КОРАБЛЬ ОБРЕЧЕННЫХ
Повесть для кино
Аркадий Красильщиков
Чтоб нас охранять, надо многих нанять.
Это мало — чекистов, карателей,
Стукачей, палачей, надзирателей...
Чтобы нас охранять, надо многих нанять
И прежде всего — писателей.
Л. Н. Гумилев
Август 1914 года. Пирамида в парке помещичьей усадьбы. Внутри
пирамиды гости в ожидании толпятся вокруг круглого стола. Квартет кляйзмеров,
евреев из местечка ( флейта, две скрипки и контрабас), веселит публику, но,
кажется, всем и без музыки привольно и весело.
В подвале пирамиды кухня. Хлопочет обслуга вокруг зеленого бруса
льда. На льду напитки и мороженое в серебряных чашах. Лакомства помещают на
специальный подъемник.
Поворот рычага – и платформа с мороженым плавно поднимается, из
глубин - сюрпризом, к гостям, истомленным летней жарой.
Девочке Марии 7 лет. Дивный у нее голос. Гости счастливы мороженым и
пением чудного ребенка. Девочка поёт соло:
Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви приветная!
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда,
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда!
Счастлив флейтист – Симон. Он на десять лет старше Марии, и говорит Симон
приятелю-скрипачу на идише так, любуясь юной певицей:
- Какое очаровательное создание! Ты не находишь? Честное слово, лет
через десять на ней женюсь.
Приятель отвечает снисходительной усмешкой на откровенность
Семена.
- Креститься придется.
- А что, хоть сейчас, - и Симон
мелко крестит лоб.
Арку выхода из пирамиды в
старый, залитый солнцем, сад закрывает темная фигура мужчины.
- Господа! – громко, поставленным голосом, прервав пение девочки,
сообщает он. – Сегодня государь император Николай Второй соблаговолил объявить
войну Германии. Разгромим супостата! Ура!
- Ура! – подхватывают гости, подняв над головой, как кубки с вином,
вазочки с мороженым.
На выходе из пирамиды гостей поджидает фотограф с тяжелым аппаратом
на треноге. Судя по всему, он тоже семитского происхождения.
- Господа! Секунду всем стоять! – кричит он с акцентом. – На долгую
память!
Охотно замирают гости в ожидании вспышки магния и щелчка затвора
фотоаппарата.
Август 1933 г. Вдоль обшарпанной стены женщины стоят преклонных лет.
Одеты плохо, лица изможденные, глаза тусклые. Последнее в шеренге лицо свежее,
молодое и красивое.
Это лицо и выдергивают первым из очереди.
- Барсова!
Молодая женщина сидит на табурете в центре полутемной комнаты. Свет яркой
лампы бьет в лицо. Ее допрашивает человек, облик которого видеть не положено.
Вопросы, как выстрелы,
- Фамилия?
- Барсова.
- Имя?
- Мария.
- Родилась?
- В Ленинграде.
- Когда?
- 18 декабря 1907 года
- Социальное положение?
- Из рабочих.
- Партийность?
- Комсомолка.
- Образование?
- Два только месяца курсов… Стенография.
«Выстрелы» оказываются не допросом, а обычной процедурой приёма на работу.
- Сюда иди! – в протянутой руке навстречу Барсовой бумага. – Посадка
завтра, причал третий, ровно в восемь. Без опозданий!
Порт. Крановщик ждёт сигнала,
А бронзовый вождь, «плача» под дождем, чуть покачивается, укутанный
стропами, над палубой парохода.
У трапа мокнет толпа пассажиров. Только двое в этой компании под
зонтами. Иностранец – Роберт Крафт и писатель Алексей.
Путь к трапу всем им преграждает человек в черном, кожаном плаще с
неподвижным лицом, закрытым шляпой.
В рубке парохода капитан и важный чин ГПУ, по имени
Григорий.
- Стоя крепи! – командует чин.
- Стоймя не удержим, рухнет, - возражает капитан. – На озерах качает,
ветра…Положить нужно товарища Сталина.
- Кого положить? Думай, чего говоришь! - Григорий срывается с места.
Толпа у трапа состоит, в основном, из писателей, поэтов, драматургов и
журналистов. Стоят будущие пассажиры покорно и молча. Почти одни мужчины. Всего
лишь несколько женских фигур, среди них Барсова: берет, куцее пальтишко.
Улыбка на лице только Роберта Крафта. И одет он не так, как все
остальные. Иностранец протискивается к Барсовой и прячет девушку от дождя
под зонтом.
Барсовой это не нравится. Она молча выбирается из – под «крыши и
переходит на другое место. Крафт не привык отступать. Роберт вежливо
протискивается к девушке и вновь раскрывает над ней зонт.
- Зачем это? – не глядя на Крафта, спрашивает Мария.
- Небо плачет дождем? – можно сказать так по-русски, - с легким акцентом
спрашивает Барсову Крафт, разрушив тревожную тишину ожидания.
- Можно, - всё еще глядя мимо Роберта, равнодушно разрешает Мария.
Неподалеку от них еще один разговор вполголоса:
- Отлично придумано! – шепчет соседу поэт Афанасий. Сосед скучает рядом с
кинокамерой, прикрепленной к складной треноге.
- Что? – не понимает оператор.
- Видел тех двоих матросиков с ящиком?
- Ну, видел.
- И ничего не понял?
- А что я должен был понять?
- Точно в такую тару пакуют динамит. Вот что!
- Зачем?
- Пффф – и всё!
- Что всё?
- Вот это, - разводит руками Афанасий.
- Грандиозо! – в восторге оператор. – В мире, дорогой, нет ничего,
кроме движения. Движение – это жизнь!
- Ты не понял… Собрали всех вместе… Лучшие умы республики… И одним
разом.
- Перестань! Кому это нужно?
- Вредителям, врагам. Думаешь, мало их? Легион!
Оператор только вздыхает в ответ.
В рубке появляется, тяжело дыша, важный чин Григорий.
- Клади лежа, разрешено!
Капитан выходит из рубки и кричит в жерло раструба:
- Майна!
Памятник вождю осторожно опускают на палубу парохода у бака. Тут же его
укутывают брезентом и крепят канатами к кнехтам.
– Пускай! – теперь уже командует от рубки важный чин.
Страж поворачивается боком к ждущим под дождём, за спиной пассажиров
гремит маршем духовой оркестр. Пишущая братия, сохраняя ведомую ей
очередность, поднимается по трапу на палубу парохода. По мокрому трапу, а
потому Роберт Крафт, торопясь за Марией, скользит, чуть не падает. Подняться
ему помогает, с улыбкой и услужливо, человек средних лет, еще один герой этой
истории – агент ОГПУ - Семен.
- Данке шон, - благодарит Роберт.
- Рот фронт, - улыбается в ответ Семен.
Оператор вертит ручку аппарата, снимая посадку. Бравая песня из раструба
радио над рубкой глушит звуки марша:
- Нас утро встречает прохладой. Нас ветром встречает река. – Любимая, что ж
ты не рада счастливому зову гудка.
Тут и гудок пароходный гремит во весь голос.
Пассажиры занимают свои каюты. Прозаики Илья и Евгений открывают дверь в
свою «келью» на две койки со столиком под иллюминатором.
- О боги! – восклицает Илья. – Так и помрешь в дороге.
- Лучше смерти не найти, чем в пути, - тут же, в рифму, отзывается
Евгений.
Мария и старушка-стенографистка располагаются в своей каюте.
- А здесь мило, вы не находите? – спрашивает старушка.
Мария молча сидит на своей койке, только стаскивает мокрый берет,
освобождая копну тяжелых волос.
- Нынче девицы стригутся коротко, - замечает старушка. – Мода такая,
а вы… Вы, Машенька, молоды и красивы, но на лице вашем траур. Почему?
- Не знаю, - нехотя отзывается Барсова.
И вот уже пароход покидает берега Ленинграда, окутанные дымкой дождливого
тумана.
Раструб же радио-точки призывает всех на собрание, посвященное
первому дню похода по великому достижению пятилетки – Беломор-Балтийскому
каналу.
Просторная кают-компания. Все пассажиры в наличие. Стол президиума покрыт
кумачом. Над кумачом трое товарищей.
Старушка и Мария готовы конспектировать ход собрания.
Открыт буфет с выпивкой. Над горячительными напитками аппетитная
толстушка Таисья. За ней внушительная стать шеф-повара. Руку он пристраивает на
зад буфетчицы, но та движением ягодиц руку начальства сбрасывает, так как перед
ней первый заказчик выпивки.
В общем, решено задать неофициальный тон мероприятия. Один из
товарищей заводит патефон с веселой пластинкой, напетой Леонидом Утесовым:
Ах, что такое движется там по реке,
Белым дымом играет и блещет металлом на солнце.
Что такое слышится там вдалеке,
Эти звуки истомой знакомой на встречу летят.
Ах, не солгали предчувствия мне,
Да мне глаза не солгали.
Лебедем белым скользя по волне,
Плавно на встречу идет пароход…
Пассажирам такой легкомысленный почин нравится. Высоченный драматург
Николай даже приглашает на тур странного танца низкорослую поэтессу Аглаю. За
стойкой, перед буфетчицей, целая очередь образуется, но агент в президиуме
решительно возвращают собравшихся на место, подняв иглу над пластинкой.
Народ успокаивается, и главный агент Григорий берет слово:
- Товарищи! Буду краток. Нам предоставлена честь…
Бурные аплодисменты. Григорий, подняв руку, успокаивает пассажиров.
- Перед нами 227 километров канала, 19 шлюзов. Всё это прорыто и
построено бывшими заключенными. Никакой техники. Лопата и тачка. Руки многих из
каналоармейцев не знали мозолей. Ударный труд перековал, превратил наших
строителей в новых людей, готовых идти вместе со всем нашим, советским народом
в светлое будущее коммунизма!
Вновь товарищ Григорий вынужден сделать паузу: переждать
аплодисменты. В паузе этой отметим особое внимание Роберта Крафта к юной
стенографистке Барсовой.
- Вам предстоит, - продолжает Григорий. – Увековечить подвиг
строителей канала! Восславить созидательный труд, способный отходы общества
превратить в его гордость!
Снова овации, но тут поднимается по весь свой немалый рост и
солидный вес писатель Алексей и вещает, подняв руку:
- Я не понимаю литературы равнодушной. Я часто думаю: какая в нашей стране
напряженная, страстная, горячая жизнь, а вот искусство у нас зачастую холодное
и спокойное. Мне кажется, что художественное произведение рождается от тесного
контакта внешнего мира с внутренней темой художника. Только так и никак
иначе!
Переждав новые аплодисменты, поднимается писатель Михаил.
- Красиво! Красота спасет мир! – громогласно объявляет он, и всё собрание
поддерживает оратора бурной овацией…
Пустеет кают-компания. Только трое остаются над кумачом президиума.
Товарищ Григорий молча ставит пластинку с недослушанным шлягером Утесова.
Таисья ставит перед оставшимися штоф с прозрачной жидкостью, к штофу -
бокалы.
Каюта стенографисток. Мария и седовласая дама.
- Мне обещали, что бурь и штормов не предвидится, - говорит старушка. –
Меня, знаете ли, ужасно укачивает… Помню…
Дверь распахивается без стука. На пороге агент Семен.
- Оставьте нас! – пристально смотрит Семен на седовласую
стенографистку.
- Я не понимаю, – теряется та.
- Оставьте нас одних… И быстрей, пожалуйста.
Это действует. Старушка плотно закрывает за собой дверь.
С улыбкой смотрит Семен на стенографистку. Мария смотрит на Семена с
неприкрытым страхом.
- Напрасно вы так,- говорит агент, вытаскивая из бездонного кармана
своей кожаной, потертой куртки флейту-пикколо, подносит инструмент к губам,
играет.
Семен добивается нужного эффекта. На лице Марии удивление, а не
испуг.
- Вы меня не узнаете? – прячет флейту Семен. – Это понятно. Вы
аристократка, графиня, а я кто – плебей, жалкий жидёнок из местечкового
оркестра… Меня тогда звали Симоном. Теперь я стал Семеном.
- Я вас не понимаю, - вновь испуг на лице Марии.
- Бросьте, - улыбается Семен. – Все вы понимаете…. Вы были таким прелестным
созданием, когда пели «гори, гори моя звезда»… Как вы пели! Я влюбился тогда в
тот голос, в это чудное создание в розовом платье… Я даже был готов креститься.
- Вы меня путаете с кем-то, - заполняет возникшую паузу Мария.
- Мне тогда хотелось подойти и сказать вам об этом, - продолжает
Семен, не слушая стенографистку. – Но как я мог… Я и по-русски тогда говорил
плохо. Я был изгоем, рабом в России… Вечно под страхом погрома.
- Что вам нужно? – сухо спрашивает Мария.
- Вот! Слышу знакомые ноты… Да, что собственно? - и Семен решительно
переходит на «ты». - Есть у меня к тебе дело… Был такой маркиз
Кюстин, французик, гад! Его пригласили, как родного: езжай, куда хочешь,
говори, с кем пожелаешь, а он потом гнусную книжку про Россию накатал. На 50
языков перевели. Сколько вреда! Проворонили Кюстина, прошляпили…Этот наш Крафт
– немец, свой товарищ, а чего там у него за пазухой?… Поняла, к чему я?
- Нет.
- В анкете значится, что слаб он насчет женского пола. На собрании
глаз с тебя не сводил… Зонтик опять же на причале… Ну, уразумела?... Если
подкатится, прими с душой. Должны мы знать, чем наш маркиз дышит… Он писатель,
всё пишет и пишет в тетрадочку, а чего, хрен его знает. Ну, все поняла? Ты
Барсова комсомолка и должна...
- Не нравится он мне – рыжий и всё время улыбается…Не получится
у меня.. Нет, не хочу! – встаёт Мария.
- Сядьте! – Семен достает из кармана фотографию, показывает Барсовой.
Та пробует вырвать фото из рук чекиста, но тщетно. – Тихо…. Мне тогда фотограф
копию сделал. Узнали себя - первый ряд, слева…. Это фото мне дорого. Сохранил,
сберег на фронтах гражданской войны. Как это было трудно, только мне известно…
Вы из дворян, барышня, Аркадия Ивановича Чебышева дочь, а ваша
рабоче-крестьянская биография – туфта полная, как говорят на
Беломоро-Балтийском канале имени любимого вождя - товарища Сталина… Ну, будем
работать?
- Уж лучше бы ты играл на флейте, - помолчав, произносит Мария.
Просторная, корабельная кухня. Жар, пар, дух исключительный,
поваров и поварят множество. Из кладовой, морозилки тащит обслуга
разнообразнейшие продукты в необозримом количестве.
Шеф-повар в особом колпаке, как в короне. Зычным и вкусным голосом
обладает шеф-повар.
- Кто на поднос? Ко мне!
Дюжина официантов с Таисьей выстраиваются перед шеф-поваром.
- Слушать сюда! Навала не потерплю. Все подносим в очередь. С холодного
начинаем: с окорока, ветчины, чтоб дух был чесночный. Что дальше? Что дальше,
спрашиваю!
- Горячее, - робкий голосок одного из официантов.
- Правильно! Сегодня зеленые щи и супчик раковый. Не забудь к ним подовые
пирожки и слоеный паштет, - сверяется со списком. - Нет, отбой, не завезли
паштету… Что дальше? Что дальше, я вас спрашиваю!?
Молчат в полной растерянности официанты.
- Непосредственно, сразу – ботвинья со льдом, с осетринкой
свежепросольной… Услышу не тот дух – убью… К ней балык уральский. Таська, балык
завезли?
- Есть, сама видела, - сердито докладывает буфетчица.
- Так… Соусов имеем только два – хватит. Перепелов неси только с
изюмом, черносливом и урюком…
Тут один из пареньков в шеренге медленно сползает на пол. Строй
рушится. Товарищи окружают упавшего. Первой над беднягой – Таисья.
- Чего это с ним? – недоволен шеф-повар.
- Так обморок, - уже со злостью объясняет Таисья. – Тараска… С
Полтавщины он.
Парня приводят в себя, обрызгав обильно водой. Тот испуганно поднимается.
- Стройсь! – командует шеф. – Дальше слушай…Телячью ногу подавай порционно,
по заказу, к ней арбуз солёный, дыню и яблок моченых…
Светит солнце, но прохладно. Писатель Илья сидит рядом с писателем
Евгением. Сидят они на палубе, в раскидных креслах, укутавшись в пледы.
Неподалеку от них стоит у борта и любуется пейзажем Мария.
Илья просматривает потрепанную брошюру:
- Надо же! Какая клевета! Анненков лично слышал слова Ильича. Нет, ты
послушай: «Я, знаете, в искусстве не силен. Искусство для меня – это что-то
вроде слепой кишки, и когда его пропагандная роль, необходимая нам, будет
сыграна, мы его дзык-дзык! – вырежем за ненужностью.
- Тихо… С ума сошел, - подносит палец к губам писатель Евгений
Мимо, направляясь к девушке, идет Крафт.
- Роберт! – останавливает его Илья. – Вам нравится термин
«перековка»?
- Это заманчиво, - отзывается немец.
- И точно! – поддерживает его писатель Евгений.
- Да всё я понимаю, - сердится Илья. – И всё равно – против.
Ваша перековка… Это, дорогие мои, сцена из ада, а не социалистического
строительства… Ваше мнение, Роберт?
- Я читал ваш роман, - с улыбкой сообщает немец. – Замечательная
книга. Смешная и страшная.
- Спасибо, - благодарит Евгений. - Но почему страшная?
Веселый Крафт только плечами пожимает, уходит.
Останавливается он рядом с Барсовой.
- Не помешаю вам? – интересуется Крафт.
- Нет, не помешаете мне, - вздыхает Мария.
- Моё имя – Роберт… Можете звать меня Роби.
- Моё - Мария…. Можете звать меня Марией Антоновной… Что вы все время
улыбаетесь?
- Этот мир не достоин слез.
- Ваш мир, возможно, - смотрит мимо иностранца Мария.
- А вы не только красивы, но и умны, - заключает Крафт. -
Хорошо, с вами я буду серьёзен и прям. Видите ли, Мария, жизнь без женщин
и любви теряет всякий смысл. Как только я вас увидел… Там, на причале, под
дождем, я понял, что готов влюбиться.
- О, господи, - только и может произнести Мария.
У писателей свои проблемы.
- Такие дела, - бормочет Илья. – По всему миру наковальни, чад, жар,
искры, а шум… Женечка! Я вас уважаю, хотя уже забыл за что, но это же ужас! Я
скоро умру, дружище… Я боюсь кошмаров преисподней…. Вы молоды и сильны… Вам не
понять.
- Перестань! Нет никакого ада.
- Это еще страшней, - продолжая отслеживать текст в газете, бормочет
Илья. – Значит, и рай недостижим… А я так надеялся, – и он, отложив «Правду»,
вдруг начинает смеяться.
Смех этот внезапный совсем не нравится Евгению. Невесело смотрит он
на друга, но смех заразителен – и он тоже начинает хохотать.
Роберт охотно улыбается, повернувшись к друзьям, но, вернувшись к
Марии, он вновь серьезен.
- Тот, кто смеется, не делает ничего дурного, - говорит он. – И тот,
кто танцует, и тот, кто поёт… Я люблю поющих и танцующих, и тех, кто смеется.
- Это не жизнь, а водевиль и оперетта, - уходит от Роберта Мария.
Тем временем, шеф-повар продолжает наставлять официантов.
- Вареньями и пирогом дутым, яблочным гостя лакируем. И сразу неси
напитки. Что у нас, Тася?
- Наливки, - ворчит буфетчица, поглядывая на Тараса. – Пиво
мартовское и квас со льдом… Ну, с градусом по ассортименту.
- Главное, – продолжает шеф. – Без суеты, спокойно, плавно, не торопясь, но
поспешая. Самим в рот не брать. Увижу – гирю к ногам - и за борт… Есть вопросы?
Вопросов у официантов нет.
От «плавных, но поспешающих» официантов переход к самому обеду, к
демонстрации и поеданию с выпивкой на все вкусы.
Тридцать сервированных столов. За каждым по четыре едока.
Нужно признаться, что далеко не все писатели способны скрыть зверский
аппетит. Кто-то даже в растерянности: не знает, как, с помощью какого
«инструмента», расправиться с заказом.
Лишь писатель Алексей ест нехотя, даже снисходительно. Жуёт, с
усмешкой поглядывая на слишком озабоченных едой соседей, и решает им
напомнить о прямых обязанностях. Поднимается с бокалом шампанского.
- Века попы рассказывали людям, что человека создал Бог, - торжественно
произносит Алексей.
И едоки охотно берутся за бокалы и рюмки.
- В этом случае работу Создателя нужно признать крайне
неудовлетворительной, - продолжает Алексей. - Тройка с минусом. Дрянь работка.
Нам это доказали уважаемые товарищи классики: Рабле и Свифт, Толстой Лев, Чехов
и так далее. Сколько алчности, тщеславия, зависти, жестокости, дури, наконец, в
потомках Адама и Евы. Нет! Нового человека должен создать сам человек. Я вас
спрашиваю: нужен миру новый человек?
- Нужен! – поддерживает оратора нестройный хор.
- Советский человек! – продолжает Алексей. - Хватит надеяться на
чудо! Впереди у нас работа не только по созданию нового общества, но, прежде
всего, – нового человека. ЧЕЛОВЕКА БУДУЩЕГО! Здесь, на канале, мы увидим, как
лопата и тачка превращают вора и бандита в труженика, в творца! В Творца не
только себя самого, но новой географии, новой страны, нового мироустройства!
-Ура! – кричат писатели, чокаются, выпивают, но подсесть к икре и
рыбице не даёт им драматург Всеволод.
- Други мои! – начинает он. – Лёшенька забыл о нас самих. И перед
нами задаченция великая, космическая, скажу прямо, – стать новыми писателями
для нового человека. Долой нарциссизм, эгоизм, самовлюбленность! Мы должны
слышать, как бьётся сердце масс. Мы должны идти за нуждами, чаяниями
пролетариата! Вперед! Без страха и упрека!
Писатель Алексей согласен и растроган. Через зал он идет к драматургу
Всеволоду, чтобы выпить с ним на брудершафт. А дальше между ними диалог
почти шепотом, только для них самих разговор.
- Значит, Лёша, Бога нет?
- Выходит так, ваше благородие.
- А не страшно?
- Страшно, Севочка… Но ничего, перекрестившись, сдюжим.
Онежское озеро. Из кают компании выскакивает на палубу поэт Афанасий – и к
борту, чтобы облегчить себя от съеденного и, особенно, выпитого.
С презрением смотрит на поэта главный агент Григорий.
Дело происходит у пристани. Охрана доставляет с берега на пароход высокого
человека в новом, не по росту, костюме и шляпе. На лацкане пиджака нового
пассажира – орден. Увидев агента Григория, человек этот рапортует.
- Каналоармеец Николаевский, ш-654.
- Отставить! – морщится товарищ Григорий. – Никаких Ша. Ты теперь
писатель Николаевский Павел Матвеич. Как раз к обеду прибыл, прошу.
Явление нового пассажира снимает оператор.
- Товарищи! – умоляет он «натуру». – Не успел. Можно еще дубль.
- Давай назад! – командует Николаевскому Григорий.
К другому борту парохода пристает лодчонка. На веслах две старушки:
глухие платки, фигуры в ветоши, вокруг детвора мал-мала меньше.
Все они сидят, опрокинув головы наверх.
А с палубы спускает им корзину на веревке буфетчица-Таисья.
В корзине хлеба, сыры да колбасы. Все это с жадной скоростью оказывается в
руках старушек, а детвора сразу в съестное – зубами. Пуста корзина, тянет ее
наверх Таисья.
А тут шеф-повар. Грозен и зол.
- Таська, лярва! – хрипит он, подступая. – То ж генеральское. Куда
поволокла?! Убью.
- Цыц, пузырь, лопнешь, - спокойно осаживает начальство Таисья всей
своей статью.
Плывет прочь от парохода лодчонка. Гребут старушку с возможной для
себя силой и скоростью.
Пустеет кают-компания. Официанты убирают со столов порожние тарелки,
где-то меняют скатерти….У буфетной стойки скучает Таисья. Вся уборка идет под
присмотром шеф-повара… Один бедный Николаевский занят едой. Точнее, он даже не
знает, как приступить к этому изобилию, названному обедом. Всхлипывает писатель
Павел тяжко и тяжелой ладонью, со следами грязи под ногтями, стирает набежавшую
слезу.
В углу зала белый рояль. Роберту Крафту после пищи физической нужна пища
духовная. Играет он неплохо: Шопен, один из ноктюрнов.
Николаевский подходит к стойке. И робко:
- Водочки еще можно?
- Усё можно, хоть залейся, - наполняет граненую рюмку буфетчица.
Палуба на подходе к кают-компании. Семен и Мария.
- У вас часто праздники были, - говорит агент. – Цыган редко звали, обычно
нас… И по рублю на душу… Это были деньги…Щедр был ваш батюшка… За нами телегу
присылали… Трясемся по грязище, а я…
- Зачем это всё? – останавливается Мария.
- Вы часто пели… Совсем малышкой… Ангел, а не девочка.
Семен открывает перед Марией дверь в кают-компанию.
Видит Роберт девушку, кивает ей, улыбается. Еще минута игры, и он
опускает крышку рояля.
Семен сразу же направляется к патефону. Ставит одну из пластинок.
Роберт садится рядом с Марией.
- И оперетта, и водевиль, и трагедия, и Шопен – всё это жизнь, - говорит
он.
Молчит Мария.
- И танец – тоже жизнь. Роберт поднимается, протягивает Марии руку. Они
танцуют, не обращая внимания на опрокидывающего очередную рюмку писателя Павла,
на уходящего Семена, и на персонал, занятый уборкой.
- Этот круиз шесть суток, - прижимает Роберт губы к уху Марии. - Буду вас
уговаривать пять дней – останется на любовь всего один. Этого мало… Я – гость
СССР почетный гость, классик словесности… Ну, почти…У меня каюта отдельная.
Приглашаю вас разделить…
- Койку, - подсказывает Барсова.
- Простите, меня, Мари, но именно это я имел в виду! – серьезен Роберт .
Ночь. Дымит пароход вдоль унылых берегов канала.
Писателю Афанасию не спится. Одевшись, стараясь не шуметь, выбирается
он из каюты, но на пороге окликает его сосед-оператор.
- Не спится?
- Ну… Пройдусь, подышу воздухом.
Палуба. Бортовые огни. В огнях этих приближается Афанасий к
брезенту, которым укрыта статуя вождя. Пристально смотрит на статую, затем, приподняв
край, заползает под брезент и оказывается прямо перед бронзовым ликом вождя.
Памятник и Афанасий смотрят в глаза друг другу.
- Товарищ Сталин! Я вам докладываю, - прокашлявшись, начинает Афанасий. –
Не по службе, а по душе. Товарищ Сталин! Работа адовая будет делаться и
делается уже…
Афанасий уже собирается выбраться из-под брезента, как слышит чьи-то
шаги. В щель он видит две тени гуськом. Тени несут что-то тяжелое.
Афанасию требуется время, чтобы снять ботинки, а потому тени
оказываются уже далеко. Он преследует их бесшумно, босиком, сжимая в руках
обувь.
Ему кажется, что там, за тем поворотом, он настигнет уходящих, но за
поворотом - пусто. Тени исчезают, словно их и не было…Но вновь шаги, теперь уже
за спиной Афанасия, и он видит, как дверь, открывшись, пропускает две тени с
грузом.
Поэт крадется к помещению, в котором скрылись тени. Перед ним свет за
плотно занавешенным, приоткрытым окном. Сквозняк шевелит занавеской, и Афанасий
успевает увидеть стену с аппаратурой для прослушки. Те, кто принес ящик,
выгружают из него диски магнитофонных лент.
У стола два человека наушниках. Один из них – Семен.
Афанасий возвращается в каюту. На пороге сталкивается с заспанным
оператором в пижаме.
- Сдохнем мы здесь от обжорства, - сообщает сосед. – И плывем
медленно, тоска!
Афанасий молча ложится, укутав замерзшие ступни одеялом.
- Ну, нашел динамит? – не торопится уходить сосед.
- Так, ерунда! Радиоточка! – вдруг резко поднимается Афанасий. – Я чего
подумал: воды здесь залейся, а на югах и в Средней Азии сушняк. Проведем отсюда
трубопровод. Насосы от ветра и солнца воду будут качать. По три урожая снимать
станем. Идея?
- Класс! – одобряет оператор.
Утро. Один из шлюзов. Шумят подъемники. Барсова просыпается в койке
Роберта.
К самому классику приходит вдохновение. Он сидит у столика под
иллюминатором, что-то записывает в толстую тетрадь.
- Доброе утро! – говорит Роберт, продолжая быстро писать.- Мне было
хорошо ночью, даже отлично… Когда мне хорошо, люблю работать. Спасибо, Мари.
Молчит девушка, набрасывая халат. Подсаживается к ней иностранец,
целует.
- У тебя хороший русский, почему? – спрашивает Мария.
- Родился в Петербурге, Фурштадская, дом 2, угол Литейного… Жил до 14
лет. Потом война с Германией. Нас выселили. Бежали в Хельсинки, потом Гамбург.
- А почему ты здесь, опять?
- Пишу о России… Стараюсь понять… Обещали свидание с братом. Он
заключенный, на канале… Карл вернулся в Россию после переворота… Он
марксист-ленинец - большевик с 1907 года. Мы не вернулись, а он вернулся. Я
обещал книгу написать, а они, что отпустят за это брата. Им можно верить, Мари?
Молчит Мария.
- Ночью я твои глаза не видел, - говорит Крафт. – А при свете ты всегда
смотришь в сторону, никогда в глаза… Почему?
- Не знаю, - смотрит мимо Роберта Мария
- А я знаю, – смеется Крафт. – Ты не стенографистка. Ты в
другой организации работаешь… В этой… ГПУ? Тебя ко мне приставили, так?
Молчит Барсова.
- Если по работе, значит, не мне за секс платить, - вдруг серьезен Крафт.
В ответ Мария со всей силы бьет Роберта по лицу.
- Ненавижу! – кричит она и снова бьет по рукам, поднятым Робертом, чтобы
защитить лицо.
В «прослушке» Семен со злостью стаскивает с головы наушники, отшвыривает
их в сторону.
Кают компания. За окнами красоты Ладожского озера. Тишина, благолепие, скупые
реплики по делу. Писатели заняты самой интеллектуальной игрой: играют в
шахматы. 15 столов и три десятка игроков.
Семен и Роберт за одной доской. Оба игрока чрезвычайно приветливы,
подчеркнуто вежливы друг с другом и улыбчивы.
За соседним столиком играет бывший каналоармеец – Павел Николаевский.
Время от времени, он обводит взглядом тихое это собрание, словно все еще не
может поверить в собственную свободу.
Вдруг, оставив партию, поднимается женщина-поэтесса с помятым листком
бумаги в руке.
- Товарищи! Сегодня утром я написала стихотворение о нём. Детское и
светлое. Минуту внимания!
Ты живешь, любимый Сталин.
В нашем городе родном.
Хорошо, что мы с тобою
В этом городе живем!
То же радостное солнце,
Что утрами будит нас,
И к тебе в окно заглянет
В тот же самый ранний час.
Может быть, в Кремле высоком
Слышишь ты, как мы поем...
Хорошо, что мы с тобою
В нашем городе живем!
Поэтессе хлопают. Тяжело поднимается пожилой, грузный - третий поэт.
Свою здравницу он читает неожиданно звонким, будто чужим, голосом.
«Расти в труде, страна весны,
Борьбу за мир ведешь ты смело!
Пути твоих побед ясны,
Ты служишь всей земле примером!
Мы, как всегда, идем вперед,
В работе время обгоняем.
Великий Сталин нас ведет,
И мы уверенно шагаем!»
Пожилому поэту выражают свой восторг более дружно.
Николаевский вскакивает так стремительно, что задевает доску и несколько
фигур летят на пол. Он наизусть знает стихотворение, благодаря которому
оказался на свободе.
«Там, где сосны шумят исполины,
Где могучие реки текут,
Там о Сталине мудром былины
У костров лесорубы поют.
Это Сталин республику нашу
Поднял к славе счастливых веков.
Имя Сталина ярче и краше
Необъятных карельских снегов.
- Мат! - вдруг громко произносит Роберт Крафт. И все игроки дружно
поворачивают головы в его сторону. Следует тягостная тишина паузы. Только
поэтесса несмело начинает хлопать в ладоши… Семен, оглядев в последний
раз доску, резко поднимается и выходит из кают-компании.
«Келья» стенографисток. Старушка занята расшифровкой записи. Мария
лежит на койке, отвернувшись к стене.
Семён входит шумно, но вновь без стука. На этот раз пожилой
стенографистке не нужно указывать на дверь. Агент и Мария остаются одни.
- Твой Крафт мне мат поставил, здорово играет чертяка! – спокойно
сообщает Семен. – И где твоя девичья гордость, комсомолка Барсова? Тебе был
приказ – сразу в постель?
Мария резко, всем телом, поворачивается к агенту.
- Ненавижу!
- Кого? – с улыбкой интересуется Семен. – Меня, его? А может власть
советскую?
- Всех!
- Верю и знаю, – вздыхает Семен. – Но тот, твой мир, Машенька, был ужасен.
Слуги и господа, роскошь и нищета, дворцы и хижины… Хотел спросить, как графине
удалось стать комсомолкой?
Не отвечает Мария.
- Молчишь? – усмехается Семен. – Правильно. Такое время. Ты не спрашиваешь,
как флейтисту из местечка удалось стать агентом ГПУ? Могу рассказать… Воевал,
читал, учился, сдирал с себя ненавистную, рабью шкуру… С болью сдирал, с
кровью…
Мария подходит к окну. Стоит, спиной к Семену.
- Понимаю, - усмехается агент. - У вас, графиня, свои проблемы…
- Он все понял, - говорит Мария, резко повернувшись к Семену. –
Понял, что меня к нему приставили… Он решил, что я шлюха… Из ГПУ.
- Ну, имел право… Первый день знакомства – и сразу, - Семен ловит на себе
бешеный взгляд Марии и поднимается. На этот раз он даже груб.
- Мне нужен дневник твоего Крафта. Я должен знать, что он там
строчит.
- Я не воровка, - всё еще защищается Мария.
- Хватит соплей! Пойдешь к нему опять!
- Прогонит, - смотрит в сторону Мария. – Я его ударила.
- Не знаешь ты мужиков, Машенька, - снова спокоен и даже ласков
Семен.
Плывет пароход под низким, тяжелым небом. Падает снег с дождем. Гремит
над пустой палубой радио:
- Товарищи! Север всё-таки. Нам на борту больные не нужны. Долой
сопли и кашель! Просим в кают-компанию за спец-одеждой!
И обязательный, бодрый марш.
В кают-компании выстраивается очередь. Каждому пассажиру агент Семен
выдает толстые, пушистые свитера. Выдав, просит расписаться в ведомости.
Расписавшись, писатели сразу примеряют спец-одежду.
На маленькой поэтессе Аглае свитер, как мешок до колен.
Протискивается она к раздаче.
- Товарищ, нельзя ли размер поменьше?
- Нет других размеров… Следующий!
Дощатые мостки прогибаются, «ходят» под ногами. В щели проступает грязь.
Низкое и хмурое небо. Холодно не по сезону. Вокруг громадные валуны,
покрытые слоем бронзово-зеленой слизи.
По мосткам, друг за другом, осторожно следуют пассажиры
корабля. Все они в одинаковых свитерах. Только головные уборы разные.
Позади писателей охрана с винтовкой. Такое впечатление, что все
пассажиры арестованы.
Впереди белые, с зарешеченными окнами ряды бараков,
захлёстнутые гигантской петлей колючей проволоки. За колючкой редкие тени, бродящих
по территории лагеря людей.
У бараков, на столбе, раструб орущего маршем радио. Марш
прерывается, уступая восторгам диктора:
"Система, где все мускулы натренированы, как перед
состязанием... Выполнить приказ партии, где каждый должен чувствовать себя не
центром мира, а частью большого и блестяще работающего целого..."
И вновь марш, но с песней.
" Мы красные кавалеристы и про нас былинщики речистые ведут
рассказ...
Писатель Афанасий пробует шагать в ногу, но при этом суетится,
нарушает строй, а потому, поскользнувшись, слетает с мостков в грязь, теряя
одну калошу, очки, листки блокнота.
Грязь оказывается болотной, вязкой. Назад самостоятельно Афанасию не
выбраться. Ему пытаются помочь, протягивая руку, сложенный зонтик, палку, но в
результате уже не один писатель, а несколько неуклюже ворочаются в грязи,
цепляясь за доски мостков.
Порядок следования нарушен безнадежно. Солдат с винтовкой бежит,
расталкивая писателей. Именно он, с помощью товарищей в одинаковом кожаном
пальто, вытаскивает "кавалеристов" из грязи.
Писатель Алексей равнодушен к спасению утопающих. Он достает из
кармана фляжку, делает глоток, протягивает тару писателю Михаилу.
- Коньячок.
- Армянский? – спрашивает Михаил.
- Обижаешь – французский.
Грязь на одежде, на лице, руках спасенных, но строй восстановлен и
писатели приближаются к катальным доскам, по которым везут зеки тачки с
грунтом. Народ для показа подобран молодой и крепкий.
- Стоять! - Приказывает один из товарищей в кожаном пальто.
Зеки охотно прекращают бег с пустыми тачками.
- Здравствуйте, граждане каналоармейцы! – зычно здоровается кожаный.
Зеки отвечают вразброд. Один из них не может удержаться от смеха,
увидев экскурсантов, перемазанных в грязи.
- Отставить смешки! – командует кожаный. – У товарищей писателей
есть к вам вопросы.
- Как кормят, ребята? – кричит кто-то из пассажиров парохода.
- Хорошо кормят, жирно! – сразу же отзывается один из каналоармейцев.
- Отдыхаете как?
- Кино показывают, театр у нас... Хорошо отдыхаем!
- Давай, Чижов! – командует кожаный.
И к писателям, с заученными стихами, приближается статный парень:
Шлю письмо тебе, моя мамаша
И прошу прочесть его родным,
Что любимый сын на Белморстрое
Стал теперь ударником большим.
- Ну, стишки мы сами пишем, - останавливает парня кожаный. – Ты о себе
расскажи, подробней.
- Статья сорок третья, - заученно докладывает парень. – Чижов
Геннадий – он же Чижик. Вор с малолетства. Мои руки никогда не знали тяжести
лопаты. Здесь, на канале, через труд во славу социалистической родины, я стал
другим человеком, способным на свободе... – парень запинается, шевелит губами,
стараясь вспомнить, чем он займется на свободе.
- Ну, Чижов! – поторапливает его кожаный.
- Это способный! – радостно сообщает парень. – К сози нательному
труду!
- Есть вопросы к каналоармейцу? – спрашивает у писателей кожаный.
- Откуда ты родом, парень? – спрашивает бывшего вора писатель
Алексей.
- Чего? – не понимает каналоармеец.
- Родился где?
- Вятские мы, - оживлятся парень и еще ближе подходит к писателям. –
Я это... От братвы... Зима скоро... Холодь, а дров для обогрева в барак не
дают...Один торф-брикет, а он мокрый, горит хреново... Братва, значит, просит,
чтобы...
- Будут вам дрова, Чижов! –решительно прерывает просителя кожаный. –
Будут вам дрова... Все свободны! За работу, товарищи!
Один за другим торопятся мимо писателей каналоармейцы с пустыми
тачками под грохот марша братьев Покрас.
Писателей ведут следом за надсадным скрипом тачечных колес, в такт
радио-марша
- Пройдет лет 30-40 и нужда в печатном слове отпадет, - негромко
сообщает писатель Илья писателю Евгению. – Не будет литературы, театра и даже
кино. Будет одно радио.
- Не доживем, - вздыхает писатель Евгений. – А доживем - и там
прокормимся.
- Вы циник, Женя, - вздыхает писатель Илья. – Это ужасно.
- Я - пророк, - ставит точку писатель Евгений.
Останавливают экскурсантов на самом краю огромного котлована, на дне
которого копошатся сотни зеков с лопатами, готовыми нагрузить тачки тяжестью
мокрого, каменистого грунта.
Крафт стоит рядом с Николаевским. Бывший каналоармеец тяжко вздыхает.
Роберт поворачивается к нему.
По щекам Николаевского бегут слезы. Он торопливо, испуганно стирает
их ладонью.
- Майн гот, - только и может произнести Роберт Крафт.
- Здесь будет город заложен на зло надменному соседу! – с пафосом
произносит Афанасий, вытирая грязным платком остатки грязи со лба. – Пушкин
сочинил - солнце русской поэзии.
- Жаль, что он не с нами, - роняет писатель Илья. – Между прочим,
пишут, что на строительстве Петербурга погибли десятки тысяч рабочих.
- Лес рубят – щепки летят, - прячет платок в карман Афанасий.
Марш по радио, вытесняет скрип текста:
- Штаб стройки рапортует товарищу Сталину! План на август выполнен
досрочно. Слава центральному комитету нашей парии. Да здравствуют герои ударного
труда. Ура, товарищи!
Молчит котлован, да и не каждый из писателей готов поддержать
здравницу. Вялым получается ответное «ура».
- Товарищ Крафт! – подзывает Роберта Семен. – Прошу за мной.
Длинный барак. Ряды аккуратно и одинаково заправленных коек. Пол чисто
вымыт, на окнах занавески. В центре барака топит березовыми поленьями буржуйку
изможденный человек в новеньком, теплом бушлате. Больше в бараке нет никого.
Именно сюда Семен приводит Роберта. Они останавливаются на пороге.
- Каналоармеец Карл Крафт, - представляет человека в бушлате Семен.
Он остается у двери, а Роберт медленно подходит к брату. Тот будто ничего не
ощущает и не видит, кроме тепла и огня в печи.
- Карл! – сдавленно произносит Роберт.
И только тогда брат видит Крафта и поднимается ему навстречу. Секунда на
узнавание – и они стоят, тесно прижавшись друг к другу. Потом сидят, прямо на
полу, у печки, взявшись за руки. Говорят по-немецки.
- Дали пять лет, 58 статья, вредительство…
- Ты – вредитель! – не верит Роберт.
- Они сами решают, кто вредитель, а кто – нет… Ладно, как мама? Что в
Германии?
- С мамой всё хорошо. С Германией плохо.
- Знаю, Роби, нам дают газету… Какой же ты стал! – любуется братом Карл.
- Это твой барак? Тут тепло, чисто.
- Туфта, - произносит по-русски Карл.
- Что такое туфта? - не понимает Роберт. – Тебя освободят. Я обещал –
напишу книгу – и тебя освободят. Я быстро напишу. Ты выйдешь на свободу!
-На свободу? Куда и зачем? Мир сошел с ума, Роби.
Топот ног. Семену приходится посторониться. Охрана вводит в барак его
обитателей. Все они одеты в одинаковые, новенькие бушлаты, гладко выбриты,
только мешки под глазами и впалые щеки выдают заключенных.
Каналоармейцы молча останавливаются перед своими койками. Тридцать
коек, двадцать девять зеков. Карл поднимается и подходит к пустой койке. Роберт
делает попытку отправиться следом, но Карл решительно останавливает брата
движением руки.
Вновь шелест шагов. На этот раз в барак вводят писателей в
одинаковых свитерах. Писатели толпятся у двери.
- Добро пожаловать! – говорит им Семен. – Обратите внимание,
товарищи! Типовой барак для каналоармейцев.
Пароход. Носилки, груженные десятками папок дел заключенных. Носилки
вносят в кают-компанию два матроса. Они же размещают груз на столе, за которым
сидит главный агент – Григорий.
Перед ним почти все писатели. Здесь же и столик, за которым готовятся
к работе стенографистки.
Главный чекист Григорий начинает собрание, читая текст по бумажке:
«Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают
лекаря – социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что
душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее
самой»
Григорий откладывает бумажку.
- Чьи это слова, товарищи?
- Достоевский, - после паузы подсказывают из зала.
- Правильно, - доволен Григорий. – Это написано монархистом и
реакционером Федором Достоевским. Но если бы сейчас он плыл вместе с нами на
этом пароходе, он бы смог убедиться в лживости своих слов!
Аплодисменты. Григорий поднимает руку, требуя внимания и продолжает:
- Перед вами материал для нашей будущей книги, - прихлопывает ладонью
дела Григорий. – Дела тех, кого труд перековал, превратил в другого, нового
человека. Мы с вами должны обсудить характер нашего будущего, коллективного
труда. Давай, товарищ Николаевский.
- Я работал на Беломорстрое с самых первых дней, - поднимается бывший
каналоармеец. – Великие трудности были преодолены и нами, и чекистами. Чекистам
было труднее. Вы только подумайте: в ходе стройки нужно было перековать десятки
тысяч зеков. Перевоспитать разнузданных, оголтелых, ожесточенных разгильдяев в
армию тружеников. Задача для титанов, - Николаевский внимательно смотрит на
Григория и садится под аплодисменты собравшихся.
- Что тут обсуждать! - Выступает вперед поэт – Афанасий. – Мы здесь,
на канале, только и слышим: «перековка», «перековка»… А ведь слово-то какое!
Возьмем любую речь товарища Сталина. Как он куёт в ней каждое слово, сколько в
словах этих силы и правды. Так и писать мы должны.
Собравшиеся аплодируют Афанасию стоя. Потом все, кроме поэта
Александра, садятся. Поэт читает стихи, повернувшись к главному агенту:
практически спиной к коллегам:
Я сообщаю героической Чека,
Что грандиозность Беломорского канала
И мысль вождя, что жизнь ему давала,
Войдут невиданной поэмою в века,
И если коллективом вдохновений
Поэму Беломорского пути
Сумеем мы в литературу донести,
То это будет лучшее из наших донесений.
Григорий кивает одобрительно. Пассажиры парохода хлопают. Тяжело
встает писатель Алексей:
- Прежде всего, мы должны учесть, что социалистический реализм – это
точное изображение жизни в своём революционном развитии – цель которого
коммунизм во всем мире. О чем бы мы не писали, о самых темных углах, о страстях
и пороках людских, о великой цели этой забывать не должны , - Алексей
садится, поднимается драматург Всеволод.
- Алексей, как всегда, красноречив насчет страстей и пороков. Я
же мечтаю о них забыть. Пусть будут конфликты, куда без них, но есть же
спор между хорошим и отличным. Вот и мы должны решить, что или кто станет
главным героем нашего романа: человек-строитель или сам канал?
- Конечно, человек, - подает реплику с места писатель Евгений.
- Не думаю, - возражает Всеволод. – Вот египетские пирамиды… Что мы
знаем о тех, кто их построил? Ничего. А памятник своему времени стоит,
напоминая о величии древнего государства. И наш канал останется на века, как…
- Могильник это – пирамиды твои, усыпальница. Нашел с чем сравнивать,
- ворчит, прерывая Всеволода, писатель Алексей.
- Я бы попросил! – резко поворачивается к нему драматург.
- Мои дорогие! – поднимается Илья. – Отражать новую действительность в
стиле старого романа невозможно. Я за очерк, где мы должны совместить истории
ударников и сам канал. Как совместить наши таланты, в дружбе и сотрудничестве
во имя высокой цели.
- Не забывая при этом о простоте и народности, - напоминает Всеволод.
- Даже в том случае, если кому-то это не по нутру.
- Вот ты, Севочка, говоришь о простоте и народности. Справедливо!
Однако, ты уж извини, твоя пьеса у Немировича тяжеловата, сложна для восприятия
пролетарской массой, - с улыбкой сообщает драматургу писатель Алексей.
Драматург Всеволод вскакивает. Он возмущен такой критикой.
- Не тебе, Лешенька, дорогой мой, учить меня писать, - скрипит драматург
Всеволод. – Твой последний роман «Горячая высота», ты уж извини, - дерьмо
полное.
- Это ты мне говоришь, как интеллигент интеллигенту? – двигается в сторону
драматурга Всеволода писатель Алексей.
- Вот именно, как интеллигент! – несколько отступает драматург.
- Неправда ваша, - приближается вплотную к драматургу писатель. – Вы
хам, сударь!
- Сам ты сударь!- отчаянно кричит драматург. – А роман твой – дерьмо,
дерьмо, дерьмо!
Драматург Всеволод пробует уклониться от прямого удара в челюсть, но
писатель Алексей точен. Всеволод отвечает писателю ударом ноги в пах. Драчунов
пробуют разнять, но, в итоге, получается свалка, в которой больше всего
достается бывшему зека – Николаевскому.
Писатели Илья и Евгений, как-то бочком, покидают собрание, стараясь
сделать это незаметно
Мария и старушка в полной растерянности, не зная, как
запротоколировать происходящее.
- Что это, Машенька? – запинаясь, спрашивает старушка.
- Мордобой, - точно определяет Мария.
Главный агент, Григорий, первое время наблюдает за потасовкой даже с
каким-то одобрительным интересом, но, заметив первую кровь, достает наган и
стреляет в воздух.
- Прекратить! – командует он. – Все по местам!
Медленно ползет пароход. На палубе Илья - смотрит на близкий,
неприглядный берег канала. Евгений стоит спиной к берегу.
- Наш пароход – галера, - говорит Илья. – А мы на нем гребцы, цепями
прикованные, между прочим
- Ну, это ты слишком, - вполголоса отзывается Евгений. – Всё проще.
Живешь один раз – тогда и там, где родился. И против этого факта не попрешь.
- Гребем по команде, - бормочет о своём Илья. – Все руки-ноги в
крови, а гребём… Куда, зачем, почему?
- А ты представь, - улыбается писатель Евгений. – Ты – чукча, живёшь
в юрте за полярным кругом. Вокруг один лёд и северное сияние. Из транспорта –
одни собаки ездовые. И никаких тебе Лазурных берегов и Ниагарских водопадов.
Жить приходится в предложенных обстоятельствах… Где родился – там и помрешь.
- Я – чукча? – поворачивается к другу Илья.
- Ну… Натурально.
Смеется Илья. Обнимает его Евгений.
- Так-то лучше, а то галера, руки-ноги в крови…
Каюта Крафта. Темень за иллюминатором. Роберт над тетрадью, оставляет
очередную запись в дневнике. Стук в дверь.
- Открыто! – роняет он по-немецки.
Дверь открывает Мария. Останавливается на пороге.
- Входи, - разрешает Крафт теперь уже по-русски. – Садись… Я сейчас,
- он продолжает писать.
- Что ты там пишешь? – спрашивает Мария.
- Оставляю следы души и сердца. Помолчи, ладно?
Девушка сидит напротив Роберта и ждет, когда он закончит работу.
- Драться больше не будешь? – не отрываясь от текста, спрашивает
Роберт.
- Нет, - обещает Мария.
- Гут! Замечательно! - ставит точку Роберт.
Ночь. Они рядом на тесной койке. Нужна откровенная сцена, из которой
станет ясным, что хорошо им вместе, даже очень
- Зачем? Зачем ты здесь? – с каким-то даже отчаянием спрашивает
Мария.
Роберт отвечает не сразу. Любуется женщиной, гладит ее по лицу.
- Ты в Бога веришь?
- Нет, - отвечает Мария. – Ничего нет…Мы есть. Вот сейчас,
сегодня, а Бога нет.
- А дьявол есть… Точно, – садится Крафт. – Время от времени
ему, проклятому, удаётся принять человеческий облик. Он становится Александром
Македонским, Цезарем, Чингисханом, Наполеоном…
- Наполеоном? – ничего не понимает Мария.
- Ну да – Бонапартом – императором французов, - спокойно продолжает
Роберт. – Вот и в моей, любимой Германии к власти пришел дьявол… Только ему по
силам свести с ума людей, заставить их ненавидеть, воевать, убивать друг
друга…- Крафт поднимается, подходит к окну в каюту. - Победить дьявола не по
силам обычному человеку.
- Не надо! – почти кричит Мария. – Молчи!
Роберт резко поворачивается к ней.
- Ты спросила, почему я здесь? Я хочу, чтобы дьявол победил дьявола!
Каюта «прослушки». Семен в наушниках. Механизм со скрипом мотает
ленту.
Утро. Мария возвращается в свою каюту. Старушка, судя по всему,
занята дешифровкой записей.
- Вы сбежали от меня, моя милая, наверно потому, что я храплю, -
говорит старушка, не отрываясь от работы.
- Нет, что вы, - возражает Мария.
- Значит, любовь, - отодвигает тексты старушка. – Время стремительно
ускорилось. И любовь сегодня приходит гораздо быстрей, чем вчера…И уходит… Нет,
вы, Машенька, не подумайте… Я вам не судья…. Хотела другим поделиться…
Позволите?
- Да, конечно.
- Гений и злодейство не совместны? Здесь Александр Сергеевич,
возможно, и ошибся, но я прежде не подозревала, что талант может быть совместен
с такой пошлой мерзостью… Я раньше многих из этих людей считала почти богами,
святыми, а тут… Скорей бы всё это кончилось.
В каюту без стука входит Семен. Молча садится на койку Марии. Ждёт.
Старушка складывает в стопку записи, прячет их и привычно оставляет Марию и
Семена вдвоём.
Пауза затягивается. Семен поднимается, подходит к окну
- Хватит, - говорит он. – Больше к нему не ходи.
Молчит Мария. Семен садится рядом, с силой взяв за плечи,
поворачивает к себе.
- Поняла, что я сказал?
- Нет.
Неожиданно Семен обнимает Марию, с жадностью прижимает губы к ее
губам. Мария с трудом вырывается из объятий агента.
Семен пробует повторить попытку, но в руке Марии оказывается стальная
линейка для разрезки страниц.
- Я закричу! – предупреждает она.
- Да у этого Роберта таких, как ты, рота в резерве. Поматросит-и
бросит. А я… Хочешь – я и жениться могу?
- Не хочу! - Мария все еще стоит с линейкой, прижавшись спиной к
дверям.
- Тебе не понять, - помолчав, говорит Семен. – Не понять, что такое быть
изгоем в стране, где родился, прокаженным, обреченным на одиночество… Ладно.
пойду
Мария освобождает дорогу агенту. У двери он останавливается.
-Все хотел попросить… Спой, Машенька… Тот романс, твой – любимый, или « Я
встретил вас…». Спой – и я уйду… Даже забуду, комсомолка Барсова, что ты
графиня.
Молчит Мария.
- Не хочешь… Не место, не время… а я могу… Я встретил вас - и
все былое/
В отжившем сердце ожило;/ Я вспомнил время золотое - И сердцу стало так
тепло... … - еле слышно поет агент, оборвав романс, резко, двумя руками,
поворачивает к себе Марию.
- Не ходи к нему больше, слышишь! Не ходи!
Плывет пароход по Чудскому озеру. Серое небо над ним низко. Моросит.
Неподвижен монумент вождю под мокрым брезентом.
Кают-компания. У буфетной стойки вкусно выпивают оператор и Афанасий.
Оба в средней степени готовности. Буфетчица со злостью протирает бокалы,
поглядывая на бывшего каналоармейца. Он, расположившись в углу, глушит
водку в одиночестве.
- Нет! Рабочий человек – всему мотор! – спорит Афанасий. – Вот мы тут
жируем, как буржуи, а рабочий класс в кочегарке… Кто внизу – тот главный, а кто
сверху – тот паразит.
Оператор, не без проблемы, но поднимается.
- Идем к ним! – требует он. – Там огонь! Там шатуны! Там
движение!….Этого возьмём? – показывает на Николаевского.
- Можно, - согласен Афанасий.
Чрево парохода – кочегарка. Груда угля, огненное жерло топки. Голый
до пояса, чумазый матрос, отправляет лопатой уголь в огонь. Второй вахтенный
отдыхает, опершись на черенок совка. Поворачивает бритый череп на шум шагов.
Трое пассажиров спускаются по железной лестнице в кочегарку.
Оператор, с огромным трудом, тащит за собой камеру на треноге. Афанасий помочь
ему не в состоянии, так как волочит за собой ослабевшего Николаевского.
- Здравствуйте, товарищи! – приветствует вахтенных Афанасий. –
Внимание! Съмка!
Кочегары в полной растерянности. Оператор устанавливает камеру, но
тут же понимает, что зря он затеял кинопроцесс.
- Света мало, не выйдет ни хрена, - вздыхает он, и садится прямо на
гору угля рядом в бывшим каналоармейцем, решившим даже прилечь на уголек в
тепле.
У Афанасия предложение более реальное. У него с собой почти полная бутылка
и стакашек стограммовый.
- За вас! – предлагает Афанасий. – Пролетарии всех стран
соединяйтесь! – наполнив тару, протягивает ее кочегару.
-Нам не положено, - отказывается тот, страдая. – Вахта.
Не все писатели пьянствуют.
Есть и те, кто культурно отдыхает. Небольшой кинозал, скворчит проектор.
На экране фильм «Путевка в жизнь».
Большая облава. Милиция ловит беспризорников.
Последний ряд стульев. Мария и старушка-стенографистка сидят рядом.
- Кино – всегда сказка, - бормочет старушка. – Сладкий сон.
- Нет, так было, было, - убеждает ее Мария. Видно, что фильм для нее нечто
большее, чем сказка.
Рядом с Марией садится Роберт. И сразу фильм для Барсовой перестает
существовать. Руки она держит на коленях. Крафт ладонью покрывает ее ладонь.
Мария резко поднимается, выходит из кинозала.
Сумерки. Палуба корабля. Мария почти бежит. На корме догоняет ее
Роберт. Силой останавливает Барсову.
- Стой! Что случилось?
- Уходи! Нельзя нам больше! – умоляет Мария.
- Что нельзя? – Роберт в замешательстве.
- Нельзя встречаться.
- Почему?
- Нельзя – и все! – почти кричит Барсова.
- Понимаю, - отпускает ее Крафт. – Задание выполнено, так? Со мной всё
ясно?
- Да! – кричит Мария. – Да! Да! Да! – вырвавшись из объятий Роберта, она
уходит.
Плывёт пароход под мелким дождем по Онежскому озеру, но все медленней
вращаются бортовые колеса.
Кочегарка. Вахтенные, тем временем, забывают о своих прямых обязанностях.
Одна пустая бутылка отброшена в сторону на черную пыль. Афанасий с возгласом: «
Раз живем!» достает еще одну и ловко выбивает пробку ударом ладони.
Перестает бушевать огонь в топке.
Рубка. Рулевой орет в трубу:
- Черти! Дай жару! Стоим.
Кочегарка. Его не слышат. Гром поющих голосов сотрясает железные
стены помещения. Тон задаёт очнувшийся Николаевский. Голос у него сочный и
громкий. Остальной народ подпевает.
Ночь сошла на мягких лапах,
Дышит как медведь.
Мальчик создан, чтобы плакать,
Мама - чтобы петь.
Тучи черные закрыли
Светлый небосклон.
Папа твой в далеком море
Бережёт твой сон….
Очень душевную песню поют все пятеро, обнявшись.
Совсем замирают колёса парохода, обездвиженный корабль относит к берегу, а
тут еще налетает шквалистый ветер и корабль с ходу садится на мель носом.
Крен на корму получается значительный.
Памятник вождю, судя по всему, закрепили плохо. Канат сползает с
кнехта – и товарищ Сталин начинает ползти по мокрой палубе к корме.
Кинозал. Внезапный толчок и крен мешает «Путевке в жизнь».
- Тонем! – вопит кто-то из писателей.
Зрители, толкая друг друга, бросаются к выходу.
Пассажиры выскакивают на палубу, где как раз и случается сползание
товарища Сталина. Ужас и столбняк. Первый оценивает масштаб катастрофы драматург
Всеволод.
- Держи его! – орет он, бестолково цепляясь за брезент, обнажая в
результате лик вождя.
К Алексею бросаются на помощь. От одних писателей мало толку, другие
пробуют закрепить канат, третьи буквально ложатся под вождя, который вот-вот,
сломав ограждение, грозит рухнуть в воду.
Роберт Крафт только смотрит на операцию по спасению, хотя монумент
ползет прямо на него. Крафт остается стоять, словно завороженный приближением
монумента.
Уже, казалось, над самой бездной писателям удается памятник задержать.
Облегчение полное. Тяжело дышат спасатели. Все-таки, люди они не физического, а
умственного труда.
Стуча сапогами по железным ступеням, слетает в кочегарку новая вахта.
Оттолкнув дружный хор, принимается за работу.
Летит уголь в прожорливую пасть печи.
Оживают колеса парохода.
В рубке вахтенный тянет на себя рычаг реверса.
Машина даёт задний ход. Корабль, без особых проблем, снимается с
мели. Крен ликвидирован.
Матросы вновь суетятся, заново «пришвартовывая» вождя. Писатель Алексей и драматург
Всеволод дружно натягивают на статую брезент.
Над операцией этой наблюдают Илья и Евгений, стоя под моросящим
дождем.
- Мы спасли товарища Сталина, – меланхолично отмечает Евгений, стирая капли
с мокрого лица.
Писатель Илья всё еще тяжело дышит.
- Слушайте, Женя, - почти шепотом произносит он. – Мы пишем одно, говорим
другое, думаем – третье. Так недолго и умом тронуться.
- А, может, мы уже… того, – отмечает Евгений, наблюдая за суетливыми
действиями Алексея и Всеволода.
Просторная каюта главного
агента. Григорий и Семен. Идет обсуждение последнего происшествия.
- Очень на вредительство похоже, - говорит Григорий.
- Есть такое подозрение, – не спорит Семен. – Кто-то мог швартовы обрезать
или ослабить, а тут эти в кочегарке устроили попойку…
- Думаешь, случайное совпадение?
- Не исключено.
- А наши-то писатели – молодцы! – замечает Григорий. – Только я бы не стал
сообщать…Шум поднимать… Было и прошло.
- Найдутся и без нас доложат, - вздыхает Семен. – Нет, надо бы разобраться.
- Вот не бывает, чтобы все путём! – с досадой произносит Григорий. –
Обязательно какая-нибудь сволочь капнет дёгтя в мёд.
- И то, - кивает Семен. – Мне вот странным показалось: все, вроде, при
деле, а этот Крафт и стенографистка стоят и смотрят… Дождь, говорю. Авария, а
они стоят и смотрят.
- Так разберись, – советует Григорий.
- Ясно… Могу идти?
- Можешь, - разрешает Григорий.
Чекисты в кожанках помогают дойти до
своей каюты Афанасию и оператору. Делают они это бережно, заботливо. Афанасий
спит на ходу. Оператор вдруг останавливается:
- Этот режиссер, сука, мне говорит: «Оператор – придаток аппарата». А
я не придаток. Я – творец! Я – человек!
- Человек, человек, - утешает его кожаный.
- Камеру забыл! – вдруг вспоминает оператор, пробует вырваться из крепких
объятий, но тщетно.
- Доставим, товарищ, в лучшем виде, - успокаивает его чекист.
- Смерть вредителям! - вдруг оживает Афанасий. – Смерть врагам народа!
В кают-компании ужин. Официанты обслуживают пассажиров, но, похоже,
ужин непростой: отмечают писатели свой же подвиг по спасению монумента вождя.
Не все, понятное дело, празднуют, но самые активные – обязательно.
Писатель Алексей и драматург
Всеволод, судя по всему, забыли о случайной вспышке вражды. Ведут они
откровенный разговор вполголоса, но ведут
АЛЕКСЕЙ. Покорность верховной власти
– традиция народная. Это еще Пушкин доказал.
ВСЕВОЛОД. Пушкин?!
АЛЕКСЕЙ. Он. Один из первых. Николай
классика из ссылки вызволил, от цензуры дураков умнейшего человека России
освободил. И Пушкин поклялся – никаких больше вольностей.
ВСЕВОЛОД. А как же? «Самовластительный Злодей!/ Тебя, твой трон я
ненавижу,/ Твою погибель, смерть детей/ С жестокой радостию вижу».
АЛЕКСЕЙ. Александра ненавидел, Николая полюбил …А потом – мало ли о чем
грезишь в юности.
ВСЕВОЛОД. Не понял... Он же сам
сказал, что был бы на площади с декабристами, 14 декабря?
АЛЕКСЕЙ. Правильно, по долгу дружбы, согласно чести, но мятежных настроений
всех этих бунтарей он не разделял, о чем и поведал императору.
ВСЕВОЛОД. Не верю… Пушкин наш!
АЛЕКСЕЙ (почти шепотом). Наш, правильно… Я тебе что скажу, Севочка. В
Октябре вместо императора Николки, стала в России еще более законная, народная
власть большевиков. И ничего не изменилось насчет высшей силы над нами. И мы,
как народные писатели…
Входит озабоченный расследованием агент Семен. Видит его поэт Александр. Он
в подпитии, но, поднявшись, стих читает без запинки:
Я сообщаю героической Чека,
Что грандиозность Беломорского канала
И мысль вождя, что жизнь ему давала,
Войдут невиданной поэмою в века,
И если коллективом вдохновений
Поэму Беломорского пути
Сумеем мы в литературу донести,
То это будет лучшее из наших донесений.
Александр, собой довольный, берет под козырек и садится. Семен, подняв
кулак, его благодарит, но подсаживается он к столику, за которым высится
писатель Алексей. Ему тут же наливают из бутылки, но пить Семен не торопится.
- Погода дрянь, - говорит он. – Не повезло нам с погодой, а на душе
светло и радостно… Энтузиазм масс!
- Точно! – поддерживает Семена драматург Всеволод.
- Однако есть люди, для которых свет этот и радость хуже горькой
редьки, - печалится Семен. – Я к чему?… Может что заметили перед креном… Ну,
может во время кино что-то не так?
- Надо подумать, - хмурится писатель Алексей.
- Эта, стенографистка, вдруг выскочила, - вспоминает Всеволод, – а за
ней - немец. Чего вдруг? Непонятно.
- Амуры, - басит Алексей. – Но может и…
- Вот именно, - поднимает палец Семен.
Ночь. Медленно движется пароход по нитке канала. Огней немного, но
они есть.
По коридору, мимо кают, быстро идёт Мария, но у одной из дверей
останавливается. Не решившись войти, поворачивается, медленно уходит. И снова
остановка… На этот раз она возвращается к каюте Роберта почти бегом.
Утро. Медленно плывет пароход в кромешном тумане, таком густо и плотном,
что кажется – нужны кораблю усилия, чтобы продраться сквозь этот туман.
Каюта Крафта. Роберт и Мария - голова к голове.
- Мария, Маша, Машенька, - повторяет Крафт.
- Я не Маша, - отзывается Мария. – Я – черепаха. У меня панцирь из страха.
И кругом одни черепахи… Ползут куда-то…
- Не надо… Зачем так? – просит Роберт.
- Отец нас оставил сразу после переворота, - тихо рассказывает Мария. - В
двадцатом мать умерла от голода. Меня в приют… Чудом жива осталась…С
беспризорниками жила по вокзалам… Меня горничная наша – Катя – подобрала. Она
добрая, только без детей…. Так я Барсовой стала…Потому… Сколько?... Да, лет
пятнадцать живу одним страхом, - бормочет Мария. – Ничего, кроме страха… Потом ты…
И всё.
- Что?
- Мне ничего не страшно. Нет панциря.
- Карл сказал, что он потерял веру, - помолчав, говорит Крафт. – Ему не
нужна моя книга… Ему теперь все равно, где жить: в бараке или на воле… А ты…
Ты едешь со мной, - вдруг говорит Роберт.
- Куда? – растерянно спрашивает Мария.
- В Германию… Францию… В Англию… У меня лучший друг преподает в Оксфорде…
Не улыбайся… Не нужно так улыбаться!
- Я люблю тебя, Роби, - говорит по-французски Мария. – Я люблю тебя.
- Что? Что ты сказала? – переспрашивает Крафт.
Каюта прослушки. На этот раз, Семен совершенно спокоен, а потому
тяжелые, большие наушники он снимает аккуратно и, прежде чем встать, даже
помещает их на специальную полку, прикрепленную к переборке, обитой войлоком.
Утро. Тяжелый, плотный туман. Пароход, будто с усилием, пробивается
сквозь пелену.
Мария возвращается в свою каюту. Старушка-стенографистка раскладывает
пасьянс. Понимает глаза на соседку.
- Замечательно! – говорит она. – Траура нет больше. Теперь на вашем
лице, Машенька, счастье…. Хотите зеркало?
- Не нужно, - отказывается Мария.
Дверь вновь открывается без стука. На пороге Семен и старушка сразу, по
привычке, поднимается. Гаснет свет на лице Марии.
- Сидите, сидите, - вежлив чекист. – Товарищ Барсова, можно вас?
Они выходят в тяжелый туман на палубе. Мария идет за широкой спиной
Семена. Долго они идут. Чекист останавливается, ждёт Марию.
- Что тебе нужно? – спрашивает она.
Семен выходит из тумана совсем близко к Барсовой, смотрит на нее
пристально.
- Какая ты, - говорит он тихо, - какая ты…
- Не надо, - просит Мария, отступая на шаг. – Ненавижу! – вдруг кричит она.
– Ненавижу вас – жидов!
Семен останавливается, словно от удара по лицу, но приходит в себя.
Он силен. Ему ничего не стоит приподнять женщину и сбросить ее в невидимую воду
канала.
Сдавленный крик, всплеск воды – и все.
Кают-компания. Патефон. Веселая музыка. Писатели завтракают. К этому дню
– народ заспанный, сильно потрепанный отдыхом и новыми впечатлениями.
Крафт пьет кофе, поглядывая на дверь, потом смотрит на часы и, резко
отодвинув чашку, поднимается.
Каюта Марии. Старушка всё еще не может сладить с пасьянсом.
Стук в дверь.
- Войдите, открыто, - разрешает стенографистка.
Входит Роберт.
- Простите, не знаю, как вас зовут…. Я ищу Машу. Где она?
- Где?...нет… не знаю.
Роберт уже готов покинуть каюту.
- К ней приходил этот чекист, Семен кажется, - говорит ему в спину
старушка. – Он ее позвал – и они ушли. Все, больше я Машеньку не видела.
- Где его каюта! – поворачивается Крафт.
Старушка только плечами пожимает.
Роберт Крафт мечется по пароходу обреченных в поисках Семена. Мечется
бестолково, будто собирается обшарить все углы корабля, распахивая двери кают
одну за другой.
За этой дверью продолжают пить оператор и поэт Афанасий.
За этой - шеф-повар тискает пышнотелую буфетчицу.
За этой - горячо спорят писатель Алексей и драматург Всеволод.
За этой - хохочут о чем-то друзья: Илья и Евгений.
С чекистом он сталкивается в узком коридоре лицом к лицу.
- Где Маша?!
- Такое горе, товарищ Крафт, - говорит Семен и протягивает Роберту листок
из блокнота.
- Не хочу больше жить, простите, - читает Крафт. – Нет! – кричит он,
скомкав листок. – Нет! Нет!
- Да, товарищ дорогой, да, - забирает у него «предсмертную
записку» Семен. – Святая… Божественной красоты была женщина… Пошли, помянем.
Каюта Крафта. Штоф наполовину пуст,
закуски почти никакой. Семен еще держится. Роберт совсем плох.
- Ты ее убил, - тяжело смотрит он на Семена. – Ты, больше некому… Как
ты ее убил?
- Не надо, не надо, товарищ Крафт, - грозит ему пальцем чекист. – Это ты ее
самолично, ты… Зачем ты вообще здесь, зачем!?
Крафт роняет голову на стол. Чекист достает револьвер, вертит
барабан. Роберт поднимает голову на звук.
- Ну, давай, - говорит он. – Стреляй, чего ждешь?
- Нельзя тебя без приказа…Ты гость, нельзя… Хочешь, ты в меня, -
протягивает он револьвер Роберту. – Всё одно – один конец… Я что думал:
свобода, равенство, братство, - начинает Семен тихо, но вдруг начинает кричать
и не по- русски, на идише : - Нет эллина, нет иудея! Всё есть! Всё, что
было! Ничего не меняется! Понимаешь, немец, ничего! Зачем тогда всё?!
- Я не немец… Я – еврей, - тоже на идише отвечает Семену Крафт и
брезгливо, от своего лица, отводит револьвер тыльной стороной ладони в
сторону.
- Ты? – не может поверить Роберту Крафт.
- Ничего не меняется, - повторяет за ним писатель на идише. – Не может
ничего измениться… Против природы это.
- Зачем тогда всё? – убрав оружие, Семен возвращается к русской речи
. – Давай еще? – он разливает водку по стаканам.
Они пьют. Семен – залпом, Роберт делает один глоток, но и этого ему
достаточно. Крафт снова роняет голову на стол.
- Чтоб ты знал, немец, – нутро колбасное, - бормочет Семен, забыв о
еврействе Крафта. – Я может ее, Машеньку, больше жизни и всю жизнь любил. Я,
может, теперь тоже труп… Эй! – он пробует привести Роберта в чувство, но
безуспешно, - затем чекист вспоминает о работе. Пошатываясь, производит в каюте
что-то, вроде обыска. Дневник Роберта находит без труда и прячет тетрадь за
пазуху. – Писатель, сучье племя, - бормочет Семен. Наклонившись, он целует
Роберта в голову и выходит из каюты, забыв прикрыть за собой дверь.
Семен идет по пустому коридору, мимо кают, стараясь ступать твердо, но
вдруг останавливается. Похоже, ему, на этот раз, нетрудно решиться, исполнить
вынесенный себе приговор. Он только не знает, куда отправить пулю из нагана?
Приставляет дуло к виску, потом к груди, снова к виску – и жмет на гашетку.
Чистое, белое под густым снегом, поле, отмеченное черными валунами. Посреди
поля высится памятник вождю.
И лик монумента обеливают хлопья мокрого снега.
Цепочкой, друг за другом, идут к памятнику писатели в одинаковых свитерах,
окружают идола со всех сторон.
Они стоят так, толпой, в торжественном молчании, а снег все падает и
падает, накрывая всех их холодным безмолвием, прячет от глаз наших до полной
невидимости.
ПРОЙДЕТ ВСЕГО НЕСКОЛЬКО ЛЕТ И МНОГИЕ ПАССАЖИРЫ КОРАБЛЯ ОБРЕЧЕННЫХ БУДУТ
РАССТРЕЛЫ, КТО-ТО ПОГИБНЕТ НА КАТОРГЕ ГУЛАГа, МАЛО КОМУ УДАСТСЯ УМЕРЕТЬ В СВОЕЙ
ПОСТЕЛИ, ДОСТИГНУВ СТАРОСТИ, А КНИГА, ИМИ НАПИСАННАЯ…
Август 1937 года. Глубокий ров у стены монастыря. У рва грузовик. В кузове
пачки с книгами. Двое в форме разгружают кузов, сбрасывая груз в ров…
Затем один из них поливает пачки во рву горючей жидкостью из канистры. Второй, подпалив спичкой бумажный жгут, швыряет огонь вниз.
Пламя всесильно. Трескается одна из пачек, рассыпаются книги:
добротные фолианты с профилем вождя народов и заголовок можно успеть прочесть:
«Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства».
Можно успеть прочесть, пока торопливый и жадный огонь не превратит в
пепел коллективный труд корабля обреченных.
Неровный путь без цели
92 комментария | 
Обсудить
