УНИКАЛЬНЫЕ АРТЕФАКТЫ ВРЕМЁН ДАВИДА И СОЛОМОНА
Удивительная находка великолепных разноцветных тканей в Тимне времён Давида и Соломона свидетельствует о высочайшем уровне мастеров X века до н. э.
В 2013 году, во время раскопок рудников в Тимне на юге пустыни Арава (25 км севернее Эйлата), были обнаружены семена пшеницы и ячменя; косточки фиников, гранат, инжира, оливок и винограда, т.е. все виды злаков и плодов, произрастающих в Израиле. Также остатки веревок, шнуров, поясов, но самое интригующее — десятки окрашенных лоскутов тканей, возрастом 3000 лет, прекрасно сохранившиеся благодаря сухому климату.
Большинство лоскутов сотканы из разных нитей, которые окрашивали перед изготовлением одежды. Встречаются и льняные фрагменты текстиля, которые по мнению учёных, были привезены из Иорданской долины или северной части Израиля, поэтому, вполне возможно, первые иудейские цари Давид и Соломон в X в. до н.э. контролировали медные шахты, которые забрали (?) у эдумеев. Также вполне возможно, существовали бартерные связи между Израилем и Эдумеей. Из Израиля везли продукты, одежду, а взамен получали медь.
Возраст всех находок в совокупности – XII — X вв. до д. э.
Ученые смогли определить, какие растения использовались для окрашивания тканей. Например, красный цвет получали из марены, а синий из вайды. Эти растения требуют много влаги, произрастают на побережье Средиземного моря, но никак не в пустыне.
Образцы прекрасно окрашенных тканей, краски которых не исчезли за 3000 лет — свидетельствуют о масштабной индустрии, которую может позволить себе только развитое государство.
Ткани отличаются очень высоким качеством, сложными узорами, красивыми цветами.
Книга Бытие 37:3 свидетельствует, что Иаков, отец Иосифа сделал своему любимому сыну כתנת פסים (дословно одежда с полосами), т.е. разноцветную одежду – признак особого привилегированного положения.
Найденные в Тимне фрагменты одежд делятся на два вида: простая неокрашенная материя, в основном из козьего волоса и крашенная овечья шерсть, в некоторых случаях с узором из тонких полос.
Процесс превращения руды в медь был сравни чуду. Кузнецу для удачного получения медных слитков высокого качества нужно было учитывать от 30 до 40 составляющих. В древности мастеров, обладающих уникальными знаниями и опытом, почитали за божественных представителей.
«И призвал Моисей Бецалеля и Аголиава и всех мудрых сердцем, которым Господь дал мудрость, и всех, коих влекло сердце приступить к работе и работать». (Шемот/Исход 36:2).
В древнем мире, например, среди шумеров существовала легенда о том, как главное шумерский бог Энлиль передал знания ремесел избранным людям, также в греческой мифологии нам известно о Прометее, в римской — о Вулкане.
Теперь, израильские ученые могут восстановить цвета одежды древней аристократии и даже использовать их в современной моде.
В Париже она быстро перезнакомилась с художниками, поэтами и писателями, поменяла фамилию на Инбер и издала книжку «Печальное вино». В стихах упоминались «двуликая любовь», «знакомый яд» и «больная грёза». Книжка понравилась Эренбургу, её похвалил Блок, но некоторые критики нашли стихи жеманными. Когда у Инбер родилась дочь Жанна, она стала писать стихи о детях и для детей, которыми до сих пор зачитываются и взрослые. Песенки про маленького Джонни, у которого «горячие ладони и зубы как миндаль», и «Девушку из Нагасаки» напевали по всей стране, даже не зная, кто автор текстов.
«Вера Михайловна Инбер написала для меня и для себя маленький диалог кукол, – вспоминала актриса Рина Зеленая. – Она была французская кукла Мариетта из Прованса, а я – русская Матрешка... В финале В. Инбер пела: “Я Мариетта, родом из Прованса, / Люблю поэта Анатоля Франса”. А Матрешка, впервые заговорившая со сцены, отвечала: “А у нас есть свой поэт московский –Владимир Владимирович Маяковский”. Нет, Инбер не стала революционеркой, как ее дядя, она просто была свидетелем того времени, писала стихи, пыталась заработать самыми разными занятиями – даже читала лекции по истории костюма на учительских курсах. Будущие учителя слушали с жадностью: «Они верили, что история костюма поможет им уяснить поступь и осанку сегодняшнего дня». Ни тогда, ни позже она не приписывала себе чужих поступков:
В 1919 году Натан Инбер уехал из России, Вера поехала с ним, но вернулась: жить в эмиграции она не захотела. Громадные перемены в стране пугали её, но и привлекали необычайно, она воспринимала их как поэт: «Город был переписан наново, как декрет, и все ненужное вычеркнуто». «Всё было сдвинуто со своих мест, старый календарь вырван с корнем, а новый ещё не врос, как следует, не прижился», – писала она позже в «Месте под солнцем», повести 1921–22-го годов. Вокруг все говорили и думали о Москве, там «была работа, счастье, жизнь, полнота жизни». В 1922 году она покинула Одессу с дочерью и вторым мужем, профессором одесского Института народного образования, будущим академиком и прославленным электрохимиком Александром Фрумкиным. Стихотворение «Уж своею Францию не зову в тоске» она написала уже в Москве:
Воспользовалась ли она высокими связями? Почему это родство ей не припомнили, когда сажали и расстреливали троцкистов? В зарубежные командировки ее отпускали, с 1924 по 1926 годы она провела большую часть времени в Париже, Брюсселе и Берлине, ее статьи и очерки печатали «Огонек», «Красная нива», «Прожектор». Она искренне «вписалась» в новую жизнь, она ей подходила. Вышли новые сборники стихов для детей, написаны знаменитые «У сороконожки народились крошки» и «Мальчик с веснушками». В 1926 году главному редактору «Огонька» Михаилу Кольцову пришла в голову идея напечатать в журнале коллективный роман «Большие пожары», написанный 25 лучшими современными писателями. Первую главу поручили Александру Грину, Вера Инбер талантливо воссоздала одесский колорит в главе «Дошел до ручки!».
В 1933 году она приняла участие в создании ещё одного коллективного произведения. НКВД организовал поездку 120 писателей на Беломорско-Балтийский канал. Из них 36 стали авторами книги «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина». В предисловии было написано: «За текст книги отвечают все авторы. Они помогали друг другу, дополняли друг друга, правили друг друга». Имя Инбер встречается в пяти главах, вот, например, цитата из главы «Заключение»: «Учёные бреются, протирают очки, с удовлетворением видят, что столы такие же, как и в тех учреждениях, откуда их, учёных, взяли, и возле плоских чернильниц такие же деревянные ручки. Они берут ручку и покрывают большие белые пространства бумаги значками на различных языках. Они пишут книги, они пишут выводы, они совещаются, они щупают, ворошат эту страну, эти сивые валуны, озера, порожистые реки. Все это – реки, озера, топи – сжимается, стискивается, превращается в один клубок, чтобы этот клубок, сброшенный с песчаных холмов Медгоры, покатился к Студёному морю, оставляя за собой шлюзы, дамбы, водохранилища, дома, машины, самое главное – иных, чем прежде, инженеров и учёных».
Соавторы у Веры Инбер были очень достойные, все они знали, что канал строится руками заключённых, но предпочитали видеть «перековавшихся» уголовников и уж точно не людей, арестованных по политическим статьям. Так бывало часто – видели то, во что хотели верить. А у самой Веры Михайловны уже появилось опасное ощущение важности собственной миссии: «поэтом можешь ты не быть, но гражданином…» и так далее. Быть гражданином, быть частью целого, служить государству и быть там, где ты нужнее, – вот достойная миссия поэта. Когда началась война, она отправила дочь и внука в эвакуацию, а сама поехала с третьим мужем в Ленинград. Профессор Илья Давыдович Страшун стал ректором 1-го Медицинского института и оставался на этом посту всю блокаду.
Всю блокаду она вела дневник, который позже был издан под названием «Почти три года». В нем много интересных описаний и наблюдений, есть и очень страшные. В феврале она получила письмо о смерти внука: «Наш Мишенька умер, не дожив до года... Я прочла это письмо до конца. Отложила. Потом внезапно вдруг быстро взяла его и снова прочла в какой-то смутной надежде: а вдруг мне все это померещилось? Нет, все правда». Она по-прежнему очень много работала: «это вернейшее, всеболеутоляющее средство, которое не изменяет». «Вообще, у меня такое ощущение, что только пока я работаю, со мной не может случиться ничего дурного. Пока я работаю – пуля меня не возьмёт. Пока я работаю – сердце моё не замрет».
В 1949 году была объявлена борьба с космополитизмом, началось дело «врачей-отравителей». Потерял работу и Илья Давыдович Страшун. Его не арестовали, но происходящее так потрясло его, что у него случилось нервное расстройство и он был отправлен в психиатрическую лечебницу. Личная трагедия не смягчила Инбер, а наоборот, обозлила. И ещё больше напугала. Она присоединилась к травле Пастернака, требовала лишить его советского гражданства. «Известная поэтесса, старенькая, но ещё вполне бодрая, востроносенькая, с белыми кудельками, вносила поправку из зала.
Она написала критическую статью-донос на поэта Леонида Мартынова. Её не любили молодые поэты. Евгений Евтушенко вспоминал: «Вера Инбер поучала нас в духе догматического начётничества, никак не затронувшего её собственные ранние стихи, которые мне нравились».
