Лет десять назад состоялась конференция, посвященная «Женевской
инициативе» с участием Йоси Бейлина и Михаила Хейфеца. Был там, грешен. Столы
ломились от яств. Откушал пару бутербродов с красной икрой, еще один с вкуснейшей
рыбкой того же цвета, выпил водочки, просмотрел проспект, пропагандирующий эту
инициативу с картой, на которой уже были обозначены два государства: Израиль и
Палестина, оглядел собравшихся, а подумал вот о чем? Почему у левых нашего
замечательного государства всегда было много денег на пропаганду своих идей, а
у правых не то что икорки ни разу попробовать не удалось, черствого сухарика не
видел.
Если честно, удрал, не
дождавшись начала выступлений, вспомнив, что подхарчиться из рук врага никак не грех, а даже мицва своеобразная. Да и
давно опостылели все эти безумные проекты по переводу хищников на травоядную
диету. А по дороге домой, вспоминая радостное возбуждение участников
конференции, думал о великом чувстве стыда, которым природа наградила человека.
Не каждого, конечно. Может быть, в отсутствии этого удивительного качества и
кроется большая часть бед людских.
Публике, собравшейся на тусовке,
посвященной пустой и вредной затее, не было стыдно говорить о ерунде, слушать очередные, блаженные всхлипы
«миротворцев», готовых вновь и вновь наступать
на одни и те же грабли. Судя по всему, отсутствие стыда или его наличие
- есть идеяобразующее начало, если мне будет позволено так выразиться.
И вспомнил о том, что и я до сих
пор не могу избавиться от мук совести. Тогда, на одном из питерских
литобъединений поэтов, прочел громко и с гордостью вирши, которые никогда не
забуду до самой смерти. Вот они: «Я не сторонник заграничных мод. Мне нравится
единственная мода: чернеющая клятвенность бород свободолюбивого народа» и так
далее. Мне было шестнадцать лет. Я любил поэта Евтушенко. Я верил Евгению
Александровичу, как себе самому, а поэту Евтушенко тоже нравились Куба и Фидель
Кастро. Тогда, прочитав свою здравницу, я ждал одобрения коллег по перу, но ответом
было гробовое, презрительное молчание. И мне вдруг стало стыдно. Я не понимал,
откуда возникло это чувство. Казалось, и стихи были в рифму, и порыв души
наличествовал, а тут полное равнодушие. Мне захотелось уйти и больше никогда не
появляться среди этих злых и несправедливых людей, но не ушел. Слишком хороши были стихи,
прочитанные после моих словоизвержений.
Потом, когда все закончилось, в
коридоре, на ходу, знакомый поэт буркнул, не глядя в мою сторону: «Не пиши
больше всякую гадость».
- Почему гадость? – опешив,
спросил я.
Он остановился и вдруг заорал,
вспугнув проходящую мимо девицу:
- Не пиши больше! И все!
Этот крик слышу по сей день.
Далеко не всегда удавалось жить и работать, руководствуясь тем давним и острым
чувством стыда, но не покидало оно меня никогда. Уверен, что и тем лучшим, что
удалось сделать, обязан этому святому чувству.
Тогда же, сорок пять лет назад,
затаил обиду: как же, такой любимым, такой замечательный поэт Евгений Евтушенко
мог заразить меня этой пропагандистской мерзостью, этим идиотским революционным
запалом, этой стыдной, бессовестной сделкой с властью.
Пройдут годы. Наши, Евтушенко и
мои, звуковые студии на Мосфильме оказались рядом. Евгений Александрович завершал работу над свои фильмом «Похороны
Сталина», я тоже «добивал» свою ленту. Мы не были знакомы. Евтушенко стоял в
коридоре, напряженно думал о чем-то.
- Слушайте, - вдруг сказал я
ему. - Зачем вы тогда – «Я – Куба», Фидель, зачем?
- Что? – не понял он меня.
- Поверил вам тогда, - сказал я.
- Я сам себе поверил, - буркнул
он и ушел по своим рабочим делам, судя по всему недовольный самим ходом
«озвучки» фильма, в котором он замечательно пересказал историю с грехом своей юности,моментом рождения стыда и совести, но об этом позже.
Тогда подумал, успокоившись:
«Он не солгал. Не обманул меня, легковерного юнца, намеренно. Он тогда сам себе
верил». А потом спохватился, что ни
одного «политического» стихотворения Евтушенко не помнил наизусть. Так, все
проскочило, упало без следа, как капля в воду, а помню многое и совсем другое.
Особой памятью помню – благодарной.
Слякотное, промозглое раннее
утро. Трамвай №14 набит до отказа рабочим людом. Вонь в вагоне от немытых тел и
нестиранной одежды, дух гнилой, сивушный. Лица грубые, слова еще грубее.
Раздражение, злость… Тоска смертная. И тут спасением, убежищем, миром, в котором можно выжить,
стихи Евтушенко, вызубренные на память: «Окно выходит в белые деревья, в прекрасные и белые деревья.
Профессор долго смотрит на деревья. Он очень долго смотрит на деревья. И очень
долго мел крошит в руке…»
Трамвай этот, везущий меня к
заводу, вонь, дурно испеченные лица в трамвае – все это перестало быть реальностью,
ушло, сгинуло. «Прекрасные и белые деревья» окружили образом своим и музыкой. Стою и улыбаюсь.
Прихожу в себя от тычка и оклика:
- Выходишь? У, бля! Чего
лыбишься?
Мне плевать. Я понял, как
спастись в этом мире. Такое не забывается, такое нельзя забыть.
Принимаю почти все, написанное и
сказанное моим любимым поэтом и эссеистом Иосифом Бродским. Запнулся лишь
однажды над известной остротой: в СССР идет перестройка. Бродскому рассказали,
что даже Евтушенко выступил против колхозов. «Если Евтушенко против, я за», -
ответил Бродский. Он был безжалостен – этот гений. Он, никогда не крививший
душой, наверно, имел право на эту безжалостность. Но не Бродский, а Евтушенко
написал бессмертные строчки о Бабьем яре. Строчки, подобные землетрясению.
Всегда думал, что именно стыд
продиктовал Евгению Александровичу «Бабий яр», как и главу о жертве Холокоста в
«Братской ГЭС». Стыд человека, осознавшего грех юдофобии, которой давно и
страшно болен его народ. Оказалось все и проще, и сложней.
Читаю в недавнем интервью
Евтушенко журналу «Итоги». Вопрос: «За
что стыдно «стыдохранителю» Евтушенко?» Ответ: «Есть такая поэтесса – Римма
Казакова. Талантливая. Недавно она вдруг заявила: «Я – полукровка, чем горжусь.
А Евгений Александрович в стихотворении «Бабий яр» свое еврейское происхождение
стыдливо скрывает». Я прочел об этом с интересом. (Смеется.) Понятия не имею, что во мне течет
еще и еврейская кровь. Но разве это что-то меняет? Неужели писать на еврейскую
тему может только еврей? Да, про стыд? Я был мальчиком своего, сталинского
времени. И сообщения о том, что врачи-убийцы пытались отравить товарища
Сталина, меня потрясли. Настолько, что я написал строчки: «Пусть Горький
другими был убит, убили, мне кажется, эти же». И принес эти стихи в дом,
который был моей совестью. Его хозяйка – ее, еврейку, к тому времени уже успели
уволить из аптеки – чуть ли не колени встала: «Женечка, это все неправда,
спрячьте свои стихи, никогда потом не отмоетесь». А ее муж заметил:
«Когда-нибудь вы поймете, что газета «Правда» и правда – совсем разные вещи.
Одна эта фраза тянула лет на пять лагерей. Я послушался, но чувство стыда за те
стихи не умирало. Возможно, от того я и написал «Бабий яр». Время от времени
человек должен исповедоваться, хотя штука эта тяжелая. Сколько плохого о себе
наговорил, в том числе о качестве собственных стихов. Иногда действительно
думаю, что 70% - полная мура, хотя искренняя. Впрочем, мои тридцать процентов –
это солидный том, так что это не так уж скромно».
Выходит, именно свой,
персональный грех легковерности и юдофобии замолил Евгений Александрович
«Бабьим яром» и своим фильмом "Похороны Сталина". Что делать, кто в мире людей без греха? Был бы стыд и совесть.
Был бы…
Зря я все-таки не остался на той
конференции «миротворцев» в Тель-Авиве. Глядишь, вдруг бы поднялся кто-то из
ведущих и сказал: «Люди, я врал вам. Не без корысти лгал. Простите, больше не
буду». Вот было бы славно и радостно, как бывает славно и радостно, когда
совесть и чувство стыда вытаскивают человека из гнилого омута подлой лжи и
делают его очистившимся и счастливым…. Конечно, не было там никакого покаяния,
да и не могло оно случиться, а жаль.