.
Но мы знаем, что Б‑г Израиля — не «нежный огонь», не «бледный огонь», а «огонь поядающий, Б‑г ревнитель» (Втор., 4:24), тогда как поэзия пребывает «в мечтах» и, по словам У. Х. Одена, «не делает ничего» («Памяти Уильяма Батлера Йейтса», 1939).
Мы останавливаемся в недоумении. В мире, где бушуют «культурные войны», популярна такая фраза: «Культура ничего не значит». Поэзия в прямом смысле «не делает ничего». В таком мире зло легко может притвориться добром. Но есть книги, разоблачающие притворство зла.
Пастернак когда‑то заметил: «Эпохи революций / Возобновляют жизнь / Народа, где стрясутся, / В громах других отчизн» («Безвременно умершему», 1936).
Революции, гнавшие Набокова и его героев из страны в страну, возобновились в фантастическом мире Джоан Роулинг — она сама призналась в любви к русскому писателю. Критики заметили сходство сюжетных линий: бегство Гарри Поттера из дома на Тисовой улице, где он провел детство в чулане под лестницей, и бегство короля из дворцового чулана. Пожирателей смерти, пустившихся в погоню за Поттером, запутывают члены Ордена Феникса, принявшие облик Гарри, подобно тому, как карлисты принимают облик короля, одетого в красный свитер и красную вязаную шапочку с наушниками. Но нас волнует не совпадение деталей, а общее понимание родства добра со злом.
Зло представлено в «Бледном огне» группой экстремистов, называющих себя тенями, добро — карлистами, тайными сторонниками короля, «романтическими смельчаками». Тени, по словам Кинбота, действительно были тенями карлистов, близнецами карлистов. Можно было проследить рождение обеих групп из студенческих и военных братств, распознать у них общие ритуалы. Родные и даже двоюродные братья карлистов иногда принадлежали к теням. Точно так же Пожиратели смерти и члены Ордена Феникса учились в одной школе волшебников, те и другие стремились к победе над смертью, только цена разнилась и пути различались. Одни умирали ради жизни других, другие убивали ради бессмертия Темного Лорда. Для одних символ бессмертия — змея, выползающая из черепа, для других — птица Феникс, сгорающая и восстающая из пепла. Зло кажется нам двойником добра, обезьяной добра, тенью добра, как в сказке Андерсена или в пьесе Шварца. И не крикнешь: «Тень, знай свое место!» — потому что тень своего места не знает.
Взять хотя бы незадачливого убийцу. Его душой владела ненависть к несправедливости и лжи. Несправедливым и ложным он считал все, что отклонялось от стандарта и нормы. Математики и писатели были для него не лучше священников и королей: только и думали, как обмануть простых и честных людей. Из любви к равенству Градус стрелял в короля и убил поэта.
Вот почему так легко подменить добро злом и так трудно, так страшно заглянуть в конец истории. Кинбот, во всяком случае, был полон мрачных предчувствий. Он собирался продлить свое существование: или прятаться и стонать в сумасшедшем доме, или попытаться вернуть себе утраченное королевство, или, приняв другой облик, обернуться старым счастливым русским писателем в изгнании — без славы, без будущего, без читателей, наедине с искусством.
Но, что бы не случилось, какой бы ни была мизансцена, непременно где‑то кто‑то отправится в путь, уже отправился в путь, покупает билеты, садится в автобус, поднимается на борт корабля, спускается по трапу самолета, его встречает миллион фотографов, и сейчас он позвонит в мою дверь — более сильный, более уважаемый и компетентный Градус.
Исполнилось 30 дней со дня смерти ученого-этнографа Михаила Членова
С Микой Членовым я познакомился полвека назад. Мика — не амикошонство: так он тогда представился или так его мне представили, и так я звал его всю жизнь. Хотя мы отнюдь не были близкими друзьями, встречались, точнее пересекались, раз в несколько лет. Эти мимолетные встречи были неизменно приятны: Мика сочетал в себе культуру, обаяние и остроумие и бывал для меня источником новых идей. Думаю, для многих других тоже.
Год и обстоятельства знакомства помню совершенно определенно: в 1975‑м уезжала моя близкая родственница, и встретились мы в Шереметьеве, помогая с вещами на таможне.
Родственница «пасла» до отъезда его близнецов, тогда еще весьма мелких. «У меня кандидат наук детей нянчит», — величался Мика, хотя дама была лишь аспиранткой. Она пошла в бэбиситеры (слово, не имевшее тогда хождения), уволившись с работы до подачи, дабы избежать непременных тогда публичных разбирательств, в которых коллеги открывались порой с интересной стороны.
Времени у нас было навалом. Мика рассказал пару неизвестных мне мидрашей и прочел небольшую приватную лекцию о культурных особенностях дефлорации на тихоокеанских островах — как выяснилось, этот акт сопряжен для мужчины с серьезными магическими опасностями. Полвека живу с этим никак не востребованным знанием, а ведь с тех пор позабыл многие нужные и важные вещи.
Потом я встречал его на подпольных семинарах, кажется, у Канделя он читал лекции по исторической грамматике иврита. «Все думают, что я много лет в отказе, а ведь я даже не подавал». Уж и не знаю, остались ли в Москве люди, бывавшие на тех семинарах. Должно быть, на пальцах пересчитать можно.
Было сгущенное ощущение культуры и опасности: все сходки проходили очевидным образом «под колпаком у Мюллера».
Я с удовольствием вспоминаю те давние встречи. Дело не в том, что я узнал от него что‑то новое (а мидраши! а риск дефлорации! а шрифт Раши!) — ничего такого, что существенно бы на меня повлияло. И даже не в том, что слушать его было всегда приятно — ведь он отменный говорун, едва ли не лучший в еврейском мире Москвы, окруженный облаком не иссякавшего с годами обаяния.
Дело в том, что он был одним из первых людей с западным способом мышления, встреченных мною. Его принадлежность к академической среде играла роль, но не была решающей: другие люди из той же среды мыслили совершенно иначе. Объясню, что я имею в виду.
Сионистский и диссидентский мир, не говоря уже о мире религиозном, были страшно идеологизированы. Кроме того, они сами в существенной мере были порождением идеологизированного сознания. Люди страстно жили в идеях — а Мика был рядом с идеями. Он всегда мог отступить на шаг или на десять шагов, посмотреть со стороны и улыбнуться. Поэтому у него было иное качество суждений, иная окраска, иной взгляд. У него было идеологически не ангажированное культурное любопытство. Скажем так: он был человеком без флага. Этим я вовсе не хочу сказать, что его позиция была «лучше» или «правильнее». Просто она была иной, и это запоминалось.
Впрочем, я не знаю, что сам он думал по этому поводу.
Не могу судить о его общественных заслугах «на вершинах» Ваада и прочей энергичной общественной деятельности — это не ирония, просто в силу обстоятельств я про это мало знаю. Заслуги его в еврейском образовании общеизвестны. Но я опять хочу оборотиться в прошлое.
Он ведь один из первых морэ: воспитал целое поколение учителей иврита. Он продуцировал новые знания в отсутствие научной школы, на пустом месте. Склонность к междисциплинарным исследованиям давала ему возможность находить новые неожиданные точки зрения.
Он воплощал дух нерегламентированной культуры. Императивом времени в рамках отдельно взятых интеллигентских компаний была борьба: борьба за соблюдение прав человека у одних, борьба за выезд у других, борьба против социального зла у третьих и — кардинально — против зла вообще у четвертых. Борьба за Истину (с большой буквы). Этот ряд можно продолжить. Едва ли не каждый «из наших» имел на себе психологический оттиск великой борьбы. Но не Мика: он как‑то умудрялся ни с кем и ни с чем не бороться. В известном смысле он жил так, как будто никакой советской власти не существует, хотя она ему определенно досаждала. Он явочным путем осуществил интеллектуальную и культурную свободу. Я знал еще несколько таких людей, но их было очень мало.
Мика много чего успел и был одной из симпатичнейших, наиболее ярких и оригинальных фигур ушедшей эпохи, даже двух: поздней советской и постсоветской.
Забавно, что первый наш полувековой давности аэродромный разговор долгие годы был самым продолжительным. Мы пересекались, перебрасывались парой слов — и не более того. А несколько лет назад я пришел к нему на шабат, и мы поболтали столь же неспешно и приятно, как тогда в Шереметьеве.
И это все, встреч больше не будет — во всяком случае, в этой жизни.