ГЛОТОК СВОБОДЫ, или ЗАКАТ РУССКОЙ ДЕМОКРАТИИ
Исторический докуроман в семейном интерьере на четыре голоса
Продолжение. Начало в предыдущих выпусках
Голос второй. ЭТО Я – КАТЯ!
В отличие от трех школьных приятелей – моих родителей и их тогдашнего друга – я никогда не хотела быть писателем. Кем угодно – только не писателем! С моей точки зрения, все трое на всю жизнь искалечены этой пагубной страстью, которая настигла их чуть ли не в раннем еще детстве, исказив естественное течение их судеб, изуродовав желания, высосав жизненные соки и превратив всех троих в пародию – даже неизвестно, каков был оригинал, то есть какими их изначально задумал Творец, если таковой существует, что мне предстоит, надеюсь, вскоре выяснить, как только будет преодолен этот дурацкий возрастной ценз, и я отправлюсь на тот свет в качестве некронавта, то есть временно.
Как они всполошились, когда я проговорилась, и порешили отослать меня от греха подальше – за океан, где я встречу свое шестнадцатилетие. Слишком уж большое значение придают они временному пребыванию человека на земле. Сами-то они тогда ни в Бога, ни в черта не верили (как не верят и сейчас), а потому и возомнили себя творцами, хотя единственное их совместное творение – это я, пусть даже третий лишний и участвовал в моем зачатии вприглядку, на приличном расстоянии, в качестве стороннего, хоть и заинтересованного наблюдателя: от уродов урод и вышел. Будто могло быть иначе? Правда, физически я не дурна собой, скорее наоборот: из всех самочек в нашем классе – самая сексапильная, от желающих отбоя нет, встают в очередь. Инстинкт самосохранения во мне рано сработал – как себя помню, все делала супротив того, что советовала или экивоками, на эзоповой фене – не решаясь прямо, но я догадывалась – хотела от меня Лена, а потом, изучив как следует Волкова, взбунтовалась и против него, но без той уже страсти и пафоса иконоборца, которые до сих пор отличают мои отношения с Леной, хоть живем с ней, к счастью, раздельно и видимся нерегулярно. Уже в детстве уравняла свой статус, уничтожив семейную субординацию: стала называть их по имени, изъяв из обихода эти сюсюкающие словечки папа и мама – почему я должна обращаться к ним иначе, чем все остальные и чем они сами друг к другу?
А как мне обозначить здесь бывшего их дружка, а теперь моего, с которым, чувствую, предстоит борьба почище обеих предыдущих? Как называю про себя, так буду и здесь: Еврей. Пусть он себя таковым не считает и всячески открещивается – что с того? Достаточно на него издали глянуть, не говоря об имени-фамилии, куда больше: Иосиф Шапиро!
Итак, три неудачника, литературные мечтатели, типы еще те, недовоплотились и не состоялись, предали реальность ради книжной чепухи, настоящее ради будущего, самоистязатели и мазохисты, ломщики собственной жизни – вот кто они такие, а Лена у них – вожатый. Хотя изначально всех троих сбил с пути школьный учитель – разумеется, литературы! Наблюдала его разок – другой по телеку, не знаю, что они в нем нашли: глаза навыкате, как у рыбы, рот малюсенький, притом, что губы толстые, как черви, на голове лысина, на шее кадык, а говорит сплошь трюизмами, но выспренно, многозначительно и самоуверенно. Лену время от времени слегка им поддразниваю: «Ты хоть с ним спала?» – спрашиваю как-то. В ответ – большие глаза, приподнятые брови и презрительное молчание. Единственно, что в нем интересно, так это его – в те годы, натурально, затаенная – любовь к собственному полу, а гомоэротика, с моей точки зрения, есть своего рода коллективный нарциссизм, почему девичья любовь к нему Лены была обречена, о чем бедняжка даже не догадывалась.
Другой формой коллективного нарциссизма считаю национализм – любой! Сама я по взглядам конституционная монархистка, хоть и не являюсь приверженицей Дома Романовых, который себя дискредитировал, да и никого не осталось из прямых наследников – большевики вывели династию под корень. Персонально – теряются среди миллионов жертв большевизма, ничем не отличаясь от остальных. А исторически – не жаль нисколько: получили что заслужили! В России настала пора для новой династии, родоначальника которой надо избрать на Земском Соборе. Единственное, что нас может спасти – это монархия. Хотя, может, уже и поздно.
Не могу сказать, что меня все это очень волнует. Глупо, имея в распоряжении одну-единственную земную жизнь, тратить ее на политическую суету и маету, жертвовать собой ради массовых психозов. Это мужские забавы, для таких, как Волков и Еврей, которые не доиграли в детстве в солдатики и вообще умственные мужики, что вовсе не значит умные, а только то, что все у них – от головы: умники. Иное дело – Лена: эмоционалка, хоть в уме ей и не откажешь.
Так вот, как раз Волков с Евреем еще в школе взбунтовались против учителя и совместными усилиями свергли с пьедестала, но не Лена, которая продолжала мучиться, пока он не был вытеснен другим учителем, тоже литературы, но на этот раз не русской, а древнеримской, уже в универе – вот откуда мы знаем все античные имена и латинские поговорки и не путаем Эзопа с Эдипом, хоть оба и греки. Смехота да и только: две первые любови, и оба – литературные учителя! Как только она сама не заметила некоторого, мягко говоря, однообразия своих платонических – так ей тогда казалось – влечений?
Все упирается в безотцовщину: иметь такого, как у нее – лучше быть круглой сиротой! Да и с мамашей полный завал! Ничего мою бабку так не раздражало, как литературные увлечения Лены. И до сих пор она почему-то заводится на этот предмет: «Ну, какой, скажи, из нее писатель? Вбила себе в голову – тоже мне Лев Толстой!» При такой мощной поддержке даже гений увянет. Думаю, бабулю сильно бы огорчило, если б у Лены что вышло с литературой. Что говорить, с родаками ей не подфартило.
Иногда я задаю себе вопрос – не слишком ли много ими занимаюсь? Делаю я это, однако, вовсе не из праздного любопытства, а чтобы, изучив досконально, отвергнуть их жизненную модель раз и навсегда. С детства ненавидела, когда взрослые меня разглядывали, как зверька в клетке, чтоб определить, на кого больше похожа. Теперь уж ясно, что в одном случае они попали пальцем в небо. Что же касается другого, то как себя помню, вытравляла из себя сходство с Леной, хоть Волков – а теперь вот и Еврей – прямо-таки выслеживают во мне ее черты. Так и хочется крикнуть им всем в лицо:
– Это я – Катя! А никакая не Лена! Катя! Слышите, черт бы вас всех побрал!
О Еврее дома говорили глухо и так редко, что когда он, наконец, появился на горизонте, его имя не вызвало у меня никаких ассоциаций. Понятное дело, это сознательное замалчивание возбуждало дополнительный интерес, которого он, может, и не заслужил, но разузнавая про него на стороне, я увлеклась поиском, а заодно и объектом. Картина складывалась противоречивая и неполная, а о главном я так и не догадалась, пока не сообщили мне прямым текстом. Нельзя сказать, что при первом знакомстве липовый этот американец производит неотразимое впечатление: четырехглазый, недомерок, ручки-ножки маленькие, через несколько лет облысеет вконец, на людях скован, услужлив, суетлив, сознание инфантильное, не лишен обаяния, но на любителя – ямочка на подбородке и ямочка на правой щеке, когда лыбится, миндалевидные глаза с болотной такой зеленцой и т. д. Куда меня занесло, с чего это я впала в описательный стиль, который терпеть не могу у других, мертв изначально, да здравcтвует лысая проза! Слегка шепелявит, не говоря уж об английском – святых выноси, такой акцент! Волков сам же нас и свел, что несколько удивило ввиду прежних умолчаний – так и есть, домашнее табу. Теперь-то, задним числом, я припоминаю, что одно его имя вносило напряженку в разговор Волкова с Леной, пока мы жили вместе. А бабка, та, вообще, слышать не могла без содрогания, а тем более фамилию. Ну, она у нас из тех, кто на каждом шагу клянется в привитом ей с детства интернационализме, что таких больше всего и выдает. Что с нее возьмешь – темная, хоть и с инженерной вышкой, но вот Лена с Волковым – они-то чего? Разумеется, я даже не подозревала, для чего Волков случил меня с Евреем.
В кошерном ресторане, где мы с Волковым объедались их национальными яствами, в то время как наш гость жевал, как корова, траву, впервые заметила, что Еврея соседство других евреев немного смущает – ассимилированный еврей, он чурался своих соплеменников, а тем более таких колоритных, как балагур Юз с тараканом в голове. Я так думаю, что если б не этот наш поход, Волков спустя несколько дней, будучи на бровях, не обозвал его жидярой, а Еврей сглотнул не обиделся, что удивительно, хоть Волков и не антисемит. Я так понимаю, он не любит единственного в мире еврея, но именно как еврея. С другой стороны, у каждого антисемита есть такой один-единственный еврей, а то и парочка – в качестве оправдания, а на случай чего – и алиби.
Что касается вегетарьянства, то хоть блажь и ханжество, но в принципе, может, и прав: либо есть любое мясо, либо не есть никакого. А в самом деле, почему не отведать человечины?
Подозреваю, он несколько раз встречался с Леной – их дело, меня не касаемо. Однажды заявился довольно поздно, во втором часу, хотя доказательств, что был с Леной – нет. Я не спала, его дожидаясь, и доступно, как могла, разъяснила, что на улицу вышел жлоб, в Москве сейчас правеж всех со всеми, от Кремля до самого низа, а потому ему запросто могут сделать окорот даже без всякой с его стороны провокации – за одни его красивые миндалевидные. А и, правда, ничего, если вглядеться как следует сквозь его очки. Иногда дико хочется снять их с него или даже сбить со всего маху да посмотреть, какой он на самом деле, близорукий, беспомощный, беззащитный. Странное какое-то желание. В ответ на мое предупреждение, он рассмеялся и сказал, что, не полагаясь на память, будет теперь за мной записывать – такой богатый у меня русский, в его времена так не говорили. Чтобы поставить его на место и уязвить, сказала, что, помимо русского, могу заодно давать ему уроки английского – от сленга до произношения. Съел, не из обидчивых. С час трепались на кухне, потом потопали каждый в свою.
Долго не могла заснуть. Зачем Волков подселил его к нам? Зачем оставил нас вдвоем? Неуютно как-то, одиноко.
*
Писать по порядку скучно – пусть писатели пишут по порядку! И какой там порядок, когда кругом бардак! Что о стране говорить, когда три человека вот уже двадцать лет ни о чем договориться не могут! А теперь еще к ним четвертый прибавился – пусть на птичьих правах и без права голоса (пока что): Катя Волкова. Люблю свое имя-фамилию, других не представляю. Хорошо, что Лена сохранила свою девичью – формально мы друг другу никто. Я – человек сторонний в их кромешном заговоре против самих себя. Вот это и есть главное: всю жизнь они интриговали не друг против друга, но всяк – во вред самому себе. Будто поставил такую цель – извести себя под корень. И надо признать, каждый из них в этом преуспел – больше других, думаю, Лена, которая в итоге у разбитого корыта. Что их связывает до сих пор, когда жизнь давно уже раскидала в разные стороны? Зачем Еврей продолжает домогаться Лену, да и она, видно, не прочь? Конечно, Лена неплохо сохранилась для своих лет, но чтобы завести с ней серьезную интрижку, нужна еще энергия памяти – помимо сиюминутного либидо, которое Еврею не проблема уестествить в Москве как иностранцу, пусть даже липовому! Девицы наши с ума посходили: от мала до велика, все мечтают – если б замуж! – просто переспать с иностранцем, любым, будто у них в штанах что другое, а не тот же ванька-встанька. И нельзя сказать, что только в надежде заполучить иностранный сувенир. Гипноз какой-то – оттуда все лучше: от шмоток до мужиков. Ну, не дурость ли! Особенно американцы в цене за то, что обрезанные: дольше будто бы своим струментом орудуют.
Что касается всего этого интима, то никакой рефлексии и сомнений на этот счет наше поколение не ведает. Взять наш класс. Насколько мне известно, только две целые и остались: одна по уродству – хоть бы кто из жалости трахнул! другая – по чистому недоразумению, слишком разборчива, что ли, а так вполне ничего, многим бы подошла. Так у обеих это теперь пунктик. В каких-то племенах, слышала, когда приходит пора, девочек дырявят сами женщины специальным пестиком, таков ритуал, чтобы не затруднять жизнь ни им, ни мужикам. Либо отцам вменить в обязанность – ведь в любом случае это самые первые мужчины в нашей жизни, так почему не довести до логического конца эту их функцию? Пусть лишают нас никому не нужного нароста: им приятно – нам полезно. Все сомнения на этот счет считаю лажей и блажью: и про инцест и о гимене. Ведь у других животных нет ни табу, ни предрассудков, ни самой этой перегородки – девственная плева наблюдается только у человечьих, крысиных и китовых самок. Вот от кого мы произошли, а вовсе не от обезьяны! Или мужики и бабы разного происхождения? Мужики – от обезьяны, а мы – помесь кита и крысы. А почему нет, когда мы такие разные? Все может быть, ничего не доказано, я – релятивистка.
Обе наши целочки – всеобщее посмешище. Еще бы, когда все гребанные-перегребанные! Половина моих одноклассниц уже делали аборты, одна успела родить, другая беременна и еще не решила, оставить или нет, две крутят с иностранцами, хотя какие это иностранцы – один из Лумумбы, а другой эмигрант, как наш Еврей; у трех был триппер, а еще одна лечится от сифилиса. У нас спорят – кто первым подцепит СПИД? Одной удалось заделаться валютной проституткой – некоторые ее за это осуждают и все завидуют: какие у нее теперь шмотки! Мне все это ни к чему: Волков привозит из своих загранкомандировок, а иностранец под боком – живет у нас в квартире, вместе завтракаем, в один сортир ходим, болтаем иногда полночи, а потом, как ни в чем ни бывало, расходимся по своим комнатам, будто не мужик и баба. Даже не знаю, как подступиться, инициатива по идее должна от него исходить, а там – поглядим. Если у него с этим все в порядке. Все время жду, когда он, наконец, ко мне подвалит, а я ему – от ворот поворот! Знай наших! Не все на продажу в нашей стране! Американский паспорт – это еще не входной билет в наши, пусть не девичьи, но мшистые, влажные, узкие, нерожавшие ущельица!
Обрезанцам вход воспрещен!
Только он чего-то не пристает – вот беда! Тупой какой-то. А что если у него не в порядке? Сегодня нарочно оставила на ночь дверь приоткрытой, он один раз выходил в сортир, а на обратном пути остановился около – я затаила дыхание, жду что будет. Потом слышу, как он тихонько, чтоб меня не разбудить, прикрыл мою дверь. Заботливый. А так хочется отказать ему и унизить.
*
Еврей опять встречался с Леной, пришел поздно, я злилась и ревновала. Когда услышала, как он возится с замком, закрыла свою дверь и притворилась спящей – никаких больше ночных посиделок, коли так. Похоже, у них с Леной запоздалый роман, роман-реванш – вряд ли они столько часов кряду выясняют отношения или обсуждают политические новости и литературные новинки. Скорее всего добирают сейчас то, что по глупости упустили лет двадцать назад. Легко вычислить – коли в Лену был влюблен чуть ли не весь класс, то значит и Еврей.
Похож Еврей на человека, который способен на безумства в любви? Черт его знает! Кто не похож, так это Волков, с его рыбьей кровью. Говорят, евреи – чувственники, по-немецки играть с евреем означает женскую мастурбацию, клитор называют евреем – впрочем, это венский сленг времен Фрейда, почему и знаю. С тех пор, как Волков познакомил меня с Евреем, играю со своим евреем каждую ночь, но это вовсе не значит, что я в него врезалась. Все время представляю его с Леной за этим делом – бесит, конечно, но и дико возбуждает. Как говорят в народе, комплекс Электры. Был бы брат, отвела б с ним душу, перенаправив сексуальную энергию. Как я уже писала, табу на инцест, с моей точки – первобытный предрассудок, недостойный цивилизованного человека. Социальный атавизм, так сказать.
Итак, Лена – Клитемнестра.
Интересно, а раньше она ему давала – ну, до его отвала? Вряд ли – она из недотрог, скорее всего фригидка, оттого и скромница, а уж отсюда все ее влюбленности в учителей. Беда, если пошла в Лену и тоже фригидка – этого еще не хватало! Зато, в отличие от нее – не ханжа. Потому и темнит, что сама живет во тьме, полагая свои сексуальные переживания единственными и не признавая ни Фрейда и никакой другой разъяснительной литературы на эту тему. Волков говорит, что я не знаю Лену, она – другая. А я думаю, что это Волков с Евреем ее не знают, а знают другую Лену, какой она была сто лет назад, в доисторическом прошлом. Как только они не соображают, что один и тот же человек в 10, 16, 20, 30, 40 лет – разные люди? Даже не родственники, а просто тезки и однофамильцы! Нет больше их прежней Лены нигде на белом свете – давным-давно померла. И сама это знает лучше других.
*
Должен был сегодня отчалить, но передумал и поменял билет. Говорит, недособрал материал для книги, а по-моему причина другая. Может, даже несколько – в том числе я. Звонил Волков, сказал, что как приедет, мы с ним махнем в деревню на месяц, а в конце июля намылимся в Нью-Йорк – так что, когда Еврей, наконец, нас покинет, это не будет означать, что мы расстаемся навсегда. По-честному, немного привязалась к нему, буду скучать, но главным все равно остается мой эксперимент по выяснению их совместного прошлого – что у них там, в их сопливом детстве, произошло? Пока что отстаю от них в знании, но, думаю, еще несколько таких вот тесно-теплых встреч – догоню и перегоню, потому что они сами себе чего-то не договаривают. Для простоты отношений перешли с Евреем на ты, но часто сбиваемся и продолжаем выкать. Установили за оговорки штрафы – я плачу рубль, а он доллар. Будут деньги на карманные расходы в Нью-Йорке. Боюсь только, он немного подыгрывает. Ничего, с голоду не помрет.
*
Утром говорю:
– Волков велел развлекать вас.
– Рубль, – говорит.
– На тебя не напасешься. Так вот, если хочешь, приходи сегодня на наш спектакль «Дон Жуан». Поставил В. с непрофессиональными актерами.
– Почему наш?
– Потому что я в нем играю.
– Вдову?
– Придешь – увидишь. Сюрприз. Придешь? Ну, тогда вот адрес.
*
Думаю, именно этот спектакль и взорвал наши с ним отношения.
Прежде всего, конечно, мой ему сюрприз – когда он меня увидел в черном трико, на голове шляпа с пером, на боку шпага. В своем косном сознании он и представить не мог, что у меня мужская роль, а тем более – Дон Жуана. Вместо малолетней дочки школьного приятеля – смазливый такой юноша, играющий севильского соблазнителя – как раз тот самый эффект, на который и рассчитывал В.: будучи сам гомосек, он и в других мужиках подозревал схожие страсти, которые необходимо высвободить из-под пресса первобытных табу.
На репетициях втолковывал, что невинная девушка в роли эротомана и блудяги – это не просто игра эквивалентами, но сексуальное замещение, которое латентную форму гомосексуализма выведет из подкорки в сознание – что-то вроде этого, я даже немного запуталась. Настаивал, что девочка, играющая мальчика, действует на зрительское либидо сильнее, чем мальчик, играющий девочку. А это как раз то, что и требовалось для нашего заокеанского гостя. Не знаю, что там меж ними было, но то, что школьная дружба Волкова и Еврея с их учителем имела сексуальную подоплеку – как пить дать. Тем более, тот потом загремел, приютив сбежавшего из дома ученика. Ума не приложу, как бы сказала бабуля – как в их сомкнутые мужские ряды удалось затесаться Лене?
Что В. сделал из «Дон Жуана»? Взял все варианты от Тирсо де Молины и Мольера до Пушкина и Мериме и поставил одну и ту же сцену в разных трактовках – как Дон Жуан соблазняет вдову, которая поклялась быть верной гробу убитого мужа, и в самый разгар их любви является мертвец – прерванный, так сказать, акт. Шестнадцать раз одна и та же сцена, но как бы с разных точек зрения. Получается, что Дон Жуан умирает и воскресает – чтобы вновь заняться тем же делом, за которое только что был умерщвлен. То есть смерть для него не урок. Он уже знает, что умрет за любовь, но тем не менее снова и снова соблазняет вдову, хотя кончить на этом свете не успевает: его оргазм – это смерть. Но ведь оргазм и есть малая смерть! Закручено – дай Бог! В. говорил нам о СПИДе, который не остановит любовь, какие бы превратные формы она ни принимала.
С его точки зрения, гомосексуализм, инцест и любовь к вдове убитого друга – это табу одного ряда, когда запрет и наказание, пусть даже смерть, не тормозят, а еще больше возбуждают. Любовь к запретному сильнее, чем к разрешенному. И надо так завести зрителя, чтоб он, независимо от пола и сексуальной ориентации, все больше и больше влюблялся в этого eбаку в девичьем, то есть моем, исполнении и, несмотря на знание сюжета и неотвратимость возмездия, забалдев окончательно, надеялся и даже верил, что на этот раз – 7-й, 10-й, 16-й – пронесет, и Дон Жуан улизнет от рока.
В. потом говорил, что в тот вечер я играла гениально, а все благодаря закомплексованному Еврею, которого я пыталась раскомплeксовать. Это его я шестнадцать раз арканила, снимая с наших отношений все табу – и таки уделала! Представляю, что с ним было, когда в последней сцене, в самый разгар любовной риторики, я откидываю плащ и предъявляю вдове вздувшийся фуй в качестве неопровержимого доказательства искренности и серьезности своих намерений. Уж куда серьезней: харить, шворить, трахать, пeтрушить бабу! (Записывай, Еврей, за мной, не полагаясь на свою дырявую память!) Не он один – весь зал ахнул, зрители повскакали со своих мест, в зале крики, свист, аплодисмент. Ведь никто и представить не мог – чтоб девица настолько перевоплотилась в мужика, вся, без остатка, хер вырос, да еще какой! Вот до чего страсть доводит! У меня самой дикое, по ночам, желание, чтобы фуй отрос и чтобы все самой, не прибегая к их помощи, ставить себе пистон за пистоном, когда охота, ни от кого не завися. А им, интересно, тоже хочется иметь дырку меж ног? Или тот, кому этого хочется, становится пассивным жопочником, предпочитая, чтобы его трахали, а не он сам? Надо б спросить у Волкова или Еврея. Человек, говорят, первоначально был задуман двуполым в одном теле, и гермафродит – прямое свидетельство этого отвергнутого впоследствии черновика.
Сначала был другой вариант – Дон Жуан обнажает свой любовный меч во всех шестнадцати сценах, и в каждой новой он становится все больше и больше. Потом, однако, В. отказался, решив, что одноразовый эффект от члена-метафоры будет сильнее.
Муляж был сделан с анатомической точностью – не отличишь от настоящего, но в увеличенных размерах: как гипербола страсти и чтоб видно было с последнего ряда. Рецензенты писали, что это хулиганство, эпатаж и безвкусица, а хули не похулиганить? Не говоря уж о том, что зрителю просто необходимы такие вот встряски, чтоб не окочурился от скуки.
Для меня это была игра – я сейчас уже не о сцене. Потому что я вовсе не собиралась с ним спать, хоть девка я, судя по всему, ебательная. Мне просто надоело, что меня за ребенка принимают, с которым нельзя на равных. Секс как способ выравнивания отношений. Если б он меня облапил, потискал – с меня довольно. Но ни одной попытки, будто я не живая! Даже обидно. Боюсь, он даже не догадался, что я лично для него старалась, была его личным Дон Жуаном, шестнадцать раз его соблазняла, а все – зря! Он ничего не понял, но возбудился и ошизел. Даже Волков, когда первый раз увидел моего Дон Жуана, и тот, несмотря на свой нулевой темперамент, хоть как-то отреагировал: «Ну, ты даешь! Такое отмочила!» А этот всю дорогу молчал, когда мы с ним вместе домой добирались, зато я болтала как ни в чем не бывало, но на всякий случай все-таки заперлась на ключ и впервые за время его постоя у нас сразу же заснула, как убитая.
Свой кайф я в тот вечер словила, да и Еврей был обалделый.
На следующее утро он неожиданно смотался – съехал от нас под тем предлогом, что ему надо в Питер, а еще через три дня улетел к себе в Нью-Йорк. Я так поняла – от греха подальше. Позвонил из Шереметьева, поблагодарил за все и извинился, что не успевает заехать и попрощаться. Договорились писать друг дружке письма – как в детском саду.
Испугался, Еврей?
Ну, погоди! То ли будет.
*
КАТЯ – ИОСИФУ
Вот, Иосиф, мы и в деревне, откуда родом одна из моих бабуль, покойница, волковская маманя: Подмогилье, Островский район, Псковская область, десять верст от большака. Подмогильем зовется, потому что рядом холм, который местные величают горой, а на холме могила какого-то нехристя и супостата, крест ненашенский, железный и ржавый, считается, псы-рыцари схоронили товарища, когда мимо топали. Все может быть: за что купила, за то и продаю.
Приближается 2 августа, и мужики, изнывая от тоски, глушат втихаря водку и самогон и вожделенно, как манны небесной, ждут великого праздника Ильи Пророка, чтоб тогда уже надраться в открытую и вволю – вусмерть. Волков говорит, что раньше жизнь этих деревенских идиотов была разнообразнее и они потребляли также дурь, паль, шмань, дрянь, коноплю, мак, мухоморы, белену, дурман, но постепенно водяра вытеснила традиционные наркотики. Единственно, для пущего эффекта, купленную в сельмаге водку некоторые терпеливые мужики настаивают на махре.
Иногда представители здешнего племени наведываются к нам в избу – крышу починить, одолжить капусту, покалякать о жизни. Будь я этнографом, могла бы написать целую галерею сельских придурков, вот несколько типов – наугад.
Этого, к примеру, мы с Волковым слегка побаиваемся – при всем однообразии и скудоумстве, непредсказуем. С выеденным оспинами лицом, злобным и трусливым взглядом, малорослый дурень с идиотской татуировкой на руке: собственное имя Жора и год рождения – 1959. Вечно поддатый, всегда с ружьем – по ночам, сдурев окончательно, выходит на крыльцо и палит по звездам.
Или вот этот – тихий пьянчуга Нос, дальний родственник Волкова. Его так прозвали за неимоверно, как у Гоголя, длинный нос, льет по этому поводу, нализавшись, обидные слезы. На все у него одна такса: за поллитры установит телеантенну, выложит печь, покроет крышу бандеролью. Это заместо руберойда: обычная лингвистическая путаница в деревне – наша хозяйка, которая сдает нам на лето свою развалюгу, сообщила недавно, что ее дочка получила в городе квартиру со всеми удобрениями. Вся деревня, считай, оборудована руками Носа, а у самого – ни печи, ни крыши, ни кола, ни двора, об антенне и речи нет: нет телевизора. «Заплатить некому, – плачется он. – А так бы мигом!» Даром ишачить не любит – даже на себя, а когда ему дают деньги, обижается, предпочитая натуру: его воображению не угнаться за ценами, которые «скачут, как блохи, с тех пор как Кремль сионисты захватили». Да и в сельмаг ему таскаться за десять верст – лень и накладно. Последние дни в сильнейшем беспокойстве – подшофе схоронил от жены непочатую бутылку, а протрезвел – где, ну никак не вспомнит. Недели три уже ищет – найти не может, хнычет, ходит мрачнее тучи, жизнь клянет, того и гляди руки на себя наложит.
Когда его сын в прошлом году, хватив лишнего, в сосну на тракторе въехал – заснул да так уж и не проснулся – Нос, сказывают, меньше кручинился.
Самый фактурный мужик на всю деревню, конечно же – Федорфедорыч, по прозванию Федя-пердунок, у него мотоцикл, на котором он оглушает это – даром, что Подмогилье! – Богом забытое место звуками несносными и похабными: шумовая завеса к постановке романа Рабле, а пердунок в деревне любой двигатель, от трактора до сенокосилки, вослед и к владельцу прилипает – едет и пердит. Другое его прозвище – Колдун – возникло после того, как выяснилось, что он, как орехи щелкал, решал задачки по математике за десятый класс своему племяннику, иногда сразу же несколькими способами, чем поразил даже учителя, который прибыл из города лично удостовериться в 70-летнем вундеркинде и, запершись с ним в его баньке, о чем-то полночи беседовал за бутылью самогона. Обнаруженные у Федорфедорыча на старости лет математические таланты привели всю деревню в сильное возбуждение, и его заклятый враг Нос, который стараниями Пердунка залетел на несколько лет в Сибирь, проверил его колдовские способности, воткнув однажды в дверь все той же самой фешенебельной в деревне баньки иглу, пока Пердунок там мылся, парился и, как всегда, поддавал – крик, рассказывают, доносился оттуда душераздирающий: такая, значит, боль была, а выйти Колдун-Пердунок сумел только после того, как его жена эту злосчастную иголку из дверей вытащила. В деревне убеждены, что нет лучше способа проверки нечистой силы.
Сам он величает себя говном приблудным, имея в виду, что так и остался чужаком своим землякам.
Деревенский этот Архимед помогает нам в изнурительной борьбе за электричество, подача которого прекращается по нескольку раз в день, иногда в самые неподходящие моменты: я готовлю обед на электроплитке либо мы усаживаемся под вечер почитать. Света лишается то вся деревня, то какая-нибудь отдельная ее часть, а то персонально наша развалюха, и мы даже, грешным делом, подозреваем Пердунка в кознях, но делать нечего – бегу к нему за помощью.
Это к вопросу о коммунизме, который есть электрификация плюс Советская власть, последний оплот которой у нас в Москве в Белом доме, где служит неизвестно каким господам твой школьный друг и товарищ Волков. Я бы назвала его слугой, как минимум, двух господ – вот сидит рядышком и читает книгу «Искусство войны» китайского военного теоретика позапрошлого тысячелетия Сунь-Цзы (он же Сунь У). Это тебе не твой Монтень, который растекается по древу! У этого одна, но пламенная страсть: как победить врага без войны. Самое важное, оказывается – атаковать не самого противника, а его стратегию. А что касается тактики, то вот его совет современникам и потомкам:
«Я заставлю врага принимать мою силу за слабость, а слабость – за силу, стремясь в то же время его силу обратить в слабость».
Теперь, надеюсь, ты понимаешь, насколько интеллектуальный уровень нашего китайца выше, чем у твоего француза.
У меня тоже небезынтересное чтиво – «Очерки по психологии сексуальности» товарища Фрейда. Рекомендую. Теория не должна отставать от практики. И наоборот!
Ты спросишь, какой резон Пердунку отключать нам электричество, чтоб потом самому же чинить? Ну, во-первых, из озорства, а во-вторых, повод, починив электричество, выкушать и покалякать. Все село в страхе держит этот бывший тракторист, бывший танкист и бывший коммунист, а ныне заслуженный пенсионер – то ли тем, что разбирается в электричестве, то ли памятью о былых подвигах, не военных, а послевоенных, когда он стал председателем колхоза и зажал деревню в железный кулак. Вот и нас с Волковым теперь то припугнет слегка, то мелкую услугу окажет.
Честно сказать, я его побаиваюсь, но Волков говорит, что теперь он безобиден: все дурное, что мог, совершил в прошлом. Это в том смысле, что есть квота зла, отпущенная на каждого человека, и бояться надо тех, кто еще не использовал свою – грешники безвредны, а опасны праведники. «А ты, Волков, кто?» – спросила я, когда он изложил мне свою наоборотную теорию о праведниках и грешниках.
А ты кто, Иосиф?
Темно, как у негра в жопе, и даже Фрейд не в помощь.
А вот и он – ни с кем не здороваясь, входит в избу, огромный, небритый и пьяный – все три качества постоянные, иным его никто никогда не видел и не помнит. Выкручивает обе пробки и, расставив вилкой два пальца, сует их в пробочные пазы, чтоб проверить, есть ли в них ток. Мы уже привыкли к этому способу, но когда увидели впервые, решили, что Колдун-Пердунок – отчаянный фаталист: как-никак, 220 вольт! Но он объяснил, что к току нечувствителен – так только, слегка пощипывает. Колдун еле стоит на ногах, пьян вдрызг, но действует профессионально, безошибочно, хотя скорее по какому-то темному инстинкту, чем по соображению. В конце концов, тусклая, загаженная мухами лампочка загорается – к моему и Волкова удивлению, а не исключено и самого Колдуна. Ведь на то и колдун, чтоб надеяться на чудо.
Волков достает из заначки очередную бутылку церковного и лечебного кагора – единственное, что удалось обнаружить в сельмаге: давно не было завоза, объяснила продавщица – вот Волков и закупил целый ящик. Сам он тоже, как ты понимаешь, прикладывается, но до кондиции пока не доходил. Как всегда, беседа начинается с песни «Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой…», которую Колдун поет, путая слова и немилосердно фальшивя – это, так сказать, заставка к телепередаче. Не оговорка и не метафора – каждый раз Колдун требует, чтобы Волков записал его на диктофон и показал по телевизору, как представителя народа. Он растирает своими огромными кулаками слезящиеся глаза и рассказывает нам свое героическое био, которое мы уже знаем наизусть. Проникнут к себе живейшим сочувствием: всегда был первым, в партию вступил первым, на войну пошел первым, всю жизнь отдал Советской власти, народ его не понимал, однажды избу спалили, да он новую выстроил – «этими вот руками». И все теперь псу под хвост.
– Кто же я такой, если нет ни партии, ни Советской власти? Чего ради страдал? За что боролись?
Вдобавок, Бог обидел – деток не дал. Дойдя до односельчан, которые зуб на него точат, Колдун всхлипывает:
– Думаешь, мне их не жаль было? Но если партия велела… Ты сам-то партийный?
– Был, – честно сознается Волков.
– Вот именно – был да сплыл. Все равно должен понимать. Слово партии – приказ и закон. Если б я с них не требовал, мне бы голову оторвали. Сначала я был беспартийным большевиком, но потом вступил в партию и стал, значит, партийным большевиком, а теперь я, выходит, опять беспартийный большевик… Ты хоть понимаешь разницу между партийным большевиком и беспартийным большевиком? – заплетающимся языком спрашивает Колдун, но Волков, как ни странно, понимает, зато для меня популярные эти когда-то формулы звучат темно и бессмысленно. Ну, не театр ли абсурда?
А знаешь, что больше всего омрачает существование Колдуна? Соседство Носа, которого он, можно сказать, со свету сжил за сопротивление сталинским поборам, а тот возьми да вернись из Сибири – «считай, с того света», и теперь бельмо на глазу. Вот Колдун и ненавидит нашего родственничка до умопомрачения – что тот живым возвратился и нарушает его жизненный покой на старости лет. Это его главная претензия к Советской власти, которой уже нет:
– Сам посуди, разве можно так с людьми обращаться? Это все равно, что охранника сунуть в одну камеру с заключенным – ад кромешный! Не подумай только, что я аспид какой, за вечное наказание стою. Пусть выжил в Сибири, там бы и остался. Пущай освобождают, но с запрещением селиться в прежнем месте жительства, чтоб другим не мозолить глаза. Разве одному мне он жизнь испортил? А его жена, которая прижила девчонку в его отсутствие? А ему самому, думаешь, легко рядышком с нами жить? Может, он из-за меня и пить стал, шут его знает. Единственный на всю деревню трезвенник был, в рот не брал.
– Пить он стал еще в Сибири из-за морозов, – говорю я.
– А ты, пигалица, молчи, – не поворачиваясь ко мне, повышает Колдун голос. – Большая она у тебя вымахала. Теперь вы, как муж и жена смотритесь, но терпи, парень. Не моги и думать.
– А что если зарезать его? – возвращается он к прежнему сюжету.
– Кого – зарезать? – спрашивает Волков, ошалелый от предыдущего предупреждения Колдуна, а потому потерявший нить разговора.
– Как кого? – удивляется Колдун, который не забывает о своем враге ни на минуту. – Его, вестимо. А то ведь ни ему, ни мне покоя – по ночам друг другу снимся, кошмары, измучились вконец. Тесно нам на земле, понимаешь? Да разве это убийство будет? – протрезвев вдруг, объясняет Колдун. – У меня в сундуке справка лежит, что я, как на войне контуженный, судебной ответственности за свои действия перед законом не несу. А ты как думаешь?
Я молчу, а мысли Волкова, похоже, витают, где-то совсем в иных мирах.
– Так резать или не резать? – орет на нас Колдун, войдя в раж и муча нас гамлетовыми вопросами.
– Режь! – говорит вдруг Волков, и весь хмель окончательно сходит с нашего собеседника, а я отворачиваюсь к печи и зажимаю рот руками, чтоб не расхохотаться. Какое нам дело до этих непуганых идиотов – пусть себе на здоровье перережут друг другу глотки, не велика беда, убыли отечеству никакой. Наоборот, баба с воза – лошади легче.
Теперь ты понимаешь, Иосиф, почему я монархистка? Единственное будущее России – монархия, желательно с восстановлением крепостного права. Терпеть не могу всех этих пассеистских всхлипов в адрес деградирующей и вымирающей русской деревни. Туда ей и дорога!
– Как это – режь?
– А как хошь, так и режь! – говорит Волков. – Хошь – кухонным ножом, да хоть перочинным. Это тебе не дуэль: оружие выбирает убийца, а не жертва.
Выпроводив потрясенного Колдуна, мы пользуемся благами его технической сноровки и углубляемся в чтение: Волков – в Сунь-Цзы, а я – во Фрейда, чье учение всесильно, потому что верно. Так, кажется, товарищ Ленин отзывался о товарище Марксе? Ошибся лысый черт – не того еврея взял за образец! А так бы вместо социалистической была бы у нас сексуальная революция.
Вот кого бы к нам в деревню, так это Фрейда. Как психоаналитика и как этнографа – в обоих качествах. Не поверишь, но у нас здесь на Псковщине нравственная специализация деревень. Одна деревня славится строгими нравами, зато соседняя – совсем наоборот. А это, в свою очередь, приводит к тому, что жители деревни со строгими нравами отправляются на гульбу в деревню с легкими нравами – чтобы сохранить репутацию обеих. Наше Подмогилье, как ты догадываешься, придерживается строгих нравов, пьянь не в счет – пьют везде одинаково: с размахом, упиваются в стельку. Кстати, хоть по этой причине и родилось уже несколько дебилов и один шестипалый, а в столице сокрушаются в связи с генетической деградацией нации, сама нация, судя по нашим соседям, в ус не дует. Вот тебе частушка на эту тему – одна из тех, что вчера в Отрадном девки распевали:
Под кроватью у миленка
Самогонный аппарат
Я рожу ему ребенка –
Будет он дегенерат.
А вот еще несколько фольклорных шедевров – тебе на заметку:
Через поле речка вьется,
Сквозь песочек сочится,
Хоть и плохо нам живется,
А еба*ься хочется.
*
Полюбила я *уя,
Оказался без *уя.
А на *уя мне без *уя,
Когда с *уем до *уя.
*
По деревне дождь идет,
Занавески дуются.
Отец дочь свою еб*т,
Мать на них любуется.
Надеюсь, тебя не смущает приведенная мною похабель – сам просил написать тебе подробно о деревенских нравах, а до словесных вывертов ты, я помню, лакомка.
Так вот, деревня Отрадное – нашей не чета. Во-первых, там дом культуры с библиотекой, в которой записаны пять читателей – сама библиотекарша, почтальонша, мы с Волковым на одном формуляре и почивший в прошлом году местный пенсионер-учитель (это, как понимаешь, мертвая душа для отчетности). Во-вторых, давным-давно здесь была ярмарка-сходка, которая распалась под угрозой штрафа, но традиция сохранилась. В-третьих, в Отрадном живет старуха Изюминка – такая с лукавинкой и всегда навеселе, мы у нее с Волковым яйца покупаем. А Изюминкой прозвали в связи с тем, что залетела на пять лет – пыталась вынести из пекарни, где работала, куль с изюмом: военных времен история, есть нечего, а у нее четверо детей. Как только подули ветры демократии и приватизации, она, несмотря на преклонный возраст, открыла у себя на дому кабак, и ее самогон считается лучшим на много верст окрест. Так что, не совсем верно, что вы наш народ спаиваете. Чего-чего, а спаивать нас не надо.
А главное, чем Отрадное всегда славилось, так это легкостью нравов и размахом страстей: чего нельзя в Подмогилье, то можно и нужно в Отрадном. Гуляй, Емеля, твоя неделя! Правда, молодежи здесь уже не осталось (сын Носа, покончивший жизнь самоубийством на тракторе, был ее последний представитель), а старики способны на одну только пьянь да разборки между собой, как Нос с Колдуном. Посему эстафету перехватили школьники – здесь этими делами начинают заниматься с более раннего возраста, чем в городе, лет, так, с десяти, относятся к этому просто, как к спорту, не стыдясь, не скрывая, не преувеличивая и не романтизируя. Обычно – по дороге в школу и на обратном пути, а также когда отправляются в лес по грибы и ягоды, либо на гульбе по выходным и праздникам, когда в Отрадное со всех окрестных деревень стекается стар и млад – кто своим ходом, а кто на пердунках, если издалека. Могла бы привести в качестве иллюстраций еще несколько частушек, но пощажу твой нежный слух, Иосиф, ибо не знаю, очухался ли ты от предыдущих.
Спросишь, откуда мне все известно? Отвечаю: приглашалась на ебалки. Чтобы привлечь, девочки даже солдата мне обещали как высшее лакомство – нет, не сексуально, а в том смысле, что, познакомившись, может со временем пожениться. А что значит «знакомство», надеюсь, ты понимаешь:
Во дворе сирень цветет,
Ветки книзу клонятся.
Парень девушку еб*т,
Хочет познакомиться.
А не стать ли мне в самом деле этнографом? Все-таки как-никак живу бок о бок с первобытным племенем. Только что не людоеды. Хоть и таковые, по словам Волкова, кое-где встречаются. В Подмогилье и Отрадном пока не обнаружены.
Спешу тебя успокоить, Иосиф: от приглашения вынуждена была отказаться и ограничиваюсь теорией (Фрейд). И все из-за Волкова: чертовски ревнив. Пока что ведет себя, правда, пристойно – не пристает. Имею в виду: с нравоучениями. А ты что подумал, Иосиф?
Как тебе не стыдно!
Ну, а ты как там, в своем Нью-Йорке, среди негров и небоскребов? Не помираешь со скуки? Ладно, подожди еще немного – скоро мы пожалуем в гости и тебя развлечем.
Привет от Волкова.
Катя Волкова
Продолжение следует
