ГОРОХОВЫЙ СУП рассказ.

 Старик Гаврилов ел все, кроме горохового супа. Он глотал любую еду, кроме жареных гвоздей и этого супа. Гаврилов даже запах гороха не переносил. Мне же всегда казалось, что горох ничем особым не пахнет, но Гаврилов утверждал, что вонь от этого безобидного продукта слышит за версту.

 Однажды мы крепко выпили со стариком Гавриловым, и он сказал: гореть ему в аду, как раз, из-за этого самого гороха. Я тогда плохо соображал, и решил, что это шутка насчет ада, а у Гаврилова просто организм скверно воспринимает подобную пищу – и все.

 Мы в те годы постоянно шутили, ерничали, а серьезно говорить боялись. Страшно было – говорить серьезно.

 Но старик в тот вечер несколько раз повторил насчет гороха, и я понял: надо бы спросить, почему он сходит с ума на эту тему, хотя бы потому, что еще не один человек в мире не продал свою душу Сатане за гороховую похлебку.

 Я тогда решил, что спрошу обо всем этом у Гаврилова по дороге к метро. И спросил, как только мы вышли из дома в сладкую, дымную сырость питерской осени.

 Это я теперь пишу, что она была «сладкой», а на самом деле – мерзкой была та сырость, пробирающей до костей. Ничего не поделаешь, время меняет эпитеты и определения. Это на старых, хороших картинах краски не тускнеют и не становятся ярче. Память человеческая – холст ненадежный.

-          Ты про горох хотел рассказать? – спросил я тогда, надвинув берет на уши.

-          Чего это? – буркнул старик.

-          Сам сказал: как выйдем, сразу расскажу, почему из-за гороха можно попасть в ад?

-          Врешь, - сказал Гаврилов. – Ты, сукин сын из брехни себе профессию сделал. Гореть тебе тоже в аду за это, понял?

-          Вместе будем гореть, - сказал я. - Ты за горох, а я за брехню. В компании не так скучно.

-          Пошел ты, – сказал грубый Гаврилов.( Он писал очень хорошие стихи, но и не думал публиковать их, а потому был уверен, что имеет право хамить всему миру). 

 Трезвым я никогда не обижался на Гаврилова, но тогда был не тот случай. Повернулся – и пошел, как было велено.

-          Стой, - сказал Гаврилов.

Послушно остановился, но застыл к нему спиной. Еще, помню, подумал тогда, что так стоять гораздо приятней. Сырой, мерзкий ветер дул в спину.

-          Я молодой любил советскую власть, - тихо сказал Гаврилов. – Я ее любил, как мать родную.

 Тут я повернулся. Представить себе старика Гаврилова, любящим советскую власть было трудно. Я тогда подумал, что это мерзкий  ветер исказил смысл речи моего спутника.

-          Я тогда любил советскую власть, - повторил мне в лицо Гаврилов. – Меня в армию не взяли по зрению. Я думал тогда руки на себе наложить, хотя четыре года уже прошло, как война кончилась. Я был комсомолец прилежный, даже комсорг на нашем заводе сучьих турбин. Пошел тогда в райком и сказал, что в  компартию хочу. По месту работы, в партком, не стал обращаться. Решил для скорости приема прямо наверх отнести заявление. Вот как я любил Советскую власть.

-          Тебе за это, Гаврилов, в аду гореть, - сказал я. – Причем тут горох?

-          Ты хоть еврей, а дурак, - безошибочно определил Гаврилов. – За идеи в аду не горят. Только за поступки.

 Не стал спорить, и мы поплелись дальше, к станции метро «Чернышевская», ровно 15 минут хода от дома, где я тогда жил. Мы зачем-то перешли улицу к чугунной ограде кинотеатра «Спартак». Там старик остановился у афиши, и прочитал анонс нового фильма: «Премия».

-          Всем гореть в аду, - сказал, тяжко вздохнув, Гаврилов. – Ты только погляди: не стал он, сучий потрох, деньги брать, которые не заработал. Героем определили. Я вот не беру те, что заработал, а кто обо мне слышал?

-          После смерти прославишься, - сказал я. – Ты не переживай.

-          Долго ждать, - буркнул старик. – Еще лет пятьдесят – это точно. Это хорошо. Ада боюсь. Чертей с вилами. Не хочется помирать.

-          Ну и живи, - разрешил я великодушно.

Мы  вышли на улицу Петра Лаврова. Теперь этой улице вернули старую, немецкую фамилию: «Фурштадская», а этот Петр Лавров был революционер и смутьян. Он вышел из моды, и улицу у  Лаврова забрали обратно.

-          Ну, так как,  приняли тебя в партию? – спросил я.

-          Нет, – буркнул Гаврилов. – Сказали: доказать преданность идеям Ленина-Сталина должен делом. В деревню послали, уполномоченным райкома по сельскому хозяйству. Сначала, значит, в Осташков отбыл. Там разнорядку получил: в деревню Шуты. От «железки» километров девять на попутке. Приехал, вот в такую непогодь. Деревенька – дрянь, изб сорок – не больше. В том колхозе горох выращивали. Веришь – один горох. Еще до войны выпал им такой фарт: горох выращивать на концентрат для армии. Там же и сушилка была и пресс от фирмы « Шлютс». Помню, на прессе дата выпуска имелась: 1914 год.

 Колхоз назывался «Путь Ильича», председателем там был Хренов Василий Егорыч. Таких кривоногих людей я больше никогда не встречал. Хренов сам себя называл – жертва рахита, а еще был он лысый совсем, хоть и не очень старый. Лысый, а бородища жуткая, как у Карабаса Барабаса.

 Мне в райкоме так задачу объяснили: « Ты, парень, едешь со всеми властными полномочиями. Урожай колхозный должен весь пойти государству, на восстановление хозяйства после жуткой войны с фашистом.  Город от голода пухнет. Карточки хоть и отменили, но рабочему классу жрать нечего. В  случае обнаружения воровства продукта, сигнализируй, сразу вышлем милицию».

 Дождь перестал моросить, и мы, как–то сразу, не сговариваясь, сели на мокрую скамейку. Помню, на плащи понадеялись, но они промокли тут же. Так я сидел с мокрой задницей на улице Петра Лаврова (ныне Фурштадская), и слушал рассказ старика Гаврилова.

-          Этот кривоногий председатель меня  в своей избе пристроил. Сказал, что чище для ночевок места не найдешь. У него баба была и детишки: двое, кажется. Утром мы с ним и пошли в сушилку, к тому прессу. Плотный такой был сарай, снаружи обитый черным толем, а внутри горелки парили под частой сеткой, и труба широкая над всем этим, вроде каминной.

 Я еще, когда шли вдоль берега реки, в тумане, удивился, когда на это черное строение вышли с дымом над широкой трубой.

 Человек десять работали на той сушилке. Тихий народ, малокровный, почти все бабы, и почему-то в валенках. До снега, морозов было еще далеко, а дамы в этой дикой обуви фигуряют.

 Я у председателя спросил, почему так? Он ответил, что обувь удобная для работы, ноги в ней не болят и не так колко ходить по гороху.

 Ну, стал я эту сушилку «пасти». Дурное дело. Прихожу к концу рабочего дня, становлюсь в воротах. Мимо меня колхозники идут тихой тенью. В руках ничего, карманы выворачивали они сами, как по команде. Шапки снимали…. Только через  неделю стал я замечать: слишком тяжело народ шагает, еле ноги в валенках волочит. Тут все и сообразил. Ничего не стал говорить председателю, а на следующий день встал в воротах и командую:

-          А ну, разувайсь! – так разнервничался, помню - линзы моих очков совсем запотели. Я их  снял и протер…. Вижу, разувается народ и покорно высыпает горох из валенок. Слово не говорят. Вот так разуваются молча, отходят к загородке и высыпают. Потом все ко мне подошли, чего-то ждут, вроде как приговора и смерти.

«Идите, - говорю я. – Завтра разберемся».

Они и пошли…

 Запер я сушилку на амбарный замок - и домой, к председателю. Все ему рассказал, как   воровство раскрыл и пресек хищения на вверенном ему производстве. Помню, взахлеб рассказал. Я ему тогда много правильных слов выдал про нашу родную, советскую власть, про мудрого учителя, товарища Сталина и про то, что об этом вопиющем безобразии буду вынужден сообщить в милицию и райком партии….

  Гаврилов замолчал. На соседней скамейке решили пристроиться  старички – шахматисты. Они прежде аккуратно вытерли скамейку газетами, а потом уселись, предварительно засунув в щель между планками спинки фанерку, и раскрыли на ней шахматную доску.

-          Пошли, - поднялся Гаврилов, и мы двинулись  прямой дорогой бульвара, ступая по мокрым, опавшим листьям к станции метро им. Чернышевского.

-          Ну, что дальше было? - поторопил я замолчавшего старика.

-          Ничего такого, - сказал Гаврилов и вытер моим беретом свое мокрое лицо. – Кривоногий кобылу запряг в телегу. Была в колхозе одна кобыла и одна телега, и мы отправились по дворам. Темень, грязь, впереди лошади гнутым циркулем сапоги переставляет председатель, а я позади телеги плетусь.

 Остановка. Стук в окно. Выходит хозяйка. Почему-то только хозяйки выходили, хотя в деревне были и мужики. Немногих видел, но были. Бабы сразу, без слов, все понимали. Уходили и вскоре возвращались с мешком, полным гороха. В тишине все происходило. Только раза два дети заголосили в избе. Так мы шли от двора к двору…. Десять дерюг с горохом лежало в телеге. Помню, спросил у кривоногого, есть ли у людей скотина. Ответил, что давно уж нет. Спросил о птице. Он сказал, что курей пяток имеется, а потом зачем-то добавил, что у них специализация по гороху. Будь он проклят, тот горох! Мы его свезли в сушилку и высыпали, куда положено.

-          Не надо в милицию, - сказал кривоногий председатель. – Засудят баб, а у них дети, да и работать на советскую власть будет некому. Боле  в валенках не пускай. У них трудодни есть: по два мешка картохи, и по пяти кил пшена. Даст Бог, зиму протянем.

 Когда домой вернулись, председатель на ужин отлил мне супу горохового из чугуна. Я голодный был, как черт, а есть не стал. Вот с тех пор даже видеть не могу тот суп…. Ну вот, через неделю  вернулся в Осташков, отрапортовал, что все нормально, получил бумагу, и в Питер.

 Там меня в райкоме похвалили и сказали, что мой кандидатский срок пошел, а я сказал, что не нужно мне это, так как в деревне понял, что еще не созрел для такой чести: по молодости сознания партийного не хватает.

 Умный у нас был второй секретарь, из наших, заводских. Он все понял, только усмехнулся и оставил меня в покое.

-          А совесть тебя в покое никак оставить не может? - сказал я то, что в трезвом виде не смог бы выговорить никогда.

-          Верно, - усмехнулся на эту мою душевную жестокость старик – Гаврилов. – Много пакостей в жизни делал, а те валенки с горохом забыть не могу.… Так что гореть нам с тобой в аду синим пламенем. Знаешь, мне почему-то ад той сушилкой гороховой представляется. Только на решетке раскаленной я лежу голый совсем, а те деревенские бабы в валенках меня вилами ворочают с боку на бок.

 По этой шутке я понял, что протрезвел старик – Гаврилов, как и положено, у самой станции метро, у милицейского поста. Впрочем, какой «старик». Ему тогда и пятидесяти не было. Он умер через двадцать лет, совсем недавно, в Мечниковской больнице от болезни сердца. Это я уже в Израиле узнал, от общего знакомого.

 Теперь Гаврилов, вполне возможно, в аду. Не знаю. Встретимся, тогда и определю точно… Он в больнице, как говорят, с месяц пробыл. Голодал, наверно, потому что в русских больницах очень любят кормить хворый народ пустым, гороховым супом.

СТАЛИН ПРОТИВ КУЛЬТА ЛИЧНОСТИ.

 Читаю  письмо И.В.Сталина в Детиздат при ЦК ВЛКСМ (16 февраля 1938 г.):

«Я решительно против издания “Рассказов о детстве Сталина”.

Книжка изобилует массой фактически неверностей, искажений, преувеличений, незаслуженных восхвалений. Автора ввели в заблуждение охотники до сказок, брехуны (может быть, “до­б­ро­совестные” брехуны), подхалимы. Жаль автора, но факт остаётся фактом.

 Но это не главное. Главное состоит в том, что книжка имеет тенденцию укоренить в сознание советских детей (и людей вообще) культ личностей, вождей, непогрешимых героев. Это опасно, вредно. Теория “героев” и “толпы” есть небольшевистская, а эсеровская теория. Герои делают народ, превращают его из толпы в народ — говорят эсеры. Народ делает героев, — отвечают эсерам большевики. Книжка льёт воду на мельницу эсеров. Всякая такая книжка будет лить воду на мельницу эсеров, будет вредить нашему общему большевистскому делу. Советую книжку сжечь»

 Вот такой решительный борец с культом личности был И.В. Сталин. Тяжкий труд политика: думать одно, говорить другое, а делать третье.

 Вот еще один пример, хрестоматийный:

Антисемитизм выгоден эксплуататорам, как громоотвод, выводящий капитализм из-под удара трудящихся. Антисемитизм опасен для трудящихся, как ложная тропинка, сбивающая их с правильного пути и приводящая их в джунгли. Поэтому коммунисты, как последовательные интернационалисты, не могут не быть непримиримыми и заклятыми врагами антисемитизма.  В СССР строжайше преследуется законом антисемитизм, как явление, глубоко враждебное Советскому строю. Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью». Ответ Сталина на запрос Еврейского телеграфного агентства США.

 "Вождь народов" всегда понимал главное: быть успешным политиком - это быть наглым и коварным лжецом. Иного пути к трону нет и не будет.

При Сталине людей пытали и били, требовали, чтобы признались бедняги в том, чего не было. Вот  соглашался пытаемый, что он парагвайский шпион – его и убивали в скорости. Не соглашался, выдерживал – шел на каторгу, но оставался, как правило, жить. Вот и с евреями тоже. 2 тысячи лет их пытают: «Вы свидетели, признавайтесь, что видели богочеловека на кресте». Молчат, не признаются. Боли, муки сколько угодно – зато живы и казни, как народ, не подлежат. Может быть, в этом смысл фантастического упрямства еврейского племени.

Сначала зависть, затем страх. Удивительным образом эти два понятия связаны накрепко. Вот что писал Менахем Бегин: «В России существует глубокая классовая зависть, но если в других странах зависть часто превозмогает страх, то в Советском Союзе страх всегда пересиливает зависть. В СССР нет экономического равенства, обещанного коммунизмом, но в царстве НКВД существует одно равенство: равенство страха».

Зависть и неизбежная месть  всему живому. Все три главных злодея ХХ века: Ленин, Сталин, Гитлер – были мстителями.

У писателей России за долгие годы цензуры выработалось особое чувство ответственности перед властью. Вот Дм. Быков, - еврей отказа - не только воспевает христианство, но делает это с особым жаром предателя. Крестит лоб и бьет поклоны перед иконой к месту и не к месту. При этом без конца намекает в книге «Пастернак» о величии Сталина. Нет, были, конечно, перегибы, жертвы и прочее, но велик, пусть и в злодействе. Борис Пастернак Кобе ровня: настоящий поэт, потому не тронул, и тверд был знаменитый лирик, как Сталин. «Твердых» отец народов не трогал, только «мягких» казнил. Бред. Но бред хитрый. Очень соответствует он нынешнему реваншизму Кремля. 

Почему не тронул? Да все проще некуда: НЕЛЬЗЯ ВСЕХ. Вот и пришлось выбирать. А то, что пощадил палач Пастернака, вовсе не делает чести последнему. Учтем и вкусовые пристрастия. Стихи Пастернака о Сталине, действительно написаны искренне и сильно. Стихи Сталину Мандельштама – слишком сложны и сомнительны. И лизать зад нужно уметь. Одно «свидетельство» Пастернака дороже всех словословий Безыменского. 

Почему не убил Булгакова? «Дни Турбинных» любил преданно и смотрел эту пьесу во МХАТе неоднократно. Да и заказную пьесу «Батум» Михаил Афанасьевич написал о юности вождя. Пьеса не пошла. Вождю-идолу не нужна была своя собственная биография, очеловечивающая памятник. Он, как всякий социалист, крепко стоял спиной к прошлому.  А поиски неких символов, под текстов, тайн в сталинской милости омерзительны. Почему палач не отрубил все головы подряд? Что за власть в пустоте, какая от нее радость? Да рука устала рубить головы – и все тут.

В нынешней России с жаром и пылом заняты ревизией имени Сталина. Проще говоря – возвращением мифа, народного мифа. Это только либералам разного толка кажется, что власть «рябого дьявола» не была властью народной, то есть той властью, которая вполне устраивала большинство населения Российской империи.

 Парадокс в том, что тридцатилетняя тоталитарная власть Кремля была истинно народной властью, поддерживающей в русском народе миф о себе самом.

 Пишут, например, что Сталин сломал хребет государства, затеяв коллективизацию, но вот что прочел в отличной книге по истории России ХХ века: « У русского крестьянина – страсть всех уравнять, всех привести к одному уровню, а так как массу нельзя поднять до уровня самого способного, самого деятельного и умного, то лучшие элементы должны быть принижены к пониманию, к устремлению худшего, инертного меньшинства» Из доклада Столыпина Николаю.

 Сталин, разоряя деревню, только шел навстречу народным чаяниям. В той же книге отмечено: «Мы привыкли читать древнюю историю как историю правителей, царей и князей, так как они преимущественно пишут летописцы. Но в действительности правители часто следуют за народом, порой даже вынужденно».

 Сталин не просто решил разорить деревню, чтобы возродить промышленное производство. Он «шел за народом». За каким народом с поразительной беспощадностью отмечено в той же книге: «… само русское население с трудом выживало, ведя натуральное хозяйство, истощаемое поборами. Борьба за существование вела к одичанию и нравственной деградации».

  Написано это о времени ордынской власти над Россией, но трагедия русского народа в том, что вся его история и состоит из этой «борьбы за существование». С диким, нравственно деградирующим, измученным, травмированным народом  имел дело Сталин. Вот почему он и был народным вождем, а не узурпатором власти. Вот почему советский народ рыдал 5 марта 1953 года. Он и в самом деле оплакивал «отца народа, вождя и учителя». Вот почему народ этот был не склонен прощать власти только одно – слабости.

 «Советский человек в своей массе может поносить  только слабеющую и отсупающую власть, и никогда – деспотическую и жестокую, для которой у него припасена в лучшем случае любимая философия: «плетью обуха не перешибешь», а в худшем беззаветная преданность».  Сергей Митрохин «Трактат о толпе». Думаю, только политкорректность политика мешала автору заменить слово «советский» словом «русский».

 Здесь и Федор Достоевский, с его подлейшей и страшной характеристикой своего народа: «Я думаю, самая главная, самая коренная духовная потребность русского  народа есть потребность страдания, всегдашнего и неутомимого, везде и во всем. Этою жаждою страдания он, кажется, заражен искони веков». А какие страдания без палача и пыточных дел мастера, вроде Сталина.