ДРАКОН И КРАСАВИЦА

 Обычный сюжет в фольклоре многих стран: лютует за стенами города некое чудовище, грозит уничтожить все живое. А жители города откупаются от злодея человеческой жертвой. Как правило, это самая красивая, самая невинная, самая замечательная девушка. Плачут жители, рыдают, жалко им свою королеву красоты, но покорно волокут беднягу на съедение к чудищу кровожадному.

 Вот и Корней Иванович Чуковский сочинил на этот сюжет свою знаменитую сказку про муху-цокотуху. Выдали беднягу гости на расправу пауку в надежде сохранить свои жизни, и только своевременное вмешательство комарика с саблей и фонариком спасло несчастную жертву. Чуковский зачем-то и дальше пошел по сказочному канону: комарик предложил мухе руку и сердце, даже не задумываясь, какое получится потомство от такого неестественного союза?

 Ну да ладно. Эту муху с самоваром все-таки не народ сочинил, а потому и возникли всякие досадные неточности.

 Мы же вспомним, что в сухом остатке даже дикой истории о мухе и комаре - дракон и красавица. Сюжет этот уходит корнями своими в давние, языческие времена. И надо же, судьба еврейского народа с гениальной точностью пошла за старой сказкой, по древнему сюжету.

 Никак нельзя сказать, что еврей очень уж красив и невинен, но прямая аналогия на лицо.

 Как объявится за стенами города чудище кровожадное, так сразу требует потомков Иакова на обед, а иначе грозится уничтожить всех и вся.

 Гитлер, как известно, объявил войну одному еврейскому народу. Принесли ему этот народ в жертву, но частично, а потому дракон нацизма продолжал лютовать до самой своей гнилой кончины.  И до последнего дня своего надеялся, что в отместку сможет уничтожить весь «город» дубиной ядерного оружия.

 Та же картина и с современной копией фюрера - арабом бин-Ладеном, тоже, к счастью, покойным.  Этот дракон - дракула тоже вопил истошно, что готов перестать питаться одной плотью и кровью человеческой, если ему на правеж выдадут еврея.  Тогда он успокоится, и снова заползет в свою зловонную пещеру до лучших времен, а  «город» в награду  получит передышку.

 А не отдадут в жертву еврея, бин-Ладен, как и фюрер, может натворить бед неописуемых. Грозился, что у него, в отличие от фашистов, атомная бомба имеется и химического оружия невпроворот.

 Отставной Ахмадиниджад не произнес ни одной речи с требованием выдать ему на правеж Израиль с населением. И  тоже грозился ядерным оружием.

 Зло язычества не может существовать без человеческих жертв. Никак его идолы не могут простить Аврааму, что не вонзил наш праотец нож свой в обнаженную грудь единственного сына.

 Стоп, почему же единственного? Где-то жил и размножался сын рабыни Агари – Исмаил, наследник Авраама. Сказано об этом сыне в Торе так: «Будет он дикарь-человек: рука его на всех, а рука всех на него».

 Вот убил бы Авраам Исаака, и не было бы сегодня проблем с народом Книги, а царил бы на земле один «дикарь-человек», предок бин-Ладена,  а так спасенный ангелом по Божьему велению Исаак родил Якова, и пошло поехало…

  Вот какую ошибку Всесильного и Всевышнего стремился исправить смертный и слабый бин-Ладен. Вот почему зло террора – дело безнадежное, но это вовсе не значит, что исчезнет оно, не напившись вволю крови человеческой.

 А вот теперь задумаемся, почему в сказке жертва всегда молода и прекрасна, как молод и прекрасен был Исаак под ножом престарелого, но могучего отца?  Почему бы дракону не сожрать что-нибудь уродливое, никчемное? Кто-то ответит, что это дань нашему восприятию. Образцовую девицу – жалко, а хромую, к примеру, уродливую старуху – чего жалеть. Она и так скоро отмучается. И гастрономический мотив тоже нельзя сбрасывать со счетов. Людоед тоже понимает толк в свежей закуске.

 Но сказки тем и прекрасны, что бездонна их глубина. Красота, молодость, здоровье, невинность – обещание особого, прекрасного мира в БУДУЩЕМ. Ген, так сказать, духовной и физической силы человечества.

 Дракон, пожирая из года в год самых красивых девушек, производил своего рода селекцию, искусственный отбор, в надежде, что со временем жители города станут все поголовно уродами, жить будут только страхом, и утратят всякую возможность к сопротивлению.

 Но есть и еще особенность в нашей, современной сказке: еврей  для любого Гитлера та же девица для отвода глаз. Цель зла – подчинить своей воле весь «город», все человечество, а непокорных истребить, во имя торжества дикаря – человека.

 Плохие концы сюжета существуют только в жизни и соответственно в воображении писателей и поэтов. Народный гений такую роскошь позволить себе не может. Сказка всегда слагалась, преследуя высшую цель, – в утешение. 

  В нашем классическом сюжете всегда находился богатырь, рыцарь, добрый молодец, - побеждавший злого дракона и получавший в награду спасенную от смерти красавицу.

 Все правильно, чтобы человечество смогло жить дальше в гармонии и силе мужество должно сочетаться с красотой во имя доброкачественного потомства.

  Кто-то сразу доверит роль доброго молодца в нашей, современной истории США. Вот отрубят американцы голову очередному дракому-юдофобу, и спасут красну – девицу Израиля от злого чудовища. Но здесь всякие параллели опасны. Одно дело – сказка, пусть и мудрая, а другое – наша жизнь. Не все так просто с утешением и надеждой. Нынешний молодец из Белого дома никого освобождать не собирается, а дракон ему даже симпатичен.

 Классический сюжет подобен бумерангу. Он цикличен, он всегда возвращается в точку отсчета. А так хочется, чтобы драконы - дракулы перестали, наконец, выползать из своей мрачной пещеры, требовать жертву и грозить, что без жертвы этой они уничтожат весь мир. Так хочется, чтобы у самой жертвы достало, наконец, сил и мужества, чтобы справится с чудищем без посторонней помощи. И браком она в этом случае сможет сочетается по любви, а не из одной благодарности за спасение.

 Тогда и дети пойдут нормальные, без риска соединить в себе родовые качества мухи и комара. Проще говоря, нормальные дети, а не уроды.

 А нормальным детям уже не страшен будет  дракон - дракула.

 Вот какую сказку сочинил я сам. Совершенно невозможную сказку. Никогда такого не случится. Народный гений не ошибается. Все случится, как было прежде, как есть и как  будет всегда.

  Отважный рыцарь победит дракона, а мы в награду ему и в благодарность снова примемся жевать поп-корн, пить кока-колу и смотреть дурацкие фильмы…. Впрочем, как правило, они будут о том же драконе-дракуле, о королеве красоты и смелом герое-победителе.

ИГРА В ЖИЗНЬ

Игра в жизнь

Александр Подрабинек, 27.05.2014

Александр Подрабинек. Фото: GZT.Ru

Уже не раз события в Восточной Украине сравнивали с фильмом "Свадьба в Малиновке". Китч, маскарад, иногда просто клоунада. Провозглашение свободных республик, полномочных атаманов, правосудие на ходу – одним словом, вольница. Разница с фильмом лишь в том, что события происходят не на экране. И это существенно.

Фильм был веселой советской пропагандой, но, видимо, именно ее и усвоили "герои" сегодняшнего военного разгула в Донецке и Луганске. Они видят себя в образе героев Гражданской войны, самостийных атаманов, отчаянных красных командиров и справедливых комиссаров, выросших со временем в ответственных советских партработников.

Ну какой лихой рубака, конник-буденновец или обвязанный пулеметными лентами матрос будет заморачиваться судебными процессами, адвокатами, апелляциями? Враг? К стенке! Так и поступил в Славянске"командующий ополчением ДНР" Игорь Гиркин (Стрелков) с двумя своими сообщниками – "командиром роты" Дмитрием Славовым (Болгаром) и "командиром взвода" Николаем Лукьяновым (Лукой). Все эти ополчения, роты, взводы – такой же фарс, как и клички их командиров.

Стрелков утверждает, что Болгар и Лука были расстреляны "за мародерство, вооруженный грабеж, похищение человека, оставление боевых позиций и сокрытие совершенных преступлений". Кто их знает, что там было на самом деле. Может быть, они действительно мародерствовали, да перешли границу дозволенного. Может, не поделились с кем надо. Может, бунтовали против своего командира или метили на его место. А возможно, они просто попали под руку Стрелкову, который хотел сыграть роль сурового, но справедливого воина, безжалостного защитника народных интересов.

Постановление о казни было вынесено 24 мая "военно-полевым трибуналом ополчения ДНР" без какой-либо судебной процедуры. Но Стрелкову показалось недостаточным вынести приговор, руководствуясь революционной целесообразностью и сепаратистским правосознанием: он обосновал его ссылкой на указ Президиума Верховного Совета СССР "О военном положении" от 22 июня 1941 года.

Можно только догадываться, какие тараканы обитают в голове у человека, ссылающегося в приговоре на указ 73-летней давности, к тому же изданный в государстве, которого уже давно не существует. Условность правил и неспособность в достаточной мере обосновать свои действия – признак игры, вымышленной ситуации с нереальными последствиями. Однако здесь, невзирая на игровую постановку, последствия самые реальные.

Так бывает у душевнобольных: совершенно бредовая мотивация сочетается с реальными, иногда даже продуманными и жестокими действиями.

Здесь, однако, вряд ли случай психиатрический. Стрелков эксгумирует советские законы, чтобы подчеркнуть свою идеологическую верность Советскому Союзу. Разве не ради реставрации советской империи лишает он жизни других людей и рискует собственной? В его действиях есть логика. Он так мечтает о советском прошлом, что уже теперь окружает себя несуществующими ныне советскими законами и опирается на них при вынесении приговора. Это жест - красивый, как ему кажется, жест. Очень может быть, что те два расстрелянных "мародера" и вовсе ни в чем не были виноваты, а просто стали ритуальной жертвой разыгравшегося воображения "командующего ополчением ДНР".

Для полноты картинки не хватало только сурового командирского наставления. И оно последовало. "Предупреждаю всех бойцов и командиров ополчения ДНР, а также жителей г. Славянска и Славянского района о том, что вышеуказанные и иные тяжкие преступления, совершенные в зоне военных действий, и далее будут караться решительно и беспощадно", - заверил Гиркин-Стрелков.

Представление о том, что в зоне военных действий правосудие - это пистолет в кобуре командира, очень популярно среди военных людей – решительных, презирающих чужую жизнь и глупые условности гражданской жизни. Однако военная зона в Донецкой области существует только в воображение таких игроков, как ополченец Стрелков, а для всех остальных это территория Украины, на которую распространяется действующее украинское уголовное право. Если Гиркин доживет до суда, то ему может быть предъявлена созданная им же доказательная база – документальное свидетельство о самосуде и убийстве двух человек. Кстати, на территории государства, в котором смертная казнь отменена.

Игра в большую политику – штука заразная. Добро бы она ограничивалась спорами "пикейных жилетов", так нет - провозглашение государств и объявление войн стало повседневностью в Восточной Украине. Председатель "Луганской народной республики" Валерий Болотов объявил войну руководству "Донецкой народной республики". Вчера были братья-союзники, сегодня – смертельные враги. Легкость принятия решения впечатляющая. Надо успеть наиграться по полной, пока еще есть возможность.

Болотов считает, что сдача города украинской армии – это преступление главы ДНР Дениса Пушилина против донецкого народа. "Лидеры "ДНР" оказались позорными трусами и предателями. Допустить зачистку Донецка войсками оккупантов – это преступление Пушилина и его людей против народа Донецкой народной республики. Это предательство", – заявил Болотов.

Какой простор для самоутверждения! Во-первых, можно представиться талантливым военачальником, которому неведомы военные поражения. Во-вторых, можно изобразить несгибаемого руководителя, который за любую ошибку карает самым строгим образом. Болотов и говорит: "На территории ЛНР Денис Пушилин и его ближайшее окружение считаются предателями и персонами нон грата. По законам военного времени, как предатели собственного народа, они подлежат ликвидации". Вот такой крутой этот Болотов! И пусть все запомнят: луганские не чета донецким.

Игра в войну не всегда остается уделом детей и взрослых мечтателей. Иногда такие игры принимают реальные очертания. Люди психически нездоровые или политически безответственные легко переходят грань, отделяющую игру воображения от реальной трагедии. Они увлеченно играют в жизнь, которая сопровождается чьей-то смертью.

  |  ь

Александр Подрабинек, 27.05.2014

ВЕСЕЛЫЕ ЗАМЕТКИ О ЮДОФОБИИ

 ДОМИНО

 Дело происходило в подвале. Попал я туда совершенно случайно. Позвал симпатичный человек – я и пошел. Мужикам нужен был четвертый игрок в домино. Понятное дело, без четвертого эта замечательная игра совершенно невозможна.

 Не знаю, почему те люди, летом (погода, помню, стояла чудная) играли в подвале . Привыкли, вернее всего. Зима в России длиться дольше, потому и зимние привычки крепче.

 В подвале том, как и положено, было грязно и душно. По углам высились груды неопределенного мусора. Центр помещения мужики кое-как очистили, поставили в центре крепкий стол, способный выдержать удары мощных ладоней, но вокруг стола мебель имелась ненадежная. Тут без подробностей не обойтись: первый игрок сидел на узкой деревянной скамеечке, второй на шатучем, обшарпанном табурете, третий занимал сидение полностью разбитой парты, послевоенного образца. Мне же, как гостю, досталось кресло на колесиках, но без спинки.

 Вот сижу я на этом  подозрительном сооружении, держу «кости» на ладони и никак понять не могу, зачем я здесь и за что? Впрочем, этот вопрос в России я задавал себя часто.

 Молча отбили мы по гладкому листу фанеры на столе первую партию. Причем, я активно помог своему знакомому продуть ее вчистую, и тут  понял, что был приглашен в подвал не случайно. Решили мужики из этого провинциального городка выяснить для себе кое-что по «еврейскому вопросу».

 Номер первый, тот, что сидел на табурете, меня и спрашивает благодушно, вроде как вскользь:

-          Мнение имеется, что  евреи – самые умные люди?

Надо сказать, что прямо над нами висела голая лампа на длинном шнуре. По верху подвального помещения ходил легкий сквознячок, и лампу эту раскачивало, шатало по сторонам. То один мусорный угол вырывался из полной тьмы, то другой.

 Качнуло «лампочку Ильича» в очередной раз, и увидел я в освещенном углу остро-волосатую, любопытную, крысиную морду.

-          Крыса, - сказал я.

-          Известно, - зевнул мой симпатичный знакомый, мешая кости. – Крысам тоже где-то жить надо.

-          Так я насчет ума спросил? – напомнил номер первый. Судя по всему, был он из бывших интеллигентов.

 Я уже знал, как поступать  в таких случаях, и всегда занимал позицию «предательскую»: никогда не спорил.

-          Умный народ, да, - сказал я. – Самый умный, умней нет.

-          А почему? – даже привстал номер второй, наверняка не ожидал он от меня такого ответа.

-          Потому как инопланетяне, - сказал я. – С другой планеты, где все сплошь умники.

-          А мы? – спросил номер второй, припечатав к фанере очередной дубль. – Выходит, дураки.

-          Вы – здешние, - осторожно отозвался я.

-          Это хорошо, - сказал мой знакомый. – Здешним жить легче.

-          Понятное дело, - согласился я, и пропустил в очередной раз ход, стукнув ребром костяшки по столу.

-          На твоей планете  «козла» не зашибают? – спросил номер первый.

-          Нет, - ответил я. – Там только шахматы в моде.

-          Тогда понятно, - сказал номер второй. – Вы, евреи, народ не только умный, но и хитрый. По шахматам есть первенство мира, а по домино нету.

-          Очень хитрый, - вновь  не стал спорить я. – На нашей планете все хитрые, как один. Хитрыми рождаются, хитрыми помирают.

 И в самом деле, о чем тут спорить: чемпионы мира по шахматам есть, а лучшие «козлисты» так и ходят без наград и медалей. Очень это несправедливо.

 А потом, помню, не выдержал и швырнул в наглую крысу пустую бутылку из-под пива.

-          Нервный вы, евреи, народ, - тут же определил номер первый.

И я вновь не стал с ним спорить.

  НА МОРЕ.

  Со мной на море был такой случай. Летом ходили мы с приятелем на рефрежераторе «Пак». Небольшое было судно. В трюме зеленоватый лед. Лед этот мы кололи ломами и забрасывали холодом ящики со свежей скумбрией, а скумбрию поставляли нам рыбаки с сейнеров.

 Прямой работой команда занималась  нечасто, но на корабле других дел всегда хватает. Первое и необходимое – уборка.

 Нас, как только на борт ступили, боцман спрашивает:

-          Ну, салаги, кто что убирать будет? Кто маленькое помещение, а кто – большое?

 Меня еще в школе научили никогда не выскакивать, а мой напарник, видать, в другой школе учился. Он сразу и выпалил:

-          Мне – маленькое!

-          Хорошо, - согласился боцман. – Ты – гальюн будешь драить, а ты, чернявый, –  кают-компанию.

Вот с этого случая и пошел между нами, салагами, раздор. Стал мой приятель на меня коса смотреть, а где-то недели через две и говорит в минуты отдыха. (Мы тогда «загорали» при полной луне на крышке люка, суденышко наше заметно качало, и мачта  ходила по ночному светилу метрономом).

 Начали разговор, как и положено, с девиц. Потом мой приятель и говорит:

-          У нас на Урале евреев мало. Я никогда не встречал. У нас жизнь бедная и климат - дрянь. А мой дед говорил, что еврей плохо жить не будет, еврей умеет устраиваться.

 Тогда я еще на эту тему в спор вступал по наивности. Начал зачем-то рассказывать о родителях, о том, как отец две войны прошел, потом по дальним гарнизонам мотался, и мы за ним колесили, где и голодно было, и холод лютый зимой, а летом дожди неделями…. Еще чем-то оправдывался позорно. Я уж не помню чем.

 Приятель с Урала меня молча выслушал, и опять речь повел о «дамах».

 Помню, в ту ночь долго заснуть не мог, на узкой койке ворочался, все скрипы корабельные слышал. Я тогда очень в дружбу хотел вверить. И думал, если уж мы вместе на судно «Пак» попали, нам и дружить положено, а тут вдруг такие неприятные речи.

 Вздохнул тяжко, но потом все-таки задремал. Проснулся засветло, взял швабру, тряпку, ведро, вымыл гальюн, а потом еще и по кают-компании прошелся мокрой уборкой.

   Явился туда мой приятель и спрашивает:

-          Это ты гальюн вымыл?

-          Я.

-          А зачем?

-          Чтобы ты не думал, что мы, евреи, лучше всех устраиваться умеем.

-          А я и не думаю, - мирно отвечает мой напарник. – Так мой дед говорил, а я что? Я – ничего.   

 Только с тех пор мы с ним ролями все-таки поменялись.

 Боцман как-то спросил:

-          Ты чего, чернявый, присох к гальюну, вроде не твоя территория?

-          По очереди решили, - буркнул я и не стал вдаваться в подробности.

Скучно было на кораблике том, особенно по утрам, а я никогда долго спать не умел. Вот заодно и мыть стал оба «объекта».

 Теперь расскажу о финале этой истории. Под осень пришла пора расчета. Мне выписали рублей на сорок больше, чем приятелю. По тем временам – большие деньги. Уралец это дело засек сразу, и когда мы топали от здания порта к автобусу, сказал усмехнувшись:

-          Нет, все-таки вы, евреи, умеете устраиваться.

Тогда я, промолчав, понял до конца, что никакой дружбы у нас не получится. И деньгами делиться с напарником не стал, потому что, если честно, он и в трюме лед рубил лениво, и очень был доволен, когда обнаруживал, что  гальюн и кают-компания уже убраны.

 СТРАХ

  Один умный человек в Израиле сказал мне как-то, что одной из первейших причин юдофобии он считает необходимость человека в страхе. Прямо-таки насущную необходимость для психического здоровья.

 Он сказал это, а я сразу вспомнил одну «больничную» историю. После тяжелой аварии попал я в «травму» одной из районных московских клиник с переломом бедра.

 Люди компетентные знают, что по тем временам, а случилось это 25 лет назад, лечение подобного перелома в России – было однозначно тюремному приговору. Больного приковывали к растяжке, и в таком лежачем виде он находился не меньше двух месяцев.

 Вот лежу я приговоренный, а вокруг меня жизнь бурлит свободная. Народ молодой, горячий, по большей части на ногах. В основном, были там водители автомобилей после той или иной травмы.

 Жизнь в нашей палате кипела: больные пили, домой бегали, девиц водили. Станет один с одеялом-занавесом, а другой бурно любовью на койке занимается.

 За два месяца соседи мои менялись часто. Однажды доставили в нашу палату детину с переломанными ребрами. Здоровый такой бугай, кулачища по пол пуда весом.

 Положили его рядом со мной. Только, смотрю, сосед как-то опасливо на меня поглядывает.

-          Ты чего? – спрашиваю. – Встречались когда?

-          Нет, - отвечает. – Зачем нам встречаться?

И в самом деле, зачем? Ну, вернулся я к своему привычному делу – чтению. Только, время от времени, отвлекался, потому что ловил на себе испуганный взгляд соседа.

 В моей жизненной практике никогда такого не было, чтобы незнакомый человек, да еще такой силач, от одного моего вида вздрагивал. А тут смотрю- прямо трясется товарищ от страха, нервничает.

 Вдруг он вскочил, бросился к больному у окна, и, слышу, стал его уговаривать поменяться местами, никак это свое желание не мотивируя. Ну, послали его, разумеется, подальше. Место у окна в палате самое ценное.

 Тогда этот, слабо поломанный мужик, и вовсе исчез, а вернулся только поздно вечером. Я уже решился заснуть, несмотря на вопли, всхлипы, девичий смех и звуки попсы. Глаза прикрыл. Тут мой сосед и проскользнул к своей кровати. Лег и одеяло натянул до ушей.

 Только чувствую - пялится он на меня широко открытыми глазами. Неприятно все-таки. Тогда я ему говорю тихо:

-          Не дрейфь, парень, ночью не зарежу. Мне и не встать, сам видишь.

-          Отравить можешь, - отвечает он на полном серьезе. – Подсыпать чего незаметно.

-          Ты, - говорю, - псих. Тебя в другую больницу определить надо было.

Тут он неожиданно соглашается:

-          Может быть, - говорит. – Вот я ничего на свете не боюсь, кроме евреев.

(Он, сами понимаете, другое слово назвал, но не хочется лишний раз себя же зло царапать).

 Сосед мне потом даже песенку колыбельную спел, которой его бабка в детстве баюкала: « Спи скорей. Придет жидок. Да утащит в уголок». Не ручаюсь, что текст был именно такой, но смысл передаю точный.

-          Дура была твоя бабка, - сказал я тогда. – И ты весь в нее.

-          Дура – не дура, - возразил сосед. – А когда евреи в пятьдесят третьем годе воду московскую в водопроводе отравили, на реку ходила за водой и нас, мальцов, посылала. Вот все и живы остались.

 Тут мне стало скучно. Я и заснул. А на следующую ночь с моим соседом вот что приключилось. Он большим храпуном оказался, на нервы стал действовать буйной нашей компании. Терпели они, терпели, а потом и напялили храпуну на голову полиэтиленовый мешок. Тот вскочил с хрипом, чуть не задохнулся, еле мешок с лица содрал. И на меня смотрит с ужасом.

-          Ты?! – спрашивает.

Не стал я ему отвечать. Тут ребята соседу моему и говорят:

-          Еще, дядя, будешь храпеть – удавим.

Лег сосед. И вижу, понятное дело, никак заснуть не может. Я ему говорю:

-          Не  того ты, мужик, в этой жизни боишься.

-          Не учи ученого, - отвечает. – Своих я раньше, чем они меня, удавлю, а еврей завсегда первым поспеет.

 Рассказ о том человеке рискует стать неполным, если не вспомню еще об одном эпизоде, связанном с ним. Повезли меня как-то на рентген, незадолго до разрешения встать на костыли. Ну, привезли, поставили где-то в коридоре на сквознячке, и ушли.

 Лежу я час, второй. Мимо меня больные снуют по своим нуждам, сестрички бегают. Думаю, забыли обо мне, накладка какая-то вышла. Тут вижу рожу знакомого амбала – соседа. Окликаю его.

-          Слушай, - говорю, - не в службу, а в дружбу, сходи в рентген, скажи, что Красильщиков на сквознячке снимка полтора часа ждет.

 Посмотрел он на меня совсем не испуганно, а весело. Ни слова не говоря, взялся за ручки и потолкал мой «катафалк» в дальний конец  к рентгеновскому кабинету. Там притормозил, и сразу исчез за дверью. Минуты через две вышел с дородной дамой в белом халате. Дама строго на меня посмотрела, будто я провинился в чем-то, положила мне на грудь мою историю болезни и сказала строго:

-          Ждите, больной.

Жду я уже ближе к цели, все-таки легче, да и сосед не уходит, смотрит на меня без всякого страха.

-          Иди, - говорю, - спасибо, помог товарищу.

-          Да ладно, - говорит. – Я уж побуду, а то они опять о тебе забудут.

-          Ты, – спрашиваю. – Бояться меня перестал?

-          А чего, - отвечает, - тебя бояться? Не ночь, поди, да и народу вокруг много.

 Записал я эти истории, и подумал, что мог бы припомнить еще десятка два подобных случаев, не меньше. С жесткой, злой юдофобией встречался в России куда реже, чем с очевидным, болезненным бредом, излечиться от которого гораздо трудней, чем от переломов бедра или ребер.  

СТОРОЖ И ВОР повесть для кино

 Это всего лишь настройка инструментов перед возможной музыкой фильма, но и она, случается, состоит из точных и необходимых звуков. Вот они, эти звуки настройки.

                                «Эта любовь к земле разбудила во мне художника. Земля для меня неразделима с бедностью, а  бедность я люблю больше всего на свете. Не нищету, измызганную и алчную, а бедность -   благородную, трогательную и простую, как черный хлеб».

                  Федерико Гарсия Лорка

       

                      «Дом бедного, как детская ладонь.

                       Приемлет все, что взрослому не надо.

                        Сыта песком, горошинами града,

                        Речной ракушки звоном и прохладой

                        И как рука становится крылатой

                        С любою лептой, с каждою утратой.

                        И вся дрожит, едва ее затронь.

                        Дом бедного как детская ладонь».

                                             Райнер Мариа Рильке

                                                    

«Свирель представляет собой простую деревянную (иногда металлическую) дудку. На одном конце её есть свистковое устройство в виде "клюва", а на середине лицевой стороны вырезаны разное количество игровых отверстий (обычно шесть). Изготавливается инструмент из крушины, орешника, клёна, ясеня или черёмухи».

                                                      Из энциклопедии.

Зима.  Раннее утро. Длинная, прямая дорога через хвойный лес, бетон клубится свежей порошей.

 По нетронутому снегу идет старый человек – Афанасий. Треух на голове старика: одно ухо поднято, другое опущено. Черное кожаное пальто, стертое до белесости, поношенные джинсы заправлены в валенки с галошами.

 Идет человек играет на свирели сам для себя. Не поймешь – музыка или птичий разговор. В общем, совсем нехитрую мелодию играет Афанасий.

 На зов свирели летит от леса ворон. Прямо к играющему Афанасию летит и садится ему на плечо.

 Старик играть перестает, но не сразу. Прячет свирель в карман.

- Видел? – говорит Афанасий ворону. – Поспел по первому снежку. Наследил первым. Значит, еще поживем, годок точно протянем…. Я тебе что скажу: жду вот, когда помирать захочется? Пора уж, все, что мог, сделал, а неохота… Может не все? – старик достает из кармана краюху хлеба, протягивает ворону. Птица хлеб берет бережно,  улетать не торопится, но приходится лечь на крыло, потому что Афанасия догоняет черный, огромный джип.  

   Миновав старика, тормозит. Шофер – человек молодой, круглолицый и улыбчивый открывает тонированное окно.

- Ты кто, дед?

- Афанасий?

- При должности или пенсия?

- Сторож я… А ты кто?

- А я вор, - смеется круглолицый.

Отмахнувшись, уходит Афанасий, но хозяин джипа, помедлив, догоняет его.

 - Ворону прикормил? – спрашивает круглолицый.

 - Не ворону, ворона, - поправляет его Афанасий.

 - Так без разницы.

 - Есть разница…. Ворон – не ворона, другая птица.

 - Другая?…. Один черт! … Ладно, дед, может еще и свидимся.

Джип резко разворачивается. Уходит от старика на скорости, вконец испортив белый полог ночного снегопада.

            Место на опушке леса обычное: дачный поселок, окруженный высоким деревянным забором, но ворота металлические. Афанасий проходит в калитку, следует к сторожке.

 Под навесом с дровами собака  Джек. Большая, лохматая дворняга поднимается навстречу Афанасию, машет хвостом.

 - Ты чего, давно что ли не виделись? – бормочет на проходе сторож.  –Лежи.

          Слушается своего хозяина собака - ложится.

           Трое, сидят в сторожке: Афанасий, Николай, его напарник и сменщик, третьим  Горячев – председатель кооператива.

  Печь в углу, два топчана, стол, полка со старыми журналами. На полке и ламповый радиоприемник светит зеленым глазом, шумит музыкой неразборчиво. Лампа под абажуром с кистями. Окно, хоть и большое, но замерзшее, свет пропускает скупо, потому и горит электричество…. Что еще? Липучки с  летними мухами.

 - Не продохнешь, - морщится Горячев, устраиваясь у стола. – Фортку хоть откройте.

 - Так дрова, экономия, - напоминает Афанасий. – Тепло бережем.

 Хозяину на такую экономию плевать. Приподнявшись, он открывает форточку, впускает в сторожку клуб морозного воздуха.

 Афанасий трубку достает, вскрыв бумажный пакет, набивает ее махоркой, закуривает.

 - Чего это ты смолишь? – вновь недоволен Горячев.

 - Махорку, - отзывается сторож.

 - Денег нет на табак?

 - Да нет, привык, - говорит Афанасий.

 Горячев оглядывает не без той же брезгливости нехитрую обстановку сторожки.

              - Вы бы хоть телевизор какой завели, - говорит он.

 - Нельзя, - отвечает Афанасий и снова подносит спичку к потухшей трубке.

 - Это почему? – удивлен Горячев.

 - Так без этого ящика мы с Колей вдвоем, дружим за разговором, а с ящиком – врозь сидим, так еще и до драки доживем, - объясняет свою позицию Афанасий. – Вон у Коли жена законная давно с ним не квартирует, а с телевизором.

 - Бывает и вскинется, - поправляет друга Николай. – О, Коль, ты пришел? Щи на плите.

 - Не понял, - смотрит на стариков начальство. – А радио вон скворчит.

 - Радио в уши врет, - говорит Афанасий. – Это не беда. Вот когда тебе в глаза врут – это совсем хреново.

 -   Точно, - согласен с другом Николай. Сразу видно – человек он зависимый от мнения Афанасия.

 - Да ну вас, - отмахивается Горячев, доставая  из кармана дубленки аппарат сотовой связи.  - Телефон вот, - говорит он. – Мобила…. Ментам, в Киржач, как звонить?

 - Шут его знает, - честно признается Афанасий.

 - Вот я тут на бумажке телефон написал. Кнопки с цифрами нажмете, потом на зеленую. Поняли? Они и прикатят. У  меня договорено и проплачено авансом.

 - Это правильно, - согласен Николай. – А то, как в прошлом  годе. Пришли, дверь колом подперли, в стекло мне стукнули и орут: «Сиди, дед, тихо, не вылазь, а то прибьем». Ну, я и сижу, а чего делать, а они дачи-то чистят, чистят.

 - Вон у Лебедевых каждую зиму, - поддерживает друга Афанасий. – Те уж и решетки, и дверь железную, а чистят…. А слышал - на соседнем участке мужик учудил: оставил на столе бутыль водки отравленной. Весной приехал, а у него на веранде четыре покойника. Вот грех-то!

 Горячев брезгливо выслушивает сторожей, показывает им устройство для зарядки.

 - Там батарейка,  может кончиться. Так вот, в розетку…. Звонить только ментам, предупреждаю. Дорогая связь.

 - А если со здоровьем что? – спрашивает Афанасий, откладывая трубку.

 - Знаю я ваше здоровье… с похмелья, - поднимается Горячев. – Ну, пока…. Ворота за мной закройте.

 Афанасий это делает одной рукой,  другой он кастрюлю держит. Закрыв ворота, направляется к собаке. В миску из кастрюли вытряхивает остатки пшенной каши.

 - Ешь, Джек, - говорит Афанасий. – С гречки оно, конечно, силов больше, но и пшено сгодится.

 Пес с жадностью глотает кашу.

 - Да не спеши так, - советует собаке Афанасий. – Подавишься.

 У сторожки прощаются старики.

 - Ну, я пошел, - говорит Николай. – Танька капусты заквасила, так я принесу.

 - Ну, неси, неси, - не спорит Афанасий.

 Джек тоже прощается, лает вслед Николаю. Тот оборачивается.

 - Смолкни, Джек, тихо! – командует Афанасий.

 - Ты бы пустил его в сторожку погреться, - говорит Николай. – Все ж-таки душа живая.

 - Никак нельзя, - важно отвечает Афанасий. – Избалуется. Служить не будет…. Мы его и так на дровах держим, не на мерзлом и под навесом.

 - Ну, как знаешь, - машет рукой Николай.

 Потом, в сторожке, оставшись в одиночестве и сверившись с бумажкой, Афанасий жмет на кнопки мобильника. Гудки, ответ: « Отделение, младший лейтенант Багров!»

 - Афанасий это, - говорит старик. – Сторож дачного кооператива «Интеграл». Дежурство принял.

 - А чего звонишь-то? – сердится милиционер.

 - Испытание связи, - подумав, говорит Афанасий.

 - Не хулигань, дед, больше, - советует ему Багров, - а то достану! – и отбой.

 - Хорошая вещь, - помедлив, хвалит замолкший мобильник Афанасий.

 Потом, нацепив очки в тяжелой оправе, он сидит за столом. Перед сторожем кусок медной проволоки и обрывок розовой бумаги. Из всего этого он ловко мастерит цветок - один единственный…

На шорох в углу оглядывается. Тянет на себя кастрюльку с застывшей пшенной кашей. Ложкой выскребывает остатки, несет их в угол на шорох. Там перед мышью высыпает.

- Ешь, - говорит Афанасий. – Сыра нет… Ешь, тебе говорят, а то зажрался.

 Зимой нет нужды целый день сидеть у ворот. Напротив дачных участков торговый центр: заправка бензиновая и газовых баллонов, магазин, аптека, даже кафе придорожное.

Афанасий начинает свой   обход торговых точек. Делает он это в обязательном порядке.

 На заправке, на деньгах и кассе, сидит его племянница – Екатерина. Афанасий подходит к окошку.

 - Как торговля? – спрашивает он.

 - Да ты зайди, - рада старику племянница. – Чего мерзнуть попусту.

 Долго возится она с замком. Наконец пропускает Екатерина старика в теплое и тесное помещение.

 - Сегодня мало кто едет, - жалуется она старику. – Так, только по нужде… Гололеду бояться, дома сидят.

 - Терпи, скоро поедут. Шины такие изобрели всепогодные, - утешает племянницу Афанасий. – Обул колеса – и можешь ехать в любой каток…. Я такие калоши хорошо слышу из сторожки, шумят сильно шипами.

 - Так дорогие наверно, - вздыхает Екатерина.

 - Как водится, - не спорит старик. – Только народ нынче забогател, купят… Ране у дороги приметных мест не было, только в деревне сельпо… А там чего? Так – спички для порядку и водка. Два раза в неделю черный хлеб завозили, а белые батоны по 12 копеек совсем редко…. А теперь-то – все, чего хочешь.

 - Были бы деньги, - замечает сестра.

 - Так это не правительства проблема, а народонаселения, -  просвещает племянницу Афанасий.

 Тут подкатывает к заправке клиент на грузовике.

 - Плесни полста, - деньги принимает Екатерина, нажимает кнопку, открывая колонку.

 - Говорят, рублей ныне много фальшивых развелось, - говорит Афанасий.

 Екатерина испуганно на него смотрит, потом вытаскивает из кассы полученные купюры, рассматривает их на свет.

 - Чего ты меня, дед, пугаешь, - успокоившись, говорит она.

 - А так, - отзывается, поднимаясь, Афанасий. – Для веселья.

               В продуктовом магазине покупателей не густо. Молча смотрит Афанасий на продавщицу Клару – женщину молодую и шуструю.

 - Ну, чего тебе? – сердится Клара

 - Так обещала заказать.

 - Чего обещала-то?

 - Так махорку.

 - Тьфу ты, господи!… Да кури ты табак, как все люди…. Нет твоей махорки, и не обещают.

 - Быть того не может, - печалится Афанасий. – На две трубки и осталось. Ты бы спросила построже.

 - Да ну тебя, – отмахивается Клара, берет с полки бутылку, ставит перед Афанасием. – Берешь?

 - Давай, – соглашается сторож, рассматривая водку. - Паленая небось?

 - Чего?

- А взяли мы прошлый раз медовуху, так она в снегу замерзла. Где это видано, чтобы сорокоградусная – и в лед.

 - Ой, дед, врешь, - упрямится Клара. – У меня завсегда товар правильный.

 - Я тебе не дед, - спорит Афанасий. – Ты меня попробуй, потом говори.

 - Ой! Еще чего? – Клара даже смеется при мысли от такой      возможности: заняться любовью со стариком. Сразу видно – у нее с этим делом полный порядок.

 - Ладно, - говорит Афанасий. – Ты, Клара, насчет махорки спроси еще…

 Тут вваливается в магазин шофер «газели» - Эдуард. Сразу видно, в каких он отношениях с Кларой. На Афанасия с его бутылочкой ноль внимания. Вон он уже и за прилавком, обнимает, шаря ручищами по податливому телу, и крепко целует продавщицу.

 Тут  только, из-за нежного плечика Клары, видит шофер улыбку сторожа.

 - Чего, дед, завидно?

 - Учусь, - не тушуется Афанасий.

 - Поздно тебе учится.

 - Учиться никогда не поздно.

 - Ладно, чего там, - нетерпеливая Клара сама  провожает сторожа к двери. – Иди уже.

 - Погоди, а деньги?

 - Потом отдашь.

 И вот уже Афанасий на улице. Щелкает замок на двери. Тут же и табличка: «САНИТАРНЫЙ ЧАС».

 Уходит сторож, но окликают его.

 - Дед!

 Поворачивается Афанасий.

 - Держи, - Клара протягивает старику баллончик с краской.

 - Чего это?

 - Так краска, давно заказывал. Я и забыла.

 - Спасибо. Сам забыл, - в  бездонных карманах пальто Афанасия есть место и для баллончика.

 У заправки черный джип стоит.  Круглолицый спит, как будто, но при музыке. Музыка гремит нестерпимо, даже при закрытых окнах слышно.

 Хмурится Афанасий, слушая попсу.

 Тут шофер открывает веселый глаз, смотрит этим глазом на Афанасия. Опускает окно.

- Здоров, дед, опять ты?  Чего хмурый?  Музыка не нравится?

 - Нет, - честно признается Афанасий.

 Веселый человек, потянувшись, музыку свою выключает.

 - Ну, так хорошо?

 - Хорошо, - кивает Афанасий, поворачивается, уходит.

 - Стой, стрелять буду! – весело окликает его круглолицый.

  Афанасий останавливается.

 - С «Интеграла»?

 - Ну. А ты кто?

 - Я же тебе говорил – вор.

  Афанасий внимательно, недоверчиво смотрит на веселого человека, а тот продолжает веселиться.

 - И терема у вас справные, - говорит он. – Богатый народ живет. Верно дед, бо-огатый?

 - Разный, - отзывается старик Афанасий.

 - Закурим? – предлагает шофер, тряхнув пачкой сигарет.

 - Я трубку, - отказывается  сторож, снова уходит.

 - Погоди! – останавливает Афанасия круглолицый.

 - Чего тебе? – поворачивается к нему сторож.

 - Говори – есть у тебя, дед, мечта жизни?

 - Это как?

 - Ну, желание сильное есть, чего получить?

 - Скинуть бы, лет двадцать.

 - Это не могу, чего попроще проси…. Ну?

 - Махорка враз пропала, - жалуется старик. – Говорят,  и на складе нету.

 - Сделаем, - и веселый человек, вновь врубив музыку на полную громкость, лихо разворачивается, стрелой вылетает на шоссе, и шум уносит с собой.

 Афанасий только плечами пожимает. А чего удивляться: вор все достать может.

 Будка у цистерны с бытовым газом. В дверь будки стучит сторож. Нет ответа. Стучит еще раз и еще. За решеткой, за мутным стеклом оконца появляется заспанная усатая физиономия, за усами белеет гладкое, женское  лицо.

 - Вставай, Ахмед, пора Аллаху молиться, - говорит усачу Афанасий.

 В ответ выскакивает из будки огромный, голый, в одних красных трусах, и волосатый Ахмед. Снег чистый загребает ручищами, растирает снегом тело, лицо. Босой - гимнастикой занимается: бегом на месте, прыжками….

 С улыбкой смотрит на него Афанасий, тоже ведь представление, чего не посмотреть?

 А аптеке один провизор – Глеб Семенович, семилетняя внучка его – Софья – занятая чтением толстой книжки. Вот и Афанасий - третьим.

 - Ты чего не в школе? – спрашивает у девочки Афанасий.

 - Так кашляет еще, пусть дома посидит, - отзывается провизор.

 - Здесь, дедушка, не дом. Здесь аптека, - поправляет его девочка.

 - У нас в Песках тоже открыли фельдшерский пункт, - говорит Афанасий. – При нем торговлю лекарством. 

 - Ты сам-то из Песков? – спрашивает Глеб Семенович, угощая сторожа жвачкой.

 - Я городской, - неумело жует Афанасий. – В Питере родился, в Ленинграде, теперь это город Петербург, как при царе был…. Слышь, Семеныч, тебе по аптечной части махорка не положена для продажи?

 - Еще чего? Это ж  хуже табака. Никотину до 10%. Чистый яд.

 - Яд – точно, - не спорит Афанасий.

 - Чего ж тебя в Пески занесло? – занимаясь сортировкой лекарств, спрашивает провизор.

 - Так сирота военного времени, - избавляется от жвачки Афанасий. – Отец на фронте погиб, дед с матерью голодной смертью… Я вот выжил, хоть почти, считай, помер, на большую землю свезли, в детдом.

 С интересом смотрит на Афанасия девочка, отставив книгу.

 - Как это – сирота военного времени? – спрашивает Софья.

 - А так, - поворачивается к ней Афанасий. – Отца и не помню совсем, он военный был в кадрах. Маму помню, волос у нее был богатый, золотой…. И деда. Дед назывался флотский адмирал,  в белом кителе ходил, и кортик у него был.

 - Он тоже умер? – спрашивает девочка.

 - В первую зиму блокады, - отвечает, подсаживаясь к ребенку, сторож.

 - Мне тебя жалко, - говорит девочка.

 - Это правильно, - согласен с девочкой Афанасий. – Сам, бывает, себя жалею, – он рассматривает обложку книги, читает: – Николай Гоголь «Петербуржские повести»…. Умные книги читаешь, молодец, - хвалит старик девочку.

 - Она у нас доктором будет, - говорит Глеб Семенович. – Будешь, Сонь, доктором?

 - Буду, - твердо заявляет девочка.

- Знаешь, - вполголоса говорит провизор. – Не мог простить своим детям, что они выросли… А вот Сонька появилась – и простил.

- Это так, - кивает Афанасий. – Душе тепло, когда маленькие рядом.

 - А в Пески-то ты как попал? – спрашивает у Афанасия провизор.

 - Длинный рассказ, - улыбается Афанасий. – Из детдома меня прямиком в армию, в доблестные ряды, в Забайкалье…. Отслужил механиком при танках…. Дружок у меня был, старшина – Прошин Геннадий….

 Тут истошный гудок и лай Джека старика прерывают. Афанасий к окну. «Интеграл» через дорогу расположен, а у ворот дач и гудит зло, бешено иномарка,  зовет сторожа.

 Открывает Афанасий ворота. Катит мимо старика машина, за рулем мужчина лет сорока – Феликс Залесский. Он будто и не видит сторожа, но, вспомнив о чем-то, тормозит, приспускает стекло окна.

 - Дров дадите, я заплачу.

 - Бери, - разрешает Афанасий.

 Феликс покидает машину, направляется к сторожке, к собачьему лаю.

 - Погоди! – останавливает его Афанасий. – Я сам, еще куснет.

 - Почему вы мне тыкаете? Почему?! – вдруг начинает кричать Феликс. – Мы с вами из одной миски не хлебали! Вы мне никто! Почему вы мне тыкаете?!

 Афанасий видит не в себе человек, потому и не думает обижаться. Молча идет к навесу, грузит вязанку дров на тачку, подвозит дрова к Феликсу. Залесский готов к приему дров, стоит у раскрытого багажника иномарки.

 - Не хватит, дам еще, - говорит ему сторож.

 - Хватит пока, - лезет за деньгами Феликс. – Сколько с меня?

 - Да сколько не жалко, - говорит сторож.

 Прячет он деньги в карман пальто, уходит.

 Не смотрит сторож, как нервный дачник грузит поленья в багажник.

 Он снова в тепле аптеки. Не договорено там. На этот раз девочка – Софья занята рисованием.

 - Чего это у тебя? – спрашивает Афанасий.

 - Зима, - хмурится Соня, подвинув к нему рисунок. – Не видно, что ли?

 - Теперь вижу, - кивает сторож.

 - Кто там гудел? – спрашивает провизор, раскладывая по ящичкам свои пилюли.

 - Да один, нервный, - отзывается Афанасий. – Третий год как дачу у нас купил. Феликсом зовут…. Наверно, музыкант какой. Вот часто так приедет в зиму – и на своей электрической машине играет. Я ему сколько раз говорил: увези инструмент, а то сопрут, а он: новую купим…

 - Ладно, - отмахивается Глеб Семенович. – Так что, друг твой… как его?

 - Прошин Геннадий, - напоминает сторож. – Он меня и сманил на Ижорский завод. Там, говорит, тебе быстро комнату дадут, по закону, как детдомовскому и мобилизованному солдату, женишься, жить начнешь по-человечески, под крышей. Я и согласился. Все-таки Ижора под Питером, родина моя. Ну, поехал, определили учеником токаря, по первому времени, общежитие дали – койку, в комнате еще семеро гавриков. Живу, работаю, год, другой, уже третий разряд имею…. Так чего-то обидно стало: чего я всю жизнь на одной кровати. В детдоме - койка, в казарме - нары, здесь опять же – одна кровать. …

 - Жилищный вопрос, - покачивает головой аптекарь.

- Он, - согласен Афанасий. - А у меня уже тогда интерес появился к одной работнице с нашего завода. Только она тоже в общаге жила. Ну, я и зашел в профком, как детдомовский и сирота военного времени. Дайте, говорю, любые квадратные метры для отдельного проживания. Они говорят, что с метрами плохо, но, если я женюсь, могу подать заявление – они рассмотрят.

 - Женился? – спрашивает провизор.

 - Ну…. На Валентине…. Волочильщицей она была в третьем цехе.

 - Кого это  волочила? – поднимает голову от рисунка девочка.

 - Проволоку, - снова подсаживается к ней Афанасий. – Из толстого прута тянула по нужному размеру.

 - И дали тебе метры? - спрашивает Соня.

 - Не вышло, - говорит ей старик. – Женился, опять к ним. Они и говорят: ты, Афанасий, роди дите, тогда и подашь заявление.

 - Ты родил? – удивленно смотрит на Афанасия девочка.

 - Куда денешься, - вздыхает старик, – мальчик родился, Сашком назвали.

 - А где он теперь? – спрашивает девочка.

 - Далеко, - говорит старик. – За Уралом, у него уж свои дети, внуки мне.

 - Это хорошо, - говорит девочка, снова принимаясь за рисунок.

 - Ну, заявление у меня взяли, - рассказывает теперь уже Глебу Семеновичу Афанасий. – Опять  ждем, снимать угол стали…. По деньгам устроились: в одной комнате большая семья Утиловых, а мы, значит, за занавеской. Два года так прожили… Все, говорят, жди, скоро дом построим, дадим тебе метры…. Ладно, чего вспоминать, чего было, то прошло…. Пошли, Сонь, - поднимается Афанасий. – Чего зиму рисовать? Давай ее, зиму, вылепим?

 - Как это? – настораживается девочка.

 - Так снеговик – он и есть зимы сторож.

 - Пошли! – рада девочка.

 - Сонь, недолго, - предупреждает Глеб Семенович. – Ты еще кашляешь.

               На улице, перед аптекой, лепит Афанасий с девочкой – Соней снежную бабу. Делает он это ловко и споро. Соня ему помогает изо всех сил. Два шара уже скатали они из мокрого снега, третий поставили, голову украсили ржавой кастрюлей: угольки вместо глаз, коряжку – носом… Готов сторож зимы.

 Афанасий извлекает из кармана свирель, заводит свою птичью мелодию. Соня вокруг снежной бабы под музыку танцует, но останавливается, как вкопанная, увидев на плече Афанасия ворона.

Играет сторож, а птица слушает.

 - Это кто? – спрашивает Соня.

 - Птица, - говорит, опуская свирель, Афанасий. – Ворон.

 - Твой друг?

 - Вроде того.

 - Пусть и мой будет.

 - Это можно, - достает сухарь из кармана сторож, протягивает девочке. – Дай ему и подружитесь.

 Соня не без опаски протягивает сухарь птице. Ворон  улетает с сухарем в клюве.

 Мимо, по трассе, шипят змеями шин по талому снегу тяжелые и легкие автомобили.

 Девочка провожает ворона взглядом.

 - Сонь! - кричит внучке от крыльца провизор. – Домой! 

 Кафе рядом с магазином называется «Охотник». Хозяева оформили помещение красиво. Чучела животных внутри поставили: лису, белку, зайца, выдру, бобра. Светится экран телевизора под потолком, на экране подиум, демонстрация моделей. Тепло, в общем, уютно.

  Но и здесь один посетитель: Феликс Залесский. Сидит он, нависнув над столом, в темном углу, пьет коньяк и закусывает одним лимоном.

 На сторожа он внимания не обращает, да и Афанасий делает вид, что одиночество знакомого человека нарушать он не намерен.

 Старик долго вытирает ноги о коврик при входе. Где-то на кухне гремит пустыми кастрюлями хозяйка, а хозяин ходит от стола к столу и зажигает свечи. Афанасию он рад, если верить улыбке.

 - Зря стараешься, Петро, - говорит ему Афанасий, присев к столику у двери. – Чего нужно проезжей шоферне? Быстро пожрать, да подешевле. А вы им меню с разносолами…. Свечи, опять же. К чему свечи-то? Один расход.

 - Ничего ты, дед, не понимаешь в нормальной жизни! – кричит ему из кухни хозяйка. – Это тебе не колхозная столовка. Другое сейчас время.

 - Может и так, - не спорит Афанасий. – Только народ, какой был, такой и остался: колхозный у нас народ.

 - Сам ты колхозный! - раздвигает висюльки-бирюльки хозяйка. – Эконом великий. Ходишь и ходишь, хоть бы кофею  когда выпил.

 - Так налей, - согласен сторож.

 - Да ну тебя! – отмахивается хозяйка, покидая зал.

     А хозяин рад такому повороту событий.

 - Сиди, Афанасий, сейчас плесну кофейку, а хочешь чего покрепче?

 - Нет, - отказывается Афанасий. – У меня режим, только вечером.

               Хозяин – Петр - не настаивает. Сидят они со стариком, пьют кофе из мелких чашечек.

               Отрывает себя от стола и бутылки Феликс, отрывает, чтобы речь произнести в пространство, только в конце тирады пристально и тяжело смотрит на Афанасия:

              - Культура зачем человечеству дана? Во спасение…. И личность ей жива. Нет в тебе культуры – нет спасения… Правильно я говорю, дед?

                  Мудрено все это. Ничем старик ответить не может. Он и не пытается. Феликс рукой машет и снова, опустившись, припадает к бутылке.

 - Ваш это? – спрашивает у сторожа Петр.

 - Наш…. Строение 27.

 - Тихий?

 - Культурный, вежливый, - смотрит на Феликса Афанасий.

 - Тогда ладно, - возвращается к прежней теме хозяин кафе. -  Тяжкое дело бизнес, дед. Прибыли, веришь, ноль без палочки.

              - Так я ж и говорю, - старик неловко держит в тяжелых пальцах чашечку с кофе. – Ты хоть бы свечи не жег.

              - Мне-то что, - отмахивается хозяин, кивает в сторону кухни. – Ты ей скажи…. Красиво жить хочет – и все тут.

              - Все сейчас хотят жить красиво, - согласен старик. – Мода такая пошла…. Глапур.

 - Гламур, - поправляет старика хозяин.

 - Пусть так, какая разница, - не спорит старик. - Вам бы деток, ребята, по старой моде – и все дела.

           - Что такое дети?! – вдруг подает голос Феликс. – Дети – это самое ненадежное помещение капитала – вот что!... Сколько с меня?

 Петр отправляется к стойке. В заведение и расчет оформлен красиво. Счет хозяин подает Залесскому в кожаной папочке. Феликс расплачивается. Встает, пошатнувшись, вдруг петь начинает громким, «оперным» голосом:

 - Храни очаг, подбрасывая щепки,

   Пусть все вокруг заковывает лед.

   Храни очаг в оковах, в тесной клетке,

   Храни очаг, пока душа живет.

 Натыкается Феликс на внимательный взгляд Афанасия. Не нравится ему это внимание.

 - Все! Концерт окончен! – и  певец выходит из кафе подчеркнуто твердыми шагами.

 Петр возвращается к старику.

 - Силен певец, - говорит он. – Всю бутылку один выжрал.

 - Так с лимоном, это ничего, - замечает Афанасий.

 - Может еще по чашечке? - предлагает хозяин на прощание сторожу.

           - Не, пойду, - поднимается Афанасий. – Я ж, как никак, на работе.

           С крыльца аптеки провизор наледь убирает скребком. Сторож из вежливости рядом останавливается.

 - Ты покроши сначала, - советует он Глебу Семеновичу, - потом скреби.

 Аптекарь, вздохнув, перестает работать. Смотрит на Афанасия.

Горлышко бутылки торчит из мелкого кармана  кожаного пальто старика. Как раз на это горлышко провизор и смотрит.

 - Вот ты, Афанасий, сколько лет водяру глушишь? – спрашивает он.

 - Так пятьдесят, не меньше, - подумав, отвечает Афанасий.

 - А все живешь, - говорит Глеб Семенович. – Спрашивается, почему?

 - Сам гадаю, давно пора на кладбище, а живу, - признается Афанасий.

 – Родили тебя с отличной печенью и сосудами. Другой и до сорока при такой пьянке не дотянет, а ты вон какой свежий на вид. Родителям скажи спасибо.

 - Скажу, - обещает сторож. – Как встретимся, так и скажу, - он уходит, а провизор вновь начинает шуметь скребком по каменным ступеням аптеки.

 По снежной хляби возвращается Афанасий к сторожке. Пес приветствует хозяина радостным лаем. Сторож у крыльца валенком наметает снежный холмик, ставит в него бутылку, затем хлопочет по хозяйству.

                Ведро воды достает из колодца…

 Березовые поленья колет на дрова. Плаха неподалеку от поскуливающей собаки.

 - Ладно, Джек, - говорит псу Афанасий. – Чего ты? Это еще не мороз…. Вот мне в солдатах ночь пришлось на снегу, в одной шинельке. И ничего – живой, - тут видит он сортир за навесом: обычное, нехитрое строение – почерневшие доски стен, дверь, да лист шифера на крыше.

 К уборной подходит Афанасий, достает баллончик с краской. Без труда разобравшись в механизме, начинает украшать помещение.

 Круги какие-то рисует на двери и стенах голубой краской, квадраты, спирали, что-то, вроде пальмы….

 Отходит на несколько шагов, любуется своим творением. Доволен сторож.

 Возвращается он под навес.

 - Как тебе? – спрашивает у собаки. – Картина!

 Пес только набок наклоняет большую голову.

 В сторожку относит Афанасий вязанку…

 В сторожке не сразу замечает продавщицу – Клару. Сидит  Клара тихо, в печали. Только на тяжкий вздох продавщицы реагирует Афанасий.

 - Ты это чего?.. А, деньги? – достает рубли старик, кладет перед продавщицей. Клару будто не замечает их.  Молчит, только, собравшись с духом, бормочет:

 - У тебя посижу, дед, ладно?

    - Сиди, - не возражает старик, -  печь растапливает, прислушиваясь к шелесту радиоприемника….

 - Нет, скажи, дед, - подает голос Клара. – Может в одном человеке два разных жить?

 - Может и десять, - отзывается Афанасий.

 Тут Клара вскакивает, кричит, над стариком нависнув:

 - Нет, ты скажи, почему он трезвый добрый и умный, а пьяный глупый и злой?! Скажи, дед, сам защибаешь. Вот и скажи.

 - Бьется? – вместо ответа спрашивает Афанасий.

Клара к окну отворачивается.

- Жизнь, - говорит сторож.  Отогревшись, он снова влезает в кожаное пальто, отправляясь на обход участков. – Ты сиди, - говорит он Кларе. – Сиди сколько надо.

 - Нету махры на складе, - вдруг говорит Клара.

 - Завезут, - сам себе обещает Афанасий.

 Идет сторож по колее, оставленной шинами машины Феликса. Домишки за заборами, по обе стороны аллеи, стоят тихие, оглохшие, под первым снегом. Черно-белая графика деревьев во дворах, остовы теплиц…

 Но вот живой дом, дымит труба на крыше.  Близко к забору стоит солидный дом Феликса.  Во дворе его машина. Останавливается Афанасий.

 Видит в проеме гардин сторож Феликса Залесского, играющего на оркестрионе. Вдохновенно играет Феликс, так громко, что даже сторож может слышать его игру.

 Он и слушает с превеликим удовольствием.

-Печень, сосуды,- говорит сам себе Афанасий. – Играет человек. Хорошо играет. Папе с мамой спасибо?… Может и не им… Говорят, дар божий. Может так и есть.

 Феликс играть перестает. Уходит сторож.

 В дальнем конце участков затейливый домик с большой верандой. Стоит дача близко от забора. В сумерках видит Афанасий за стеклом веранды  человека в соломенной шляпе. Человек этот сидит за столом в полной неподвижности.

 Сторож головой покачивает недовольно. Калитка затейливой дачи на нехитром запоре, а дверь веранды старик открывает ключом на большой связке. Ключ Афанасий не сразу находит, но справляется и с этим.

 Оказавшись на веранде, зажигает свет. Только теперь мы видим, что не человек, а отлично исполненное чучело сидит у стола, а его напарник, в ватнике и светлых брюках, лежит на полу. Это и есть тот непорядок, который исправляет Афанасий.

 - Чего сверзился? – спрашивает он у лежащего. – Перепил?

 Поднимает он второе чучело с пола, усаживает за стол. Сам  тоже к столу подсаживается, нюхает открытую бутылку.

 - Вода, - говорит Афанасий. – И правильно, чего на этих градус переводить, - и все-таки подливает он водичку в стаканы, сам берет пустую чашку. – Ну, будем здоровы, мужики!

 Потом сидит сторож в тихой и непьющей компании, задумчивый сидит.

 - Брат Валентины нас  сманил, - вдруг начинает рассказывать «мужикам» Афанасий. – Он на шахте работал электриком в Узловой. Шахтер, говорил, король рабочего класса. Там тебе быстро дадут квартиру…. Ну, взял я расчет – мы и подались в Тульскую область, в эту самую Узловую. Там Валентину на пищеблок определили, а меня откатчиком. Обещали через год комнату дать в новом доме, а пока поселили в барак…. Сашку, правда, взяли в детсад… Можно жить … пока….  

 Молча, неподвижно слушают Афанасия «мужики». Впрочем, тот, кто на полу лежал, снова начинает сползать со стула. Приподнявшись, поправляет его Афанасий.

 - Чего тебя в сон клонит? – спрашивает он. – Посадили сторожить имущество – сторожи…. Значит так, толкаю я тот бурый уголь год, полтора, потом иду в местком, просить обещанное. А мне и говорят: «Мы, дорогой товарищ, еще не всем  забойщикам квартиры дали, а там крепильщики и еще эти … навалоотбойщики. Ты жди». «Сколько ждать?» - спрашиваю. «Да кто его знает, - говорят. – Жди дорогой, трудись ударно», – поднимается Афанасий. – Ну, не падай больше, - говорит он одному из «сторожей».

 Назад, к сторожке, топает старик. У дома Феликса шаги замедляет, словно надеется снова музыку услышать.

 В проеме гардин видит Афанасий свет яркий в доме. Горит под потолком люстра с висюльками. В свете стоит на стуле Феликс Залесский, отстранив каркас люстры, к крюку веревку привязывает. Веревка с петлей.

 - Эй! – говорит сторож. – Ты чего?

 И так ясно – чего. Надоело жить человеку…. Феликс уже и голову пристраивает в петлю.

 Спешит его спасать Афанасий, бегом спешит. Дверь в дом открыта.

 Как раз, толкает стул ногой Феликс, виснет в петле, но Афанасий снизу его подпирает, обняв под коленками, не дает удавиться.

 - Уйди, старик! – хрипит Феликс, даже пробует ногами отбиться, но силен сторож, держит  он самоубийцу на весу мертвой хваткой.

 - Чего? Так и будешь стоять? – хрипит Феликс.

 - Буду, - бормочет Афанасий.

 Тогда Феликс, руки подняв, снимает с шеи петлю и валятся они вдвоем на пол, и висюльки со звоном падают с люстры. Свет от нее мечется по комнате.

 Первым поднимается старик, за ним садится на полу Феликс. Печь в комнате с большим «горлом». В печи ярко, шумно горят березовые поленья. Уголек падает на пол. Старик совком подбирает уголек, отправляет его в печь.

 -Уйдешь, все равно удавлюсь, - говорит, сидя на полу, Феликс.

 - Так я и не уйду, - ворошит поленья в печи Афанасий, прикрывает дверцу.

 - Уйдешь, - говорит, поднимаясь, самоубийца. – Я тебя выгоню, старик….  Это мой дом.

 Афанасий молча к оркестрионе подходит, прикасается к клавишам.

 - Пошел вон! – вдруг кричит Феликс.

 - Хороший инструмент, - говорит Афанасий. – Душевный…. Вот техника, да? – поворачивается к самоубийце.

 - Уходи, - теперь уже не требует, а умоляет сторожа Феликс.

 - Не могу, - садится на стул сторож. – Сам посуди, зачем мне такое событие? Шум пойдет, суета, милиция приедет, скорая…. Допрос снимать начнут: а, может, ты, дед, сам его и убил. Чего такому молодому, красивому – и в петлю? Помнишь,  в прошлом годе из тридцатой дачи мужик на столб полез  самолично, а его током…

 - Не годе, а году, - поправляет сторожа Феликс.

 - Ну, году, какая разница?

 - Большая разница! Большая! – снова кричит Феликс. – Дед, уйди, умоляю тебя, уйди! - вдруг самоубийца успокаивается, бормочет тихо: «Всякий незаурядный человек выполняет известную миссию, ему назначенную. Когда он ее выполнил, то в этом обличье на Земле ему уже делать нечего». Это Гете сказал о Моцарте…. Ты читал Гете, старик?

 - Нет, не попадался, - покачивает головой Афанасий, заодно и сворачивает он веревку в бухту.

 Мрачно следит за ним самоубийца.

- Вот еще в каждом черт сидит, - бормочет он. – В тебе, во мне.… Во всех…. Как с ним совладать? Только в петлю. Понял, старик?

- Нет чертей, откуда они, - хмурится Афанасий.

Тогда Феликс вплотную приближает свою перекошенную физиономию к лицу Афанасия.

 - А ты, старый хрен, зачем живешь? Кому нужен, зачем?

 - Живу и живу, - негромко, и не сразу, отзывается Афанасий. – Зачем?.... Сам не знаю… А чего, обязательно знать?

 - Правильно, - покачивает головой Феликс. – Не обязательно, - отходит он к дивану у стены, садится, молчит.

 Молчит и Афанасий.

 - Поеду! – вдруг поднимается самоубийца.

 - Нельзя, - говорит Афанасий. – Ты один бутыль выжрал. Нельзя тебе, еще и в ночь, гололед опять же…

 - Кто ты такой, дед? Кто?! – поднимается Феликс. – Почему ты должен решать – жить мне или подохнуть…. У человека одна свобода на свете: жить или не жить. Ты у меня единственную свободу забрать хочешь!?

 - Не выпущу я тебя, - говорит Афанасий. – Не открою ворота.

 - Вышибу!

 - Не осилишь, они крепкие, недавно варили, - свернутую веревку отправляет Афанасий в печь.

 Дымно горит веревка. Сторож греет руки у огня, потом, выпрямившись, разминает пальцы, достает из кармана свирель, согрев свой нехитрый инструмент в теплых ладонях, играет.

 Феликс удивленно смотрит на сторожа. Афанасий опускает свирель.

 - Что это? – спрашивает самоубийца.

 - Синичкина песня, - поясняет сторож. – Слышишь, пили-пили, пили-пили.

 - Сыграй еще, - просит Феликс.

 - Не, под крышей не люблю, выйдем.

 Феликс и сторож стоят на крыльце дачи.

 - Клест он как стукочит, помнишь? – спрашивает у Феликса Афанасий.

 - Нет.

 - Так просто: кле-кле, кле-кле, потому и клест. Слушай, - снова играет сторож, теперь уже песню птицы – клеста.

 Тут и ворон, соткавшись из темноты, снова садится на плечо сторожа. От неожиданности Феликс отступает на шаг.

 - Да ты колдун, дед, - сдавленно произносит он. – Нечистая ты сила.

 Афанасий будто не слышит дачника, опускает свирель.

  – Гудит, вроде кто-то у ворот? - говорит он.

 -  Показалось, - досадливо отмахивается Феликс. – Говорю, колдун ты, леший…. Птицы на тебя.

 - Этот, - улыбается Афанасий. – Птенцом из гнезда выпал. Я и выкормил….Выходит, я ему за родню…. Лети, птица!

 Ворон, словно по команде, исчезает в темноте.

 Вновь они в доме. Феликс в руках свирель вертит.

 - Как на такой ерунде такая музыка? 

 - Где музыка? - улыбается старик. – Так, за птицей…. Зимняя птаха сиротски поет, от холода, поди, и голода, весенняя звонко, с радостью. Вот соловей, – Афанасий забирает у дачника свирель, снова играет  старик теперь уже весеннюю песню соловья.

 Тут и Феликс не выдерживает, подсаживается к своей электрической машине, включает ее, сразу же находит нужную мелодию, тихую совсем, чтобы не мешать свирели сторожа…

Афанасий тоже соперничать не желает, опускает свирель.

 - Играй! – криком приказывает ему Феликс. – Играй!

 Вот они и играют нечто, ни на что непохожее. Что-то совсем уж не от музыки, а от живой природы.

 Но здесь «песню портит» промелькнувшее лицо бегущей женщины за окном. Затем она же, растрепанная, тяжело дышащая, врывается в комнату – и к Феликсу. Вдруг останавливается, как вкопанная. Самоубийца поднимается ей на встречу.

 - Живой! - говорит женщина. – Ты меня убить хочешь? Хочешь меня убить, да?!

 Тут Афанасий понимает, что лишний он. Стараясь сделать это незаметно, боком, покидает дом Феликса.

 У сторожки ждет его Николай.

 - Где тебя носит? – не ожидая ответа, спрашивает он, доставая бутылку из снега.

 - Так, обход.

 - Кому он нужен, обход твой? А сортир нам кто размалевал?

 - Я, - признается Афанасий. – А то, как гроб стоит, только на ребре, заходить страшно.

 - Ну, - только и вздыхает Николай и, захватив бутылку, уходит в сторожку.

 Афанасий снова дровишек набирает под навесом. Джек к нему ластиться. Афанасий чешет пса за ухом.

 В сторожке он подбрасывает дрова в печь, снимает  кожаное пальто, вещает его на крюк, а Николай уже за столом открывает бутылку и закуску раскладывает. На шорох в углу реагирует просто и привычно: швыряет в угол валенок.

- Чего ты? – морщится Афанасий.

- Ненавижу крысей.

- Так это мышь, = вздыхает Афанасий.

- Так без разницы,- уходит за валенком Николай. - Слышь, тут по телеку кино показывали, - говорит он. – Заграничное…. Очень сильное кино, душевное.  Там ангелы приходят за правильным человеком – и в рай его, а черти за неправильным – и в ад тащат.

 - Брехня, - подсаживаясь к столу, говорит Афанасий. – Вот скажи, кто за нами придет, когда это самое.

 - Шут его знает, - подумав, отзывается Николай.

 - Вот и именно, - ставит точку Афанасий, разливая водку в граненые стаканы. – Никто и не придет, кому мы с тобой нужны.

 Выпивают они, закусывают.

 - Черти страшные – жуть, – не может успокоиться  Николай. – Ангелы - те просто свет яркий, белый.

 - Добрая капуста, - отправляя в рот шматок, говорит Афанасий, никак не реагируя на мистические настроения друга.

 Спят старики. Чуть брезжится раннее утро за стеклом оконца. В стекло это стучит длинный, бардовый ноготь.

 Афанасий встает живо, по-солдатски. Набрасывает на плечи пальто кожаное, в трусах влезает босыми ногами в валенки….

 Женщина его ждет у порога. Феликс выходит из машины.

 - И не знаю, что вам сказать, - мнется женщина. – Тут и слова… В общем, вот, - и она протягивает сторожу деньги.

 - Ладно, чего там, - не сразу берет купюры Афанасий.

 - Я тебе говорил! - Кричит от машины Феликс. – Он выше денег! Леший он! Птицы на него садятся! Бери, дед, за игру! Бери – твои!

  - Ну, тогда ладно, - принимает деньги сторож. – Может, к Филипповскому подвезешь? – спрашивает он у Феликса.

 - Давай, - говорит он. - Только быстро.

 Возвращается Афанасий в сторожку. Потрогав печь, задвигает заслонку…. Одевается, влезает в свитер и джинсы…

 - Чего там? – спрашивает проснувшийся Николай.

 - Да так, - отзывается сторож. – Ворота открыл.

 - Ты куда?

 - В деревню, на кладбище. Пять лет сегодня, как Валентина померла.

 - Ну, давай, придешь – помянем, - разрешает напарник. Сегодня его день дежурства.

 В машине. Феликс за рулем. Женщина рядом с ним. Афанасий сзади. Едут молча. Сторож заговаривает первым.

 - Ты на чем вчера приехала? – спрашивает он женщину.

 - Вы меня?

 - Тебя…. Гудел кто-то у ворот.

 - Это такси, - говорит женщина.

 - Из города, - покачивает головой Афанасий. – Дорого, поди?

 - Дорого, - согласна с ним женщина.

 - А ты где работаешь?

 - Я доктор, - отвечает женщина. – Врач, хирург.

 - Это хорошо, - доволен Афанасий. – Вот скажи, почему у меня левая нога мерзнет, а правая – нет? Сниму валенок, лягу – она и мерзнет.

 - Разные ноги, разное кровообращение…. Это возрастное.

 - Понял, - кивает Афанасий, обращается к Феликсу. – Ты  меня у Филипповского, ладно?

 - Сыграл бы нам, - просит сторожа Феликс. – Замечательно, Люба, он играет.

 - Это можно, - Афанасий руку опускает во внутренний, глубокий карман пальто, но инструмент свой не вытаскивает. – Не выйдет, - помолчав, говорит старик. – Не умею по заказу, не смогу…. Когда душа ляжет, тогда только.

 - Это понятно. Это правильно, - говорит Феликс. – Нравишься ты мне, дед.

 - Ты тоже мужик ничего, - говорит Афанасий. – Только дурак.

 - Идиот несчастный! – с сердцем уточняет женщина.

 На кладбище Афанасий, у большой, кирпичной церкви. Такие заводчик Мамонтов строил в начале прошлого века.

 Кладбище бедное, деревенское. Одни кресты и звезды над могилами.

 У ворот стоит человек без возраста, будто ждет кого-то. Сторожу радуется, как родному.

 - Афанасий, живой…. Во, дождался.

 - Меня что ли ждал? – высвободившись из рук человека без возраста, спрашивает старик.

 - Тебя? Кого?... Да, без разницы, - бормочет тот. – Пошли, помянем папашу мого?

 - Умер Антоныч?

 - Так с год уже, - торопится, увлекая за собой Афанасия, человек без возраста.

 У первой же могилы он останавливается, достает из одного кармана потертого ватника чекушку, из другого - граненый стакашек.

 - Спи, папаша, спокойно, - говорит он, наливая водку в стакан и протягивая его Афанасию. – Силен  был мужик. Сильным жил, сильным и помер.

 Сторож пить не торопится, смотрит он на нехитрое надгробье.  На нем ржавая табличка с именем, датами рождения и смерти.

 - Здесь училка лежит, - говорит Афанасий. – Миронова Антонина Ивановна. Миронова, говорю, а не твой папаша.

 - Пей! – даже сердится человек без возраста. – Пей! Без разницы.

 Сторож молча отдает ему водку, уходит, только рукой машет в досаде.

 - Ты мне друг, Афанасий? – догоняет сторожа человек без возраста. – Пей.

 - Нет, не друг, - поворачивается к нему сторож. – И не был никогда.

 - А правильно, - вдруг и покорно соглашается человек без лица. – Не был, - и оставляет он сторожа в покое.

 Афанасий находит «свою» могилку, сметает снежную порошу с надгробья, с креста железного, потом достает из кармана сделанный им цветок, бережно опускает его на имя жены…

 Вдалеке бродит неприкаянно по кладбищу человек без возраста. В одной руке бутылку держит, в другой – стакан.

 Стоит сторож над могилой. Шевелятся губы Афанасия:

- Прости, Валентина. За дочку нашу прости не рождённую, за бедность, за бесприютность…Не сумел, не сдюжил. Людям верил. А как не верить?… Обещали, я и верил… Шуметь не умел, криком требовать так и не научился… Прости, если можешь.

  Голоса от церкви – хор. Афанасий идет на голос.

 В просторном храме певчие на  клиросе. Пятую песню канона поют. Народу в храме немного. Кто-то, впрочем, тоже поет, раскрыв  Молитвослов.

 Афанасий слушает музыку, стоя поодаль, стараясь быть незамеченным, но внимательно следит  за ним один из певчих – человек немолодой и грузный.

 Дождавшись конца пения, уходит сторож, но  у выхода его догоняют.

 - Афанасий, здравствуй.

 - Здравствуй, Юрий Михайлович, - останавливается старик.

 - Хорошо ты нас слушал, - говорит Юрий Михайлович.

 - А вы хорошо пели…. Так ангелы поют, да?

 - Кто их знает.

 - Чистый звук и светлый.

 - Правильно, - внимательно смотрит на сторожа Юрий Михайлович. - А чего ж  лоб не крестишь, Афанасий?

 - Так я  неверующий.

 - Все одно, пришел в храм – крестись.

 - Ладно, - не спорит сторож. – Буду.

 У выхода ящик стоит для сбора пожертвований. Останавливается Афанасий, подумав, достает из кармана деньги и все их опускает в щель.

 Из церкви уходят они вместе.

 - Не видать тебя в деревне, - говорит Юрий Михайлович.

 - Так я при дачах, сторожу. В сторожа записался на старости лет.

 Они подходят к битому на плохих дорогах газику.

 - Это ничего, - говорит Юрий Михайлович. – Я вот председателем колхоза был в кабинете, а теперь певчий на клиросе.

 - Хорошее дело, - одобряет Афанасий.

 - И то…. Раньше над тобой полк указчиков, а теперь только перед Богом в ответе…

 Останавливаются они у поваленного плетня, за плетнем дымится пепелище. Черные бревна сруба не хотят сгорать.

 - Вроде Акимовых дом, - говорит старик.

 - Был, - кивает Юрий Михайлович. – В город подались. Избу дачнику продали. Это он ее спалил.

 - Зачем?

 - Не нужна ему старая изба. Хоромы выстроит в три этажа... Помнишь, у Акимовых лучшие огурцы были в районе. А этот травку посадит, газон.

 - Денег у народа стало много, - говорит Афанасий. – А деньги землю сушат.

 - И то, - согласен Юрий Михайлович, направляясь к своему газику. - Тебя подвезти?

 - Нет, спасибо…. К себе зайду, давно не был.

 - Ну, бывай, - певчий уже за рулем, кричит сторожу на прощание: - Ты, Афанасий, хорошо слушал! Хорошо!

 Дорожку к избе Афанасия занесло снегом. Сторож, протоптав к дверям след, находит ключ все в той же большой связке, но дверь расперло от сезонной влаги, еле он ее открывает.

 В избе все на месте, даже стол в горнице укрыт скатертью, но на всем мертвящий след отсутствия человека: поверх скатерти и покрывала на кровати - пожелтевшие газеты.

 Афанасий к столу подсаживается, так и сидит неподвижно.

 В простенке между окнами фотографии: сторож с женой Валентиной, совсем молодые, но строгие в ответственный и важный момент фотосъемки. Старики – родители покойной жены, сын Афанасия в солдатской форме, сын улыбается, рад жизни.

 Вспоминает сторож, зачем пришел. Достает из шифоньера чистое белье.

 Затем, на заднем дворе, занимается он баней. В тесной клетушке растапливает печь, греет на плите воду, мочит веник в лохани. Только потом раздевается в предбаннике.

 Обстоятельно моется старик, не торопясь.

 Потом сидит он во всем чистом в предбаннике. Вспомнив, достает с полки под потолком большую бутыль с тройным одеколоном, льет на себя пахучую жидкость. Сидит довольный, улыбаясь каким-то своим мыслям.

Чистый сторож решает и в избе навести чистоту. Поднимается, берет огрызок веника, начинает мести к печи, но сразу же бросает это дело и снова садится. Морщит лоб Афанасий, словно стараясь вспомнить о чем-то…

 Дверь открывается со скрипом.

 - Здравствуй, сосед, - говорит женщина лет пятидесяти. Пышные ее формы зимняя одежда не скрывает. В руках у соседки тарелка, накрытая полотенцем. – Смотрю, банька-то дымит.

 - Здравствуй, Татьяна, - отзывается старик.

 - Дымит банька-то, - присаживается к столу соседка. – Гляжу – Афанасий сам есть – чистый.

 Старик удостаивает гостью благосклонным взглядом. Полотенце снято. На тарелке два больших пирожка.

 - Ешь, - говорит Татьяна. – Горячие еще.

 Афанасий от еды отказываться не привык.

 - Вкусно, - благодарит он.

 - Так и живешь в сторожке? – помолчав, спрашивает женщина.

 - Так и живу, - не спорит Афанасий.

 - Сашок-то пишет?

 - Редко.

 - Может прибраться у тебя, пылищи-то, - предлагает Татьяна.

 - Спасибо, я сам, - отказывается от помощи Афанасий.

 - Значит, все бобылем и живешь? – спрашивает соседка.

 - Живу, - снова не спорит Афанасий.

 В паузе женщина оглядывает помещение, потом говорит, не сразу собравшись с духом:

 - Ты один, Афанасий, а мужик еще в силе… Я уже вдовая шестой год…. Переехал бы ко мне, будем вместе жить, чем плохо?

 - Спасибо, - снова смотрит на женщину Афанасий.

 - Чего спасибо-то?

 - Спасибо и все…. Как вместе жить, Таня, без сердца? – поднимает на соседку глаза сторож.

 - Так не молодые уже, проживем.

 - Не получится, - кладет на тарелку недоеденный пирожок Афанасий.

 - Да ну тебя, - поднимается женщина. – Ладно, надумаешь, знаешь, где искать, - уходит, захватив тарелку со вторым пирожком, уходит, снова под нещадный дверной скрип.

 Афанасий вновь старается вспомнить о чем-то, крайне важном. Вспомнив, решительно поднимается, подходит к этажерке, на которой ютится  книжно-журнальный мусор. Журналы и листает Афанасий. Наконец, находит он нужную иллюстрацию: на цветной фотографии ангелы стоят на крыше Исаакиевского собора в Петербурге.

Старик вырывает из журнала скульптуры эти, складывает иллюстрацию, прячет ее в карман пальто.

Возвращается Афанасий к сторожке по обочине шоссе. Валенки с калошами топчут заснеженный, придорожный гравий.

 Хоть и сельская глубинка, но машин много, особенно грузовиков. Разгар рабочего дня. С полным равнодушием проносятся тяжелые автомобили мимо старика.

 - Ангелы, - бормочет в шаге Афанасий. – Приходят они…. Когда это?... И черти…. Все врут.

 Опасна мокрая зима. Случай соединяет мутную лужу на дороге с тяжелым колесом автомобиля и кожаным пальто Афанасия.

 Останавливает сторож и комом жухлой травы приводит свой внешний вид в порядок.

 В этот момент и появляется веселый, круглолицый человек в джипе. Увидев старика, тормозит он свою иномарку на противоположной стороне дороги.

 - Афанасий, друг ситный! – кричит он. – А я тебя ищу!

 Кричащего автомобилиста гарь, шум, железо машин закрывают от Афанасия. Да и не сразу признает сторож веселого человека, а тот с риском для жизни лихо разворачивается, догоняет старика, распахивает перед ним дверцу.

 - Садись, корешок, подброшу!

 - Ты кто? – хмурясь, смотрит на веселого человека сторож.

 - Не узнал? – удивлен сторож. - Мы с тобой утречком аж два раза похмелялись.

 - Врешь, - говорит Афанасий.

 - Ну, вру, какая разница. Садись, давай, не съем!

 - Грязный я, - говорит Афанасий. – Сидение замараю.

 - Ну и черт с ним, садись!

 Устраивается Афанасий рядом с веселым человеком, а тот сразу рвет с места и музыку   врубает на полную громкость, но на этот раз волна приносит песню случайную.  Поет Пелагея:

«Отжил я свой век, да не так, как человек.

 Отжил я свой век, да не так, как человек».

Песня круглолицему не нравится, он делает попытку уйти с волны.

- Не тронь! – почти кричит  с неожиданной яростью Афанасий.

- Ты чего, дед? – улыбается круглолицый.

- Не трогай, - уже тише и спокойней повторяет Афнанасий.

 « Горе горюя, беды бедуя, - поет Пелагея, - Горе горюя беды бедуя…»

Сбивается волна, уходит песня… Круглолицый молчит уважительно.

 - Ты кто? –  повторяет вопрос  Афанасий.

 - Я ж тебе говорил - вор, - докладывает всем своим широким и веселым лицом шофер.

 - Шутишь?

 - Какие шутки, - тут веселый человек спохватывается. – Чуть не забыл, подарок у меня для тебя, - открывает бардачок, достает пластиковый мешок, набитый пакетиками с махоркой. – Заказывал - держи.

 - Мне, - Афанасий не верит такому счастью.

 - А кому еще?

 - Сколько с меня?

 - Сочтемся.

 - Добрый ты человек? - пристально смотрит на шофера Афанасий.

 - Ну, - не спорит тот. -  Есть у меня к тебе¸ дед, дело.  Кореш твой без напарника-сменщика и разговаривать не желает категорически…. Ищите, говорит, Афанасия. Как он скажет – так и будет. 

 О деле незваный гость начинает разговор только в сторожке. Но прежде вытаскивает из пакета бутылку, разливает водку в два стакана. Здесь, на столе, и пакет с махоркой валяется.

 Афанасий достает сложенную иллюстрацию, расправляет ее. Есть в сторожке фанерный стенд, со всякими распоряжениями  руководства и расписанием дежурств. К стенду этому и прикнопливает своих ангелов Афанасий.

 - Красиво! – одобряет  круглолицый. – Ну, давай, ребята! Со знакомством! А мне нельзя, за рулем.

 - С утра не потребляем,- отодвигает стакан, вернувшийся к столу Афанасий. Раскуривает он трубку, используя остатки своей махорки.  

 - Это правильно, - не спорит  веселый. – Организм утром житухе рад, а к ночи он во  мраке. Вот тут и принять на грудь самое время.

 - Чего тебе надо от нас? – торопит гостя Афанасий.

 Гость вытаскивает на свет папку, в папке у веселого - планы участков.

 - Так, - говорит он. – Где ваш-то…. А, вот он! – и карта «Интеграла» ложится на стол.

 Старики, Афанасий и Николай, ничего понять не могут.

 - Главное в нашей жизни что? – поднимает палец веселый. – Научный подход. Идти на шальную – последнее дело. У вас тут понастроили хоромы, так?

 - Так, - кивает Николай.

 - А кого навестить, у кого, что за дубовыми воротами? Вот вопрос наиглавнейший, так? - теперь веселый обращается к Афанасию.

 - Не понял, – хмурится старик.

 - Так  проще некуда, - улыбается гость. – Ты, Афанасий, который год здесь на стреме?

 - Пятый.

 - Во! – поднимает палец веселый гость. – Значит, все знать должен, где у кого матценности имеются…. Ты вот крестиком домики и отметь… Расход понятный: вам, мужики, четверть – нам остальное. В валюте дам. Косяк отломиться – факт.

 - Ты чего, бандит? – спрашивает Афанасий.

 - Грубо, - стирает с лица улыбку веселый человек. – Чистильщики мы, дедушка… Мусор разный подбираем. Все, что плохо лежит.

 - Выходит, ты – вор…. А мы тут сторожа, - говорит Афанасий. – По другой, значит, части.

 - Да брось ты, дед! Нынче не разберешь, кто вор, а кто нет.

 - Как же так? – все еще не может разобраться в ситуации до конца Афанасий.

 - А так. Каждый нынче, прежде всего, – купец - купчина. У тебя информация – у меня бабки. Продай – и все дела!

 - Это, значит, мы у тебя  будем наводчиках, - определяет Афанасий, поднимает глаза на Николая. – Чего, Коля, молчишь?

 - Так я ж, второй год всего, - бормочет Николай. - По участкам не ходил, чего я знаю? Ничего я не знаю.

 - Это, я думаю, неправильно, - говорит Афанасий. – Вор пусть ворует, а сторож – иначе конец всему укладу жизни.

 - Дурья башка ты, дед! – вздыхает веселый человек. – Все равно возьмем свое, а вы в накладе – при нулях, - смотрит на часы. – Ну, даю тебе три минуты, боле не могу, решай!

 Афанасий использует эти минуты так: он встает, подходит к печи, подбрасывает в огонь легкие поленья, затем прихватывает дерюжный мешок с веревкой. И мешком этим накрывает сверху гостя, сразу же и веревкой заматывает.

Вор в полной растерянности, затем пробует освободиться. Но тщетно.

- Задохнусь, - глухо сообщает он из мешка. – Тебе пожизненно за убийство.

Афанасий режет ножом мешковину, как раз против лица вора.

-  Вонючий. Ты чего в нем таскал? – спрашивает вор.

 - Так щепу, дрова, - Николай растерян.

 - Ой, врешь, дерьмо, - спорит веселый, пробует подняться, но он прикручен веревкой к стулу. Гость пристально смотрит на Афанасия.

  - Это мы шутим так?

 - Почему шутим. Ты – вор, я – сторож. Считай, что арестован.

 - За что?

 - Сам знаешь, - Афанасий поворачивается к Николаю. – Где эта мобила, звони в милицию.

 - А чего сказать? – спрашивает Николай.

 - Пусть едут, заберут этого.

 - Нет, ты уж сам, - подает Афанасию аппарат  Николай вместе с бумажкой, на которой записан телефон.

 Сторож набирает номер.

 - Отделение, дежурный, сержант Хренов!

 - Сторож «Интеграла» это, - говорит Афанасий. – Мы тут одного держим по воровской части.

-         За что ты его держишь? - с досадой спрашивает дежурный.

     -  Так связанный, в мешке.

     - Ладно, пришлю наряд, ждите.

    - Долго ждать?

     -  Как получится, - отбой.

-         Вот позорники, - говорит веселый человек. – Чего надумали? Я ему махры два кило, а он меня в дерьмо. Правильно говорят грамотные люди: не делай добро – не отплатят злом. Слышь, Афанасий, сними мешок.

      - Нет, потерпи.

      - Выпить хочу…. Теперь уж  повезут, можно.

       Николай, добрая душа, подносит стакан к губам гостя, поит его не очень ловко. Тут и закуска на вилке: то, что осталось в банке консервной от вчерашнего пира.

         Напоив и накормив гостя, Николай говорит:

         - Пойду, дровишек наколю.

         - Давай, - разрешает Афанасий.

         Через окно он видит, как напарник с работой не торопится, треплет Джека за ушами, разговаривает с псом о чем-то, только потом берется за колун.

         - Дай еще! – просит у Афанасия гость.

          Сторож поит его из второго стакана.

           - Закурить бы?

           Афанасий делает попытку свернуть самокрутку с махоркой..

           - Ты чего, дед? Отравой не дымим. Достань у меня в куртке.

           Сторож лезет под дерюгу,  находит в кармане куртки гостя сигареты, спичку зажигает. Дымит веселый человек.

          - Так и живете? – спрашивает он.

          - Живем, - неопределенно отзывается Афанасий.

          - Плохо живете! – орет гость так, что сигарета падет из его рта на стол. – Нельзя так хреново жить!!

         Афанасий отправляет сигарету обратно – в губы гостя.

        - Все путем, - говорит он. – Чего нам надо-то… Доживаем.

        - Ну, доживай, - разрешает гость. – Ты ж меня  задушить мог, Афанасий.

 - Никак не мог, - говорит старик.

 - Сам-то битый?

 - Было всяко.

 - Сидел?

 - Не пришлось…. Есть разница между сторожем и бандитом.

 - Я не бандит, - усмехнувшись, говорит веселый человек. – Я вор.

 - Есть разница!

 - Ну, есть, есть, - успокаивает Афанасия связанный.

 - Он был вор, - говорит сторож.

 - Кто?

 - Бригадир бетонщиков…. Я на шахте работал до 57-го года…. Потом один вальщик и говорит: «В Москве Хрущ для людей дома стал строить. Там рабочие нужны. Тебя возьмут и квартиру дадут в новом доме с пропиской»…. Ну, мы и поехали. Взяли на бетон по фундаменту, а Валентину маляром. Дали угол в вагончике…. Обещали прописку…. Четыре года так жили, а он был вор.

 - Да кто?

 - Я ж тебе говорю – бригадир.

 - Ну и что? – ничего не может понять   веселый человек в мешке.

- Да ну тебя, - отмахивается Афанасий.

 Через круглое окно он видит, как встречает милицию Николай. Два милиционера прибывают по вызову.

    Оба и входят в сторожку в сопровождении Николая.

 - Ну, что тут у вас? – интересуется старший лейтенант.

 - Планы вот, - говорит Афанасий, тыча тяжелым пальцем в бумажку. – Хотел у нас узнать, в каком доме чего спереть?

          - Ну, загнул! – веселиться связанный. – Это тебе с похмелья, дед, показалось. Я ж у вас  недвижимость хочу приобрести – законным порядком. Вот и спрашивал, что есть на продажу, где расположено…

 - Развяжите его, - говорит милиционер.

 Николай снимает веревки и мешок с веселого человека.

 - «Мерс» у ворот ваш? – спрашивает у освобожденного милиционер.

 - Мой, капитан, мой.

 - Я – лейтенант.

 - Будешь капитаном, - принюхивается к себе самому, а затем растирает затекшие кисти рук веселый человек. – Пойми, я на дедов обиды не держу. Бдительность! Правильно их учили. Народ простой, служилый, у них одни  мазурики и шпионы кругом…. Ну, не поняли покупателя, бывает.

 - Врет он, - хмурится Афанасий. – Все брешет.

 - Ладно, в отделении разберемся, - милиционер поворачивается к своему спутнику. – Поведешь его машину.

 - Так она на автомате, - пробует увильнуть второй милиционер.

 - А ты на чем? Справишься.

 - Вот, - говорит Афанасий, поднимая со стола пакет с махоркой. – Это его.

 - Чего это? – недоуменно рассматривает пакет милиционер.

 - Вещдок -  махорка, - поясняет сторож.

 - Да ну вас, - только и отмахивается милиционер.

              Сидят у стола старики, следят за уходом милиционеров и веселого человека. Не нравится Афанасию, что живо, улыбчиво переговаривается старший лейтенант с недавним гостем.

 - Нет приема против лома, - с сердцем произносит Николай. – Чего ты завелся, не понимаю. Только мешок испортил…. Против властей, как против ветра…

- Он не власть. Он – вор.

- Это с какого боку, как посмотреть.

 - Да ну тебя, - отмахивается Афанасий. – Иди уже, отдежурил.

 Утром сторож просыпается засветло. Вставать ему не хочется. Зажигает Афанасий настольную лампу. Лежит, слушает шумы на дороге.

                 -Тягач прошёл, - говорит старик сам себе. – А это иномарка – джип, похоже, японский, наша за ним – Лада… Опять грузовая…

             Затем он в очередной раз внимательно рассматривает картинку с ангелами.

              Потом Афанасий возится с печью. Ловко лущит лучину на растопку. Без огня и тепла совсем тошно в сторожке.

              Двор. Кормит Джека сторож. Собака глотать очередную порцию каши не торопится, смотрит на Афанасия. Сторож треплет пса за ушами.

               - Правильная ты собака, Джек, - говорит он. – Сначала ласка, потом жрачка.

              Машин все больше. Переходит Афанасий трассу в шуме, чаду и угаре. Первый визит, как обычно, к цистерне с газом. Но на этот раз никто не открывает старику и не реагирует на стук в окно. Пусто в вагончике.

              - Ахмед! – для порядка кричит Афанасий.

             Нет ответа.

             Делать нечего, уходит Афанасий, продолжает утренний обход. На этот раз Екатерина не в будке своей, на кассе, а следит, как заправщик накачивает бензин в подземный резервуар.

              - Бог в помощь, - здоровается Афанасий.

 - Поможет он тебе, жди, - отзывается Екатерина.

 - Куда Ахмед подевался?

 - Так всё, - говорит Екатерина. – Закрыл лавочку по зиме. Нет клиента.

 - Любовь у него? - напоминает старик.

 - А, - отмахивается Екатерина, – какая любовь без рублей.

  - Эх, - вздыхает Афанасий. – Все-то у вас на рубли.

 Шофер заправщика прекращает свою работу, выбравшись из кабины, убирает шланг. Екатерина замер проводит бензина, затем люк закрывает, подписывает шоферу бумагу, тот кладет широкую ладонь на объемный зад Екатерины. Та ладонь сбрасывает.

 - Ну, чего присох?

 - Погреться, - улыбается шофер. – Задок-то у тебя, как печка.

 - Ну, погрелся и езжай, - напутствует шофера Екатерина.

 Тот и без напутствия задерживаться не собирается.

 - Ты чего сказал-то про деньги? – поворачивается к Афанасию женщина.

 Сторож только отмахивается, уходит.

 Провизор тоже занят хозяйственными заботами. Вытаскивает он из фургона коробки с лекарством. Помогает ему Афанасий.

 Вносят они груз в аптеку. Девочка Соня рисует, сидя за столиком. Рада она Афанасию, и он рад девочке. Сразу же к ней подсаживается.

- Это чего у тебя? – спрашивает Афанасий.

- Сад, не видишь что ли?

- И чего там растет?

- Яблоки молодильные.

 - Это как?

 - Съел – и молодой стал.

 - Угостишь? – спрашивает Афанасий.

 - Бери, не жалко.

 Сторож делает вид, что срывает одно из яблок и надкусывает его.

 - Вкусно? – спрашивает Соня.

 - Один мед…. Помолодел я?

 Девочка внимательно приглядывается к Афанасию.

 - Не очень, - с явным сожалением говорит она.

 - Значит, мало съел.

 - А ты бери еще, - разрешает добрая девочка.

-Завтра в школу пойдет, - говорит провизор Глеб Семенович.

-Иди сюда, Афанасий, витамин  дам. Человеку пожилому нельзя без витамина.  

 Подходит к провизору сторож и получает таблетку из флакона.

 - Погоди, водой запей, - говорит провизор.

 - Да я так, - глотает таблетку Афанасий.

 - Подержи, - просит провизор.

 Сторож держит коробку, а Глеб Семенович выбирает из нее упаковки с лекарством, устраивает их на полках.

 - У меня стажа рабочего считай лет шестьдесят, - говорит Афанасий. – И, веришь, гвоздя не украл на работе.

 - С гвоздей не забогатеешь, - отзывается провизор. – Вот золотишко или брильянты.

 - Пробовал? – пристально смотрит Глеба Семенович Афанасий.

 - Фарцевал по молодости, - признается аптекарь.

 - Это как?

 - Тряпье разное…. Покупал дешево, продавал дорого…. За то два года чалился в Мордовии…. А, дело молодое…

 - Теперь-то доволен, - говорит Афанасий. – Это у тебя… бизнес.

 - Да какой там бизнес, - отмахивается провизор. – Сам видишь… Еле концы с концами свожу. Честный хлеб он завсегда горький…. Вот ты, говоришь, 60 лет стажу – и чего ты заработал?

 - Афанасий! – зовет девочка старика. – Я арбуз нарисовала молодильный, иди сюда.

 Сторож охотно прекращает разговор с провизором, ставит ящик на прилавок, подсаживается к девочке.

 - А бывают это… арбузы молодильные? – спрашивает он.

 - Бывают, обязательно, - говорит девочка. – Такие арбузы, как дом…. Чтобы всем дедушкам хватило.

 - И бабушкам, - подсказывает Афанасий.

 - Нет, - говорит Соня. – Я им другой арбуз нарисую.

 Старик сдержаться не может, наклоняется он и неуклюже целует ребенка в голову.

 Кафе «Охотник». Афанасий появляется в разгар семейной сцены на кухне. Кричат хозяева, ссорятся. И здесь проблемы финансовые.

 ХОЗЯЙКА: Говорила я тебе, не бери у него мясо, не бери!

 ХОЗЯИН: Так кто ж знал.

 ХОЗЯЙКА: Надо знать, надо! Ты хозяин или дед Пихто?! Нет! Не могу! Сил больше нет! Уйди от меня, фраер несчастный! Уйди!

 Петр уходит, обращается к сторожу:

 - Слышал? Это я фраер?

 Молчит Афанасий. Петр у стойки  открывает бутылку.

 - Пива выпьешь?

 - Можно.

 - На вид мясо свежее! –  говорит Петр. – Я чего его нюхать должен? Свежее на вид…. Понимаешь, он его, как покрасил…. Ну, не знаю…. Совсем  свежее на вид. Кто мог знать?

 Встает Афанасий, идет к выходу.

            - Ты чего, дед, а пиво? – пробует остановить его Петр.

             Только отмахивается, покидая кафе, Афанасий. 

           Мимо магазина проходит сторож, не заглянув к любвеобильной продавщице Кларе еще и потому, что у ворот «Интеграла» стоит иномарка веселого человека.

             Сам веселый в компании двух молодцов поджидает Афанасия у сторожки. Лает, рвется с цепи Джек.

            Останавливается сторож, смотрит на гостей, а молодцы без всякого интереса, даже тупо, косят глазом на старика.

           Вот веселый гость, как и положено, весел.

          - Афанасий, мил человек, вот и я! Ты уж без обиды, - он произносит все это, а молодцы идут на Афанасия, спокойно так идут, будто для рукопожатия.

           Бьют они старика равнодушно, но сильно и умело. Сторож пробует защищаться, но через минуту  лежит в талом снегу. Джек уже и лаять не может, хрипит собака.

           - Хватит! – командует круглолицый. – Еще убьете. Урок закончен, бим-бом - звонок на перемену.

        Молодцы охотно прекращают экзекуцию, уходят. Один даже позевывает в шаге. Веселый человек смотрит, как Афанасий пробует подняться. Поскользнувшись, сторож снова падает.

         - Больно? – поморщившись, спрашивает гость. – Что делать, мил человек, глупость наказуема, - достает он толстый бумажник, из бумажника крупную денежную купюру, кладет ее на чурбак, прижимает ладонью. – На лекарство, - говорит он, – Поправляйся, Афанасий, я на тебя больше зла не держу.

            - Есть  разница, - шевелятся окровавленные губы старика.

            - Чего? – не понимает веселый человек.

             - Есть разница между вороной и вороном, - еле слышно произносит Афанасий.

              - Пусть ее, есть, - отмахивается, уходя, гость.

               Сидя на снегу, вытирая снегом кровь с лица, Афанасий слышит, как заводит машину веселый человек. Скулит пес.

             - Ничего, Джек, - стонет, с трудом поднимаясь, сторож. – Ничего, - хромает он к собаке под навес к дровам, отвязывает Джека.             

Пес, застыв на месте, не понимает хозяина.

               - За мной иди, - говорит Афанасий. – Вот дурья башка!

                Собака с опаской плетется за сторожем.

               Снег начинает идти. Крупные снежинки падают на мокрую купюру, прижатую к чурбаку. Холодная пятисотрублевка, не тает на ней снег.

                Переступает Джек порог сторожки так,  будто ждет его за порогом плеть.

             - Ложись, грейся, - говорит псу Афанасий.

             Джек осторожно устраивается на досках пола, прямо у двери, поднимает тяжелую голову, смотрит на хозяина глазами, полными благодарности.

              Лежит Афанасий на своем нехитром ложе у круглого окна. Валенки, пальто – сняты. Лежит он в потертом свитере и в джинсах – обычной своей одежде.

 На шорох в углу Джек уши поднимает.

 - Это свой, - говорит старик. – Не трожь!…. Ты, Джек, не кот какой, а добрая собака.

 Мышь осторожно приближает к топчану сторожа.

 - Плохо дело, - говорит Афанасий. – Может, помру…. С голоду здесь околеешь без меня или Коля прибьет. Ты бы шла к магазину, там завсегда есть что пожевать.

                 Больше Афанасий на мышь не смотрит, а глядит он на прикнопленных ангелов.

                  Будто  не слышит гудок у ворот, понятно, что не слышит и скрипа калитки, потом шагов к сторожке. Стука в дверь тоже не слышит Афанасий. Только Джек на стороже, рычит на гостя, броситься готов.

                - Лежать! - приказывает псу старик.

                 А входит в сторожку Феликс. Переводит взгляд с ангелов Афанасий на гостя.

                 - Что лежишь? – спрашивает Феликс. – Приболел?

 - Есть немного, - отвечает сторож.

 - А с лицом что?

 - Упал… скользко, гололед…. А ты чего, опять вешаться?

                Феликс молча подсаживается к топчану сторожа.

                - Хорошо ты дудел, - говорит он. – Здорово…. Теперь так говорят – супер. Ты, дед, супер.

               - Супер-пупер, - шевелятся губы старика. С трудом садится Афанасий, достает трубку, набивает ее последней махоркой из пачки, закуривает, снова на ангелов смотрит.

                  Феликс прослеживает за его взглядом, встает, подходит к фотографии.

                 - Петербург, - говорит он. – Ангелы на крыше Исаакиевского собора.

               - Я в Питере родился, - говорит Афанасий.

              - Ты? – удивлен Феликс. – Я думал ты деревенский…. Ну, птицы, и все такое…

               - Сильные какие ангелы, - говорит Афанасий. – Такие человека поднимут запросто. Унести могут.

              - Куда унести? – не понимает Феликс.

              - Так я… Шутка, - пробует улыбнуться разбитыми губами Афанасий.

             - Знаешь, чего я приехал? – вновь подсаживается к старику Феликс. – Сыграй мне, дед…. Забыть не могу…. Вот это – соловья!

               - За этим приехал? – не верит  сторож.

               - Ну! Где свирель?

                - Погоди, - просит сторож, отложив трубку, вновь ложится. – Дай отлежаться…. И это…. Под крышей не так получается, как под небом.

              - А у меня на даче играл, - вспоминает Феликс.

             - Так там обстоятельства.

             - Понял, - кивает Феликс. - Может тебе лекарство какое, я сбегаю, - видит он бутылку на столе. – Налить, сразу полегчает.

 Афанасий головой покачивает отрицательно.

- Я кончился! – вдруг с жаром говорит Феликс, подсаживаясь к старику. – Ну, ни капли во мне не осталось. Все, что было, выгорело дотла. Под небом, под крышей – один черт. Понимаешь?

 - Нет, - говорит Афанасий.

 - Ничего больше не могу, полная  импотенция!

 - Это с бабами? – уточняет Афанасий.

 - Да какие бабы?! Если бы! Музыки не слышу! Ты понимаешь, не слышу музыки! Глухой, как пень!

 - Один композитор был глухой, - вспоминает Афанасий.

 - Бетховен…. Так у него все внутри было! Все пело внутри, я здесь глухой стал! – бьет себя по груди Феликс, - тянется к бутылке, наливает водку в стакан.

 - Ты ж за рулем, - напоминает Афанасий.

 - Завтра поеду, здесь заночую. Будь здоров! – пьет водку Феликс, молчит.

 - Там хлеб есть и капуста.

 Не слышит старика Феликс, думает о своем.

 - Пел ты тогда хорошо, в «Охотнике», - вспоминает Афанасий. – Чего-то про очаг.

 - Что? – не понимает Феликс. – А… Это… Храни очаг без прав и без надежды. Не ты зажег и не тебе гасить. Храни очаг и не устанешь прежде, пока устанешь двигаться и жить…

 - Это правильно, - кивает сторож.

- А я устал, старик…  Вдруг все, как оборвало, как  смыло…. Жить – не жить – все без разницы.

 - Со мной было такое, - начинает свой рассказ Афанасий. – Ты послушай…. Мы после стройки московской в Дудино подались. Один меня сманил на фабрику проволочную. Ну, мы приехали. Там рады. Говорят, что через год квартиру дадут в строящемся, насыпном доме. Там, как раз, один дом насыпной в поселке и поднимали. Стал я работать  наладчиком, Валентина по своей профессии. Построили тот дом, не через год, через три…. Нас не зовут… Валентина сама в местком…. Ну, кричи, не кричи…. Не нравится – пиши заявление по своему желанию. А куда идти? Ну и тянули проволоку пятнадцать лет….

 - Каторга, так?

 - Чего ж каторга? Работа… Потом вижу, так и помрем под чужой крышей… Купил развалюху в деревне за двести рублей, работать стали в колхозе.

 - Обиду держишь на власть? – спрашивает Феликс.

 - Власть она и есть власть, - отзывается Афанасий. – Чего на нее обижаться. На себя я был в обиде…. Я ж тебе говорю, тогда и жить не хотел.

 - Не стоит мир без праведника, - бормочет Феликс.

 - Как это? – не понимает сторож.

 - Да так, - отмахивается Феликс. – и черта в тебе нет… А музыка?

 - Какая музыка?

 - Кто тебя научил на свирели играть?

 - Никто…. В клубе у нас был заведующий – Палей Григорий Маркович. Чудной такой старик. Он на баяне здорово наяривал, еще на гитаре, свирель это его…. Ходил я этого Палея слушать…. Вот, по дружбе, он мне ее и отдал перед смертью.

 - Ты – гений, Афанасий, - говорит Феликс.

 -Чего? – как-то даже испуганно спрашивает сторож.

 - Гений, - снова гнет горлышко бутылки к стакану гость. – Ты – гений, а я – так - мусор… Можно прилягу?

 - Ложись, - разрешает Афанасий.

 Феликс ложится на топчан Николая.

            - У тебя много было женщин? – помолчав, спрашивает сторож.

            - Что? – не сразу понимает Феликс.

           - Ну,… эта… женщины, чтобы жил с ними… много было?

           - Были, да, - бормочет Феликс. – Много? Наверно, много.

           - Разные они…. Женщины?... Ну, в этом любовном деле?

           - Разные, да, - бормочет Феликс, - но бывает так, что похоже.

          - А у меня всего одна, - говорит Афанасий. – За всю жизнь всего одна была женщина….

          - Ой, дед,  врешь, так не бывает, -  шепчет, засыпая, Феликс, даже к стенке отворачивается.

          - Ты поверь. Чего мне старику врать-то? Веришь?

 Молчит Феликс, спит.

 Не без труда поднимается Афанасий, сразу же и пес вскакивает. Из глубокого, внутреннего кармана своего кожаного пальто достает сторож свирель. Оставив пальто на гвозде, ступает в валенки, выходит на улицу в свитере и джинсах.

Торопится по снежной хляби мышь. Надо думать, торопится к магазину…

Падает снег. Сидит под снегом Афанасий на скамье у стены избушки, к ноге старика жмется пес, а на плече сторожа сидит ворон. Выдувает  Афанасий из свирели свои птичьи мелодии.

Безмятежно спит Феликс и не слышит музыку, которую сам назвал гениальной.

Играет сторож Афанасий, сидя под снегопадом, и кажется, что снег этот вот-вот спрячет черную птицу, собаку и старика, растворит в пространстве, сделает невидимым, в своем белом, сияющем свете.

-----------------