Посол США в Израиле Том Найдс сообщил, что в результате теракта на 90-м шоссе погиб гражданин Соединенных Штатов Америки.
"К сожалению, я могу подтвердить, что сегодня вечером в результате одного из терактов на Западном берегу был убит гражданин США. Я молюсь за его семью", – написал Том Найдс в своем "твиттере".
Имя погибшего до сих пор не опубликовано.
Книгу Иешуа Перле (1888–1943), погибшего в концлагере Биркенау, готовит к выходу в свет издательство «Книжники». Впервые опубликованная в 1935 году, книга эта повествует о жизни польского местечка в XIX веке от лица двенадцатилетнего мальчика Мендла.
На идише книга издавалась много раз и получила несколько премий в Польше. Предлагаем читателям фрагменты ее первого перевода на русский язык.
Продолжение. Предыдущие главы
После праздника в саду стало мрачно и сыро. Садовник Зайнвл унес домой мятую красную подстилку и укатил последнюю тачку зимних яблок. Темнеть начинало сразу после полудня, вечера выдавались промозглые, туманные. К оконным стеклам прилипали желтые листья.
Вечерами отец, не сняв безрукавки, сидел и мелом писал на столе цифры: подсчитывал, сколько заработал в Ленивом и сколько причитается Мотлу Соломе.
Лейбка больше у нас не жил. Сперва он хотел в Варшаву поехать работу искать, ждал только письма от Ципы. Она обещала написать и выслать екатеринославский хрустящий рубль, но, видно, забыла. Лейбка ходил тихий, хмурый и больше не рассказывал про службу у фонек, — деготь выветрился из его тела, — пока однажды не вернулся домой и не сказал, что теперь будет жить отдельно. Он получил работу у слесаря Пинхаса. Шесть рублей в неделю и обед.
Так Лейбка от нас переехал. По субботам приходил в гости. Сидел и бурчал под нос, притопывая ногой. Спрашивал, нет ли письма от Ципы, вышла ли она замуж, просил маму привет передать, когда писать будет.
Конечно, Лейбка видел, что мы в золоте не купаемся, и однажды сказал маме, что может одолжить немного денег, если надо.
А маме как раз было надо. Не на себя, Б‑же упаси, и не на какие‑то ненужные вещи, а на меня. Я же после праздника так в хедер и не пошел. Мама пристроила меня в новую школу, где обучение стоит очень дорого и где изучают русский и древнееврейский языки по грамматике.
Отцу это не понравилось. Он сказал, что в новой школе из детей делают гоев, там учителя и ученики с непокрытой головой сидят. Но тут вмешался Лейбка. Привел в пример екатеринославского казенного раввина , который тоже в такую школу ходил. Кто знает, вдруг я тоже когда‑нибудь стану казенным раввином.
Наверно, Лейбка шутил, но учили в новой школе и правда совсем по‑другому. Кто окончил эту школу, мог читать книги на древнееврейском, заглядывать в «Гацфиро» и рассуждать о сионизме.
Там все было не так, как у Симы‑Йосефа. Не одна темная комната с липкими скамьями вдоль стен, а два просторных, светлых помещения с чистыми окнами и железным балконом на улицу. В обоих помещениях ровными рядами, как солдаты, стояли парты — небольшие, черные, с дырками для чернильниц и ящиками, куда можно класть завтраки и письменные принадлежности.
На одной стене висела огромная старая карта, голубая, слегка выцветшая, с городами и весями, морями и реками. С другой стены смотрели звери и птицы, рыбы и насекомые, растения и плоды.
А на самом почетном месте, там же, где рыжий император с голубой лентой на груди, висели еще два портрета.
На одном — полный мужчина с подстриженной седой бородкой и короткой шеей, в восьмиугольной шелковой ермолке и белом жабо. Мне сказали, что его зовут Мойше Монтефиоре и он очень знатный человек.
Мойше Монтефиоре мне сразу понравился, потому что у него такое же жабо, как у мамы.
Человек на втором портрете был ничуть на него не похож: без бороды, гойское лицо, быстрые глаза и черные усики.
Я не понимал: зачем в новой школе это злое нееврейское лицо?
Но мальчишки мне объяснили, что никакой это не гой, а самый настоящий еврей и великий магнат, не кто иной, как сам барон Гирш , который хочет, чтобы для евреев наступило Избавление.
Я даже поверить не смог и сразу возненавидел барона Гирша, несмотря на то что он великий магнат. Уж больно неприятно торчали в стороны его черные усы. Он не просто смотрел, а сверлил взглядом, будто следил за каждым нашим шагом, за малейшим движением.
Хотя за нами и без него следили. Барон вполне мог бы положиться на нашего учителя реб Дувида.
Реб Дувид был кем‑то вроде Симы‑Йосефа, но на иной лад. Простой хромой еврей в простом меланжевом халате, с простой редкой бородой — он не только преподавал, но еще держал продуктовую лавку. У него были дочь на выданье и приводной ремень от швейной машинки.
Этот ребе преподавал нам Пятикнижие с комментариями Раши по недельным главам. Собственно говоря, учил нас не он, а его гибкий шкив от машинки, который обвивался вокруг его пальцев, словно живая змея.
Опустив на скамейку толстый, тяжелый зад и поставив хромую ногу на низкий табурет, реб Дувид смотрел поверх наших голов. Маленькими прищуренными глазками он сразу замечал, кто чем занят. И, что‑нибудь заприметив, он отрывал зад от скамейки, смотрел якобы в сторону, а сам, прихрамывая, подкрадывался бесшумно, как кошка, и вдруг, сдернув с ученика ермолку, кожаным ремешком протягивал его по обнаженной голове.
— Да чтоб тебя холе‑е‑ера взяла! — Челюсть ребе съезжала вбок. — Ты прекратишь в пуговицы играть, ублюдок?
На голове «ублюдка» оставалась красная полоса, заехавшая на щеку, вздувшаяся, как налитая кровью вена.
Говорили, что реб Дувид женат уже в третий раз и третью жену тоже похоронит. Весь город знал, что реб Дувид ее ненавидит, называет сукой и все‑таки хочет от нее детей, несмотря на то что от первой жены у него есть дочь на выданье.
В школу он являлся позже учеников. Ходил, хромая, в старых, дырявых туфлях и старых, подвернутых суконных штанах. Себя он считал великим знатоком Торы, в Дни трепета рвался вести молитву, а по субботам читал книгу о сионизме.
Еще рассказывали, что реб Дувид — убежденный миснагид , что он ни во что не ставит хасидских праведников и терпеть их не может. Однажды он проклял одного из них и поэтому охромел.
А так это был самый обычный злой ребе. Но он обладал одним достоинством, за которое мы прощали ему и то, что он миснагид, и даже его проклятый ремень от машинки.
Никто в целом мире не умел так объяснять Пятикнижие, как наш реб Дувид. Был у него к этому особый дар, и неважно становилось, что учитель миснагид и ремнем дерется. Каждое слово он подносил, как лущеный орех, и клал ядра нам в рот, чтобы мы ощутили их вкус во всей полноте.
У реб Дувида праведный Иосиф становился высоким чернокудрым парнем, таким красивым, что глаз не отвести. Это был не просто сын праотца Иакова, а принц, князь, который кормил весь Египет и при этом был скромен.
Пророк Моисей не был седобородым старцем, как на портрете в доме тети Мирьям. Нет, это молодой человек с кудрявой, как овчина, головой, стройный и могучий, как кедр. А как же иначе? Ведь неспроста дочь фараона, египетская принцесса, хотела выйти за него замуж.
Но лучше всего реб Дувид объяснял нам главу «Бешалах» . Он совершенно преображался, это был уже не тот простецкий еврей в меланжевом халате.
На главе «Бешалах» голос учителя не скрипел, как всегда, но звучал мощно и чисто, будто исходил не из гортани, а из всего тела, и стих за стихом, гремя, летели в бесконечное пространство.
И мы вместе с пророком Моисеем выходили из Египта. Мы слышали грохот фараоновых колесниц, и море расступалось у нас на глазах. Мы видели, как тонут в волнах египтяне на колесницах и лошадях, как Моисей поет с народом Израиля, восхваляя Всевышнего, и как бьет в барабан пророчица Мириам.
Если бы главу «Бешалах» преподавали нам круглый год, и то не надоело бы. Тем более что тогда реб Дувид забывал о своем кожаном ремешке и о «холерах», которые сыпал на наши головы.
Но реб Дувид преподавал не все. А кроме Пятикнижия с комментариями, мы должны были знать кое‑что еще.
Был там еще один ребе. Очень непростой и не в меланжевом халате — ребе реб Янкеле.
Зимними вечерами, при красном свете двух ламп‑молний, он учил нас Пророкам и древнееврейской грамматике. При дневном свете он преподавать не мог. И его голос, и вся фигура были такими же темными, тусклыми, как зимние вечера.
Высокий, сутулый, бледный, с черной бородкой, реб Янкеле ходил в школу издалека — аж от Скаршовской рогатки. Он носил не старые туфли, как реб Дувид, а начищенные до блеска щегольские, поскрипывающие сапожки. Они остались у него с той поры, когда он торговал лесом. С той же поры у него сохранилась палка черного дерева с белым костяным набалдашником. Важная, неторопливая походка, белый отложной воротник и черный галстук — все осталось с тех пор, когда его плоты шли по Висле в Данциг.
Те годы давно миновали. Тогда реб Янкеле говорил громко и стучал палкой черного дерева о пол, когда нищий приходил за подаянием. Тогда у реб Янкеле было не такое бледное лицо и не такие запавшие, слезящиеся глаза, как теперь.
Все, что осталось ему от леса и плотов, — это известное имя реб Янкеле и куда более известные пророки Исаия и Иезекииль.
Говорили, что реб Янкеле на старости лет стал меламедом не ради заработка, не из‑за того, что надо было семью кормить, но из‑за великой любви к Торе.
Когда он начинал с нами первый стих Исаии, мы видели, как бывший богатей и заправила полностью отрешался от мира сего. Не пророк Исаия карал грешный народ Израиля, но наш реб Янкеле. И голос его мрачнел, как и он сам.
— «Я воспитал и возвысил сыновей!» — закидывал голову реб Янкеле. — «А они возмутились против Меня» . — И он тяжко вздыхал в тишине, будто с кем‑то спорил и жаловался кому‑то на собственную горькую судьбу.
Когда начинал Плач Иеремии, становился маленьким и невзрачным, как сам Иеремия. Не выкрикивал пророчество о разрушении Храма, но лишь еле слышно бормотал, как по утрам голуби под закрытым окном.
Реб Янкеле жил в каморке у своей младшей дочери Двойры, которая вышла замуж, когда он уже разорился и поэтому вынужден был отдать ее за простого человека.
Эта Двойреле каждый день начищала отцовские скрипучие сапожки, протирала от пыли его палку черного дерева и, хотя у нее было уже два сына, которые готовились держать экзамен в гимназии, все еще разговаривала с отцом так:
— Папочка, может, покушать с собой возьмешь? Коржик или яблочко?
Моя сестра Бейла, которая живет по соседству с реб Янкеле, рассказывает, что ночи напролет он сидит с сальной свечой и что‑то пишет. Говорят, какую‑то книгу, и, конечно, на древнееврейском языке. Это все соседи знают, но каждый рассказывает о нем разное. А он о себе ничего не рассказывает.
Сутулый, опираясь на палку, он ходит по классу, погруженный в стихи Торы и собственное воображение. Кажется, он даже не видит, что творится вокруг, но все‑таки он знает, кто его слушает, а кто играет в пуговицы.
Он тихо подходит, без кожаного ремня, как реб Дувид, и без «холеры» в перекошенном рту, одной рукой опирается на палку, другой на парту и спрашивает:
— Ты чей, паренек, кто твой отец?
— Сапожник Ича.
— А мать как зовут?
— Фрейдл.
— Так передай своей матери, и отец пусть слышит, что очень жаль их усилий. Наверно, твой отец день и ночь работает за кусок хлеба, а мать откладывает по грошу на твое обучение. Но ты камня на камне не оставляешь от их труда. Думаешь, пророки просто бросали слова на ветер? Они были такими же бедняками, как твой отец. Им не платили за их речи. Все, чего они хотели, — это чтобы их услышали. Ты приходишь сюда играть в пуговицы? Сам скажи, разве это не грех?
Прав был наш ребе, кругом прав. Как можно играть в пуговицы, когда тебя Торе учат? Не лучше ли послушать его, чем выиграть у приятеля пару никчемных пуговок? Но сын сапожника Ичи и еще несколько таких же мальчишек так и остались дураками, пока им не положили черепки на глаза.
Эти глупцы так и не поняли, что можно чему‑то научиться без побоев и проклятий. Таким ученикам годились только реб Дувид и учитель Матиас.
Наверно, только из‑за них Матиаса и взяли в новую школу. По‑другому не объяснить, как под одной крышей могли преподавать такой ребе, как реб Янкеле, и такой человек, как учитель Матиас.
Не еврей и не поляк, а московит, кацап, не иначе.
Он преподавал у нас русский язык, чистописание и счет. Всегда — хриплым, пьяным голосом и с пьяных глаз.
На уроках он смолил папиросу за папиросой, кашлял и сплевывал в угол. У Матиаса была привычка судорожно сжимать челюсти, и его лицо сразу становилось похожим на мятое сукно. Папиросу он держал не губами, а желтыми прокуренными зубами, острыми, как волчьи клыки.
И по школе он рыскал, как волк, высматривая, кого бы схватить и разорвать на куски. Непонятно, как в таком тщедушном теле помещалось столько злобы.
Говорили, что учитель Матиас не спит с женой уже много‑много лет. И вообще не спит по ночам, а в карты играет. Жена у него страшно бледная. Она носит длинную рыжую шубу времен царя Гороха и ходит без парика.
Весь город знал, что жена учителя Матиаса покупает мясо в польских лавках, не вымачивает его и не просаливает. На Рождество она ставит дома елку и крестится. А про Матиаса рассказывали, что, придя под утро домой из‑за карточного стола, он колотит жену, харкает на длинную рыжую шубу и крушит все, что под руку подвернется.
Это знал весь город, и дом, где жил учитель Матиас, обходили за версту.
Но каждая мама хотела, чтобы ее ребенок учился именно в новой школе, где преподавал Матиас.
Моя мама твердила, что, во‑первых, кто окончит новую школу, сможет на древнееврейском умные книги читать, во‑вторых, она хочет, чтобы я знал русскую грамматику и чистописание. Она сама когда‑то чистописанию училась и теперь может писать письма для невест, у которых женихи в армии служат, и для женщин, у которых дети в Америке.
Мама говорит, ничего со мной не случится. Сам царь Соломон велел иногда поддавать ребенку как следует, ибо то, что вколочено через зад, остается в голове.
Но, во‑первых, я уже не ребенок, чтобы меня лупили, во‑вторых, учитель Матиас бьет не по заду, а как раз по голове, в‑третьих, битье не поможет, потому что писать так же, как мама, я все равно никогда не научусь.
Мама у другого учителя училась. Наверно, он спокойный был и руки у него с похмелья не дрожали, а то как бы он мог чистописание преподавать? Ведь тут буквы надо писать не абы как: где‑то толстые, а где‑то худенькие, где‑то округлые, а где‑то острые.
А как у меня получится, если даже звук шагов учителя Матиаса нависает над моей головой, как нож, и душа вместе с телом начинают трепетать от страха?
Вот учитель бросает окурок и закуривает новую папиросу. Мы сидим, опустив глаза, и, дрожа, выводим букву за буквой на бумаге в линеечку.
Ботинки учителя тяжко скрипят в затаившем дыхание классе. У Матиаса даже ботинки с похмелья.
Меня прошибает пот. Хотя, казалось бы, какие у Матиаса могут быть ко мне претензии? Я так стараюсь над каждой буквой, что красивее писать уже невозможно, разве только мама смогла бы.
И вдруг слышу едкий запах табака. Кто‑то хрипит надо мной, будто ему горло перерезали. Не успеваю даже головы поднять, как получаю кулаком в зубы.
— Сволочь! — орет учитель и заходится кашлем. — Разве так слово «что» пишется? А ну к доске! Пиши заново, сукин сын!
Он хватает меня за ухо, кажется, сейчас оторвет. В висках стучит, из глаз искры сыплются.
Мои товарищи опускают глаза, втянутые в плечи головы — как кочаны на капустной грядке.
В классе стоит черная доска на трех деревянных ногах. Сейчас для меня это не та доска, на которой мелом пишут, а та, на которой покойников обмывают.
Мы боимся ее сильнее, чем учителя Матиаса. Доска и учитель — друзья‑приятели. Она тоже стоит, как пьяная. И возле нее никуда не спрячешься. Учитель Матиас покачивается, расставив ноги, и скалится, как волк на ягненка. Теперь ничего не поможет. Хоть как красиво напиши «что», все равно по зубам получишь.
У маленького Йоселе один зуб совсем расшатался. Йоселе его языком поддел и выплюнул. Кровищи было! А у меня, когда я полдоски исписал словом «что», украшая его поросячьими хвостиками, из надорванного уха струйка крови аж по шее текла. Учитель Матиас сморит, сжав бледные губы. Кровь его не волнует. Напоследок он дает мне пинка под зад и рычит:
— Пошел вон, сволочь!
И так каждый день. То я паду жертвой, то кто‑нибудь еще. Только один Мойшл, сынок шинкаря, пока не отведал пьяных учительских тумаков.
Мойшл, несмотря на его девчоночье лицо и на то, что он постоянно что‑то жевал, был любимым учеником Матиаса.
Этот первый ученик с круглым животиком и пухлыми белыми ладошками все время ел, очень громко чавкая.
Впрочем, это не мешало ему успевать по чистописанию, знать, сколько будет девятью девять и что такое имя прилагательное.
Мойшла ненавидела вся школа. Во‑первых, за то, что он и правда был толковый, во‑вторых, за то, что не давал списывать, и в‑третьих, за то, что он на нас доносил.
Дружил с ним только бедный, худенький мальчик по имени Юкеле. Он рос без отца, а мать, молодая румяная женщина, всем говорила, что родила Юкеле от дерева.
За учебу Юкеле не платил. Его взяли в новую школу из жалости.
Вот с этим Юкеле Мойшл и сдружился. И обращался с ним как с рабом. Любил щипать его и щекотать. Щипал так, что и без того бледное лицо Юкеле совершенно белело. Зато ему перепадал от Мойшла то куриный пупок, то кусочек гусиной печенки, то крутое яйцо, а иногда Мойшл брал его с собой в шинок и угощал пивной пеной, которую извозчики оставляли в стаканах.
Из‑за Мойшла Юкеле тоже ненавидели, хотя он был худой как щепка, и папа у него — дерево.
С ними никто не разговаривал. Они всегда держались вместе и, если кто‑нибудь к ним цеплялся, не давали отпора, а сразу убегали. Но на другой день, когда в школу приходил учитель Матиас, Мойшл вставал и ябедничал:
— Господин учитель, а они вчера в меня камнями кидались.
— Кто кидался? — свирепо щерил рыжие усы учитель Матиас.
— Ицик кидался. И Мендл. Все кидались.
Учитель Матиас совал нам кулаком в зубы, драл уши и хрипел пьяным голосом:
— Сволочь паршивая! Я тебе покажу…
Не жизнь, а наказание. Мы дружно молили Б‑га, чтобы учитель Матиас, Мойшл и черная доска сквозь землю провалились.
Но что было толку от наших молитв, если учитель Матиас дальше пил в шинке у отца Мойшла, черная доска так же стояла на нетвердых, пьяных ногах, а Мойшл ябедничал пуще прежнего?
Когда польско-еврейского скрипача Давида Сендера и его семью отправили в Лодзинское гетто, нацисты конфисковали у них все, включая принадлежавший семье портрет отца Марка Шагала. Об этом пишет журналистка The Forward Кэтрин Дж. Принс.
Учитывая экспериментальное использование цвета — глаза, обведенные насыщенным красным, зеленые усы, — эта работа, законченная в 1911 году, отличается от того причудливого стиля, который чаще всего ассоциируется с творческим методом Шагала.
Но наша история не столько о портрете, сколько о том, как картина пережила насилие двух мировых войн, прежде чем была возвращена наследникам в рамках продолжающихся усилий французского правительства по возвращению предметов искусства, изъятых нацистами во время Второй мировой войны.
«Французское правительство прилагает усилия, чтобы вернуть произведения искусства в руки людей, — заявляет директор Еврейского музея в Нью-Йорке Клаудия Гулд. — Это продолжающаяся история. Речь идет о прозрачности и о правильных действиях».
Нацисты похитили сотни тысяч произведений искусства. Хотя местонахождение многих из них до сих пор неизвестно, найдено уже около 1 млн картин и 2,5 млн украденных книг.
Спустя почти 80 лет после окончания войны работа Шагала под названием «Отец» выставлена в Еврейском музее в Нью-Йорке. Хотя портрет показывали там и раньше, это впервые с тех пор, как он возвращен семье Сендера.
То, как портрет был спасен и возвращен, — «одна из самых драматических историй искусства в 20 веке», замечает Гулд.
Шагал написал портрет своего отца Захара (Хацкеля), когда жил в коммуне художников на окраине Монпарнаса. Неизвестно, работал ли он по наброску или по фотографии, поскольку отец его, застенчивый человек, торговец рыбой, никогда не покидал пределы Витебска.
Шагал и его жена Белла гостили у родственников в Белоруссии, когда разразилась Первая мировая война. Они застряли там и не возвращались в Париж вплоть до 1923 года.
По возвращении в Париж Шагал вошел в свою студию лишь для того, чтобы обнаружить, что все, включая портрет отца, исчезло, рассказывает Гулд.
«Что случилось тогда с картиной — загадка», — замечает Гулд.
Пять лет спустя скрипач Сендер купил картину у известного польского арт-дилера. Она висела в доме его семьи до 1939 года, когда нацисты конфисковали имущество Сендера и отправили его семью в гетто.
Впоследствии они оказались в Аушвиц-Биркенау. Жена и дочь были убиты. Но он сам выжил.
После войны Сендер переехал во Францию и попытался вернуть свое имущество. По словам Гулд, правительство Германии тогда исключило реституцию, заявив, что в происхождении картины слишком много пробелов.
Сендер умер в 1966 году, так и не вернув картину.
Она появлялась на выставках, и в 1966 году Шагал сам приобрел ее. По данным министерства культуры Франции, художник не знал о мытарствах этой работы, знал только то, что в последний раз видел ее в своей студии накануне Первой мировой войны.
«Это была очень важная для него история, это его отец. Возможно, это была даже самая важная вещь, которой он владел», — рассказывает Гулд.
После смерти Шагала в 1985 году полотно перешло во французскую национальную коллекцию живописи и в итоге было отправлено в Музей искусства и истории иудаизма в парижском районе Марэ.
Там оно провело 24 года и оставалось до 1 апреля 2022 года, когда французский парламент принял закон о возвращении еврейским семьям пятнадцати картин, изъятых нацистами. Единогласное голосование считается первым шагом в усилиях по возвращению множества изъятых картин, остающихся в публичных коллекциях.
Как это часто бывает, когда наследников несколько, они соглашаются продать картину. Так портрет был продан в октябре 2022 года на аукционе за 7,4 млн долларов.
Phillips — аукцион, который занимался продажей, — работал с покупателем и помог музею оформить ссуду.
«Семья хотела убедиться, что картина будет выставлена в Еврейском музее, прежде чем попадет в частную коллекцию», — говорит Гулд.
Картина Шагала выставлена в Еврейском музее Нью-Йорка с 16 февраля 2023 года по 1 января 2024 года.
С конца 18 века и до падения российской монархии в 1917 году проживание евреев в Российской империи по закону было ограничено западными окраинами, известными как «черта оседлости», пишет журналист The Times of Israel Джей Пи О’Мелли. Евреям также был запрещен въезд в большинство крупных городов черты оседлости, за исключением Одессы — черноморского порта на южной оконечности этой территории (современная Украина) — и Вильно, ныне известного как Вильнюс, недалеко от побережья Балтийского моря (современная Литва).
Черта оседлости простиралась «от Черного моря до Прибалтики, проходя в основном по территории, которая сейчас является Украиной и Белоруссией», — рассказывает Саша Сендерович, автор книги «Как создавался советский еврей».
На первых страницах книги Сендерович, доцент кафедры славянских языков и литератур Джексоновской школы международных исследований Университета Вашингтона в Сиэтле, пишет: когда в 1917 году, после Февральской революции, черта оседлости была отменена, евреи внезапно получили беспрецедентную возможность странствовать.
«Фигура советского еврея стала продуктом этой широкой мобильности послереволюционной эпохи», — заключает Сендерович.
Его новейшая книга — финалист Национальной еврейской книжной премии (США) — описывает, как типичный советский еврей черпал свои культурные ориентиры в богатом еврейском фольклоре, веками жившем в регионе бывшей черты оседлости. Этот фольклор сформировался в основном под влиянием идиша и продолжал оказывать свое лингвистическое влияние даже тогда, когда доминирующим языком евреев СССР стал русский.
Процесс, благодаря которому в центре внимания оказались поначалу туманные очертания нового советского еврея, — центральная тема книги Сендеровича. Она прослеживает историю ряда литературных и кинематографических героев, чьи путешествия проливают свет на жизнь евреев-ашкеназов в бывшей черте оседлости в течение первых двух десятилетий советской эпохи.
Книга также затрагивает тему активной еврейской миграции в пределах Советского Союза, поскольку евреи стали советскими гражданами в быстро модернизирующемся и индустриализирующемся обществе. Некоторые из них перемещались в пределах расширяющихся советских мегаполисов, поглотивших еврейские анклавы по мере распространения общественного транспорта и электрических сетей. Другие уехали гораздо дальше — например, в Биробиджан, отдаленный уголок на советском Дальнем Востоке, выделенный правительством Сталина для еврейского расселения в попытке превратить евреев из местечковых посредников и мелких торговцев в земледельцев.
Хронология книги Сендеровича охватывает два десятилетия: с 1917 года до конца 1930-х, когда евреи, все еще проживавшие в зоне бывшей черты оседлости, столкнулись с очередными потрясениями: Красная армия в 1939 году заняла части Польши, а потом прибалтийские Латвию, Литву и Эстонию, включив их в состав СССР.
Сендерович отмечает, что некоторые евреи занимали влиятельные должности в советском правительстве, вооруженных силах, на государственной службе и культурной сцене. Но все-таки не большинство.
Автор утверждает, что фигура советского еврея определялась не биографией и этническим происхождением, а скорее культурным типом, «отличительные признаки которого скорее неуловимы, их трудно отследить».
«Эти особенности видны в проблемах перевода, смещения, памяти и языка в романах, литературных зарисовках и фильмах», — отмечает Сендерович.
Он говорит, что определение «советский еврей» применимо ко всем евреям, которые проживали на территориях, входивших в бывшую черту оседлости, а затем вошедших в состав большевистского государства и Советского Союза. «Определение же “русский еврей” здесь не подходит, так как оно не может быть отнесено к идентичности тех людей, которые, по большей части, никогда не называли себя русскими: это евреи, жившие на территориях, сегодня являющихся Украиной и Белоруссией. “Русский еврей” нельзя сказать и по другой причине: идиш был таким же важным культурно-политическим присутствием евреев в этих землях, как и русский язык. Моя история посвящена тому, как евреи, живущие в этом регионе, стали советскими, и насколько советский еврей является уникальной фигурой», — резюмирует автор.
«Что я пытаюсь сделать, так это взглянуть на период с 1917 по 1939 год и поработать с контекстуальной реальностью, в которой были написаны многие мною рассмотренные тексты. Я не изучаю их ретроспективно или задним числом, главным образом потому, что теперь уже мы знаем: большинство этих историй заканчиваются смертью, а именно Холокостом и политическими казнями. Но если мы начнем рассказ о советских евреях с этих подробностей, это ослепит нас и не позволит полностью погрузиться в историю, которая развивалась и рождалась. Проще говоря, я не хочу смотреть на эту историю как на предопределенную», — замечает Сендерович.
Он рассказывает биографию Давида Бергельсона, занимающего важное место в книге. Бергельсон родился в 1884 году в местечке Охримово на Украине. Он жил в нескольких городах, в том числе в Варшаве, где в 1909 году начал свою карьеру в идишской литературе. Он также жил в Киеве, где выступил в числе основателей авангардной идишской литературно-художественной организации «Культур-Лига», и в Москве.
В 1921 году он переехал в Берлин, где написал несколько рассказов, большинство из которых были посвящены еврейским беженцам.
Бергельсон прожил в Берлине, бывшем тогда крупным центром еврейских иммигрантов из Российской империи, двенадцать лет и стал частью процветавшего в 1920-е годы в Берлине литературного процесса на идише.
В августе 1952 года Давид Бергельсон был казнен. Он был убит вместе с другими еврейскими деятелями культуры, входившими в состав Еврейского антифашистского комитета.
Важное место в книге Сендеровича уделено роману белорусско-еврейского писателя Мойше Кульбака «Зелменяне». Как отмечает автор, роман отражает историю 1920-х годов.
Действие его начинается в одном из дворов в городе Минске. В этом общем пространстве живут несколько семей, которые постоянно встречаются и разговаривают друг с другом, а на общей бельевой веревке висит их белье. Кульбак создает пародию на семейный роман, в котором сосуществуют несколько поколений. Однако у них явно разные идеологические устремления.
Старшее поколение неоднозначно относится к советскому проекту, а молодые — с большим энтузиазмом. По мере развития действия романа двор становится частью растущего советского города, он обновляется благодаря различным проектам модернизации, таким как электричество, радио и кино. В конце концов все члены семей героев романа закрепляются в советском городе. И это пространство двора — своего рода лаборатория советского еврея. Тем временем сам роман становится текстовым пространством, эквивалентным описываемому им физическому. Мойше Кульбак также был казнен в октябре 1937 года, в один день с рядом других деятелей белорусской культуры.
Заключительная глава книги Сендеровича посвящена творчеству писателя Исаака Бабеля и тому, как он опирался на идишский фольклор, создавая истории, иллюстрирующие советский еврейский опыт.
Как утверждает Сендерович, Бабель — пример писателя, который мыслил одновременно и на идише, и на русском. По его словам, если внимательно читать Бабеля, можно увидеть, как тонко он переводит идишские выражения на русский язык. Бабель, кстати, интересовался фигурой еврейского шута и обманщика Гершеле Острополера. 16 марта 1918 года, через пять месяцев после большевистской революции, в петроградской газете «Вечерняя звезда» был опубликован рассказ Бабеля «Шабос-нахаму». Произведение это было адаптацией сказки о Гершеле Острополере. Подзаголовок — «Из цикла Гершеля» — представлял рассказ Бабеля как часть некоей серии. Наследник фольклорной культуры бывшей черты оседлости, «вавилонский Гершеле» принес с собой целый набор еврейских отсылок, которые помогли писателю осмыслить новую реальность, формирующую фигуру советского еврея после революции 1917 года.
Фигура Гершеле Острополера помогла Бабелю задуматься о том, что означал советский опыт. Однако важно отметить, что ключевые моменты советской истории, о которых писал Бабель, касались не только евреев. В 1918 и 1920 годах Бабель выпускал как журналистские репортажи, так и художественные произведения о Петрограде и войне большевиков с Польшей. В своих рассказах Бабель сочувствовал и украинским крестьянам, которых в 1930-е годы загоняли в колхозы. Рассказ «Карл-Янкель», опубликованный в 1931 году, можно интерпретировать как критику писателем тех мер советского государства, с помощью которых оно стремилось стереть этнокультурные маркеры, угрожавшие риторике о «рабочих и крестьянах всех национальностей, стремящихся к общему будущему».
Бабель был арестован в 1939-м и в 1940 году казнен. Есть предположение, что он был убит из-за романтических отношений с Евгенией Ежовой, женой главы НКВД…
Говоря об истории идиша после Холокоста, Сендерович замечает, что число говорящих на идише после Второй мировой войны уменьшилось, но язык идиш не умер. Этот язык и культура на нем сохраняются поныне. При этом в сионистской Палестине идиш ассоциировался с диаспорой и подвергался стигматизации. После Второй мировой войны идиш стал ассоциироваться с жертвами Холокоста. А это было буквально проклятием для сионистского духа. После создания Государства Израиль наметилась тенденция к разрыву с диаспоральным нарративом о слабости и жертвенности евреев. Идиш стал одним из многих языков диаспоры, вытесненных в Израиле.
Но последние десятилетия наблюдается возрождение интереса к идишу. Нечто похожее происходит и с арабским языком, проникающим в израильское общество в том числе от евреев, приехавших в Израиль из стран Ближнего Востока, например, из Йемена.
На идише до сих пор говорят сотни тысяч ультраортодоксальных евреев, живущих в самых разных местах. Большинство этих евреев не участвует в светской культуре.
Среди ученых, особенно в Польше и на Украине, наблюдается огромный интерес к идишу. В историко-литературных исследовательских кругах в настоящее время происходит осознание, что идиш является важным языком и частью еврейской истории. Но это также интересная тема в истории приграничья: так, польские ученые, интересующиеся идишем, интересуются и польской культурой.
Подключайтесь к Telegram-каналу NashDom.USДата: 27.02.2023 01:48
