ТОЛКОВАТЕЛЬ
Историк Михаил Покровский в 1915 году объяснял, что два века борьбы России с Турцией имели экономическую причину — русским зерновым помещикам нужен был рынок сбыта, и этому мешали закрытые Проливы. Но к 1829 году турки открыли Босфор для русских экспортных судов, задача была выполнена. После этого борьба России против Турции не имела экономического смысла, и её причины пришлось выдумывать — якобы ради «креста над Св. Софией».
Война между Россией, с одной стороны, Германией и Австрией, с другой, ведётся из-за турецкого наследства.
Но разобраться в «исторических задачах России на Черном море» — самое время. Широкая публика, без различия оттенков, принимает «задачи» en bloc: как же не иметь ключей от собственного дома! Проливы необходимы России — без этого невозможно развитие русского капитализма. А как же удержать проливы, не владея Константинополем? А при Константинополе необходим и некоторый Hinterland, говоря на языке врагов свободы и цивилизации. Дело ясно: Дарданеллы, Босфор, Царьград, Малая Азия, вся или отчасти, должны быть русскими.
С первого взгляда может показаться, что наиболее архаической из всех возможных мотивировок завоевания Царьграда является религиозная: водружение креста на Св. Софии. Это, казалось бы, самая древняя из «задач», завещанная современной России еще московской Русью. На самом деле, если мы возьмем русско-турецкие отношения московской эпохи, как они действительно происходили, мы не найдем почти никаких следов этой «задачи». Несмотря на постоянные подталкивания в этом направлении с Запада (со стороны римского папы и германского императора — тогда главы еще Священной Римской империи), проект завоевания Царьграда сколько-нибудь серьёзно ставился за всю эту эпоху только один раз: когда на московском престоле сидел «еретик и растрига», ученик ариан и иезуитов, Димитрий. Истинно-православные московские государи были на это ухо глухи.
Причины не приходится долго искать. Это — с нашей, современной, точки зрения Константинополь пал 30 мая 1453 года: в глазах благочестивых москвичей он пал 14 годами раньше, когда константинопольская церковь признала над собой главенство папы (Флорентийская уния 1439 года). Материальная гибель византийской империи была лишь логическим последствием её морального падения. С 1439 года центром вселенского православия стал «Третий Рим» — Москва. От «третьего» Рима возвращаться назад ко « второму » было бы приблизительно то же, что искать прошлогоднего снега.
Правда, в Константинополе продолжал жить православный патриарх, в пределах турецкой империи оставлен духовный центр православия, Афон с его монастырями, но греческая иерархия отлично уживалась с турецким «игом » (афонские монастыри признали верховенство султана даже раньше падения Константинополя). Приезжая в Москву за милостыней, патриарх и афонские старцы могли видеть на практике московский режим, и это едва ли внушало им особое желание стать непосредственными подданными своего северного покровителя. На словах они не прочь были потосковать о православном государе, на деле они вплоть до XIX столетия оставались лояльными верноподданными падишаха.
Чем дальше уходили русские государи от православия, тем большее место в их политике занимал Царьград. Сына патриарха Филарета, благочестивейшего Михаила Федоровича, донские казаки никак не могли втянуть в войну с турками, сколько ни старались. Его внук, Петр I, сделавший из православной литургии «маскарадное действо» и одевавший своего главного шута православным патриархом, вёл уже ряд войн с Турцией, не всегда удачных, но иногда весьма решительных (Прутский поход 1711 года). А при Екатерине II, переписывавшейся с Вольтером и субсидировавшей энциклопедистов, вопрос о водружении креста на Св. Софии стал совсем остро: возникает обширный план восстановления византийской империи с государем из дома Романовых (или Салтыковых — во всяком случае из потомства Екатерины II) во главе.
Подкладку этой странной прогрессии — убывающего православия и возрастающего интереса к Св. Софии — не приходится искать: она давно нащупана исторической литературой ещё до марксистского периода. Начиная с царствования Петра, русская внешняя политика идёт под знаменем торгового капитализма. Борьба за торговые пути становится в её центре. Самому Петру пришлось главным образом бороться за северный путь — Балтийское море, но и при нём уже реставрация старого генуэзского пути, через Чёрное море, намечалась достаточно явственно. Пока, однако, это был более далекий и кружный путь, с ним можно было подождать.
Жгучесть вопросу придала колонизация южно-русских степей. Уже в самом начале этого процесса, в 1760 году, мы слышим жалобы южно-русских помещиков, что им некуда девать своей пшеницы, т. к. у России нет ни одного порта на Чёрном море. По существу, пшеницу экспортировать можно была и тогда, но на очень невыгодных условиях. Турки теперь представляются нам народом, экономически необычайно косным и пассивным. Не так было полтораста лет назад. Тогда Турция упорно держалась за монополию плавания по Чёрному морю; на нём мог развеваться только оттоманский флат — и никакой другой. Турецкие судохозяева не отказывались, конечно, возить и русские товары— их перевозкой они, главным образом, и жили, — но русскому торговому капиталу приходилось делиться барышами с турецким: посредничество обходилось так дорого, что торговля была, в конце концов, «невыгодна».
Чтобы заставить турок отказаться от своей монополии, пришлось вести ряд войн. Уже первая, закончившаяся Кучук-Кайнарджийским миром (1774), пробила в турецкой монополии крупную брешь: на Чёрном море русский флаг получил равные права с турецким. Но оставался вопрос о свободе плавания в проливах, о доступе к русским теперь гаваням северного берега Чёрного моря иностранных судов. Турки отстаивали каждый шаг, толкуя в свою пользу каждую неясную фразу трактатов. Только Адрианопольский мир (1829) окончательно разрешил в русскую пользу всю эту путаницу. Седьмой статьей адрианопольского трактата плавание из Средиземного моря в Чёрное и обратно было объявлено совершенно свободным для торговых судов всех держав, состоящих в мире с Турцией. Порта раз и навсегда обязалась никогда проливов для торгвли не закрывать, с ответственностью за убытки в случае нарушения этого обязательства.
«Историческая задача» была уже вполне удовлетворительно разрешена в 1829 году. Читая адрианопольский трактат, не понимаешь, чего же ещё людям нужно? Единственным возражением могло бы быть нарушение турками этого трактата. Но такие нарушения — за исключением случаев русско-турецких войн, начинавшихся в XIX веке всегда по инициативе России и никогда Турции, — бывали весьма редки, это во-первых; а во-вторых, и это зло отнюдь не было неисцелимым. Ещё в конце прошлого столетия известный специалист по международному праву, московский профессор Комаровский (октябрист) и его ученик Жихарев выступили с проектом нейтрализации проливов — уподобления их, с точки зрения международного права, Суэцкому каналу. Они не должны были быть объектом блокады, ни в них, ни около них, на известном расстоянии, не должно было допускаться военных действий и так далее.
Добиться этого было бы тем легче, что в свободе плавания по Босфору и Дарданеллам заинтересована отнюдь не одна Россия, и даже не больше всего она. Из числа тонн судов, вошедших в константинопольскую гавань в 1909-10 годы, 41,7% носили английский флаг, 17,7% — греческий, 9,2% — австрийский и лишь 7% —русский. Этой линией наименьшего сопротивления русская дипломатия, однако же, явно пренебрегала. С самого начала, когда турки ещё и подумать не успели о нарушении адрианопольского договора (едва успели высохнуть его чернила), ею был поставлен совершенно другой, новый вопрос: о свободе прохода русских военных судов через Босфор и Дарданеллы.
В начале 1830-х против султана восстал его вассал, паша египетский (знаменитый Магомет-Али, египетский «Пётр Великий»). Войска последнего разбили султанскую армию в Сирии и через Малую Азию двигались на Константинополь. Внезапно на Босфоре появляется черноморский флот: «царь-рыцарь», Николай Павлович, пришел выручать своего «друга», султана Махмуда. С ними был корпус русского войска, немедленно высадившийся на малоазиатском берегу пролива и занявший важнейшие стратегические пункты. Турки, ещё не опомнившиеся от адрианопольского разгрома, не смели возражать. Они кланялись, благодарили и лишь робко осмеливались намекать, что они не стоят всех этих милостей и забот, что с египетским мятежником султан и сам как-нибудь справится.
Николай решил до конца облагодетельствовать не понимающих своей пользы людей. На Дунае начала сосредоточиваться русская армия, которая сухим путём должна была идти охранять Константинополь — по дороге приняв соответствующие охранительные меры по отношению к Шумле, Варне и др. турецким крепостям. В последней степени паники султан поспешил уступить египетскому паше то, чего тот даже и не требовал, только бы устранить всякий предлог для русского вмешательства.
Положило конец ему, однако, лишь решительное выступление Англии и Франции. Поняв, что из-за проливов ему придётся воевать с англичанами и французами, Николай уступил. Русские войска ушли с Босфора, но перед отъездом уполномоченный Николая (гр. Орлов) заставил султана подписать так наз. Ункиар-Искелесский договор (1833). В явной части этого документа договаривающиеся стороны гарантировали друг другу неприкосновенность их территорий (при случае и Николай умел быть юмористом). Реальное значение имела секретная статья, которой султан обязывался, по требованию России, закрывать Дарданеллы для иностранных военных судов (читай французских и английских).
Но и без эффектного финала политический смысл Ункиар-Искелесской авантюры совершенно ясен. Это была первая (и надолго единственная) попытка России выступить в качестве великой средиземноморской державы. Встретив на своём пути настоящие великие морские державы, она сконфузилась и отступила. На сухом пути ни Англия,, ни даже Франция Николаю не были страшны, но у него ещё не было флота, способного подавить англо-французский. С другой стороны, англо-французское противодействие вызвал именно морской характер русской авантюры: русский флот в Архипелаге, базирующийся на Севастополь и Николаев, недоступные противнику, раз Дарданеллы и Босфор в русских руках, был бы хозяином восточной половины Средиземного моря.
Эта идея крепко запечатлелась в памяти государственных людей Англии и Франции, и они успокоились не прежде,, чем сама возможная база средиземноморского русского флота была разрушена, — не прежде, чем был взят Севастополь (1855). Даже формальная отмена Ункиар-Искелесского договора (в 1837 году) не успокоила Англии.
Не менее ясен и экономический смысл авантюры. Царствование Николая I было первой весной русского мануфактурного капитализма. Стеснённый на внутреннем рынке, благодаря крепостному праву туго развивавшемся, он искал рынков внешних и, казалось, находил их в малокультурных областях Западной Азии. « Нет сомнения, что при настоящем усовершенствовании фабрик и мануфактур изделия наши могут начинать соперничество с иностранными, приготовляемыми собственно для азиатского торга», рассуждал государственный совет Николая I в 1836 году. Европеец покупать русского товара, конечно, не станет, но азиата, пожалуй, можно соблазнить, особенно, если поставить пушки на Босфоре в удачном месте.
В России экономической базой пирамиды был крепостной мужик: отчего, в pendant к нему, не иметь за границей крепостного покупателя «усовершенствованных» русских ситцев и миткалей? Крепостное хозяйство тогда отлично совместилось бы с успехами русского промышленного капитала.
Разительное, до мелочей, сходство ситуаций 1830-х годов, на другой день после разгрома декабристов, и 1910-х годов, на другой день после разгрома русской революции. Тогда дилемма стояла так: или отмена крепостного права, или завоевание новых рынков; теперь— или доведение до конца буржуазной революции, торжество буржуазных отношений в русской деревне, или «Великая Россия», битая внутри, но бьющая снаружи. Тогда, после Севастополя, восторжествовала первая половина дилеммы, теперь будет как раз наоборот.
А для понимания новой «исторической задачи», датирующейся с 1833 года, у нас есть данные. Политические завоевания прочны тогда только, когда они закрепляют экономическое преобладание, достигнутое или определённо наметившееся во время мира. Что имеет в наличности русский капитал, двигающейся на Турцию? До сих пор Россия ввозила туда, в крупных размерах, сахар (граф Бобринский) и керосин. Но ни русский сахар, благодаря монополии внутри страны продающийся за границей за грош, ни русский керосин, который в Турции всегда будет дешевле американского и лучше румынского, никаких соперников перед собою не имеют, не для них приводится завоевывать рынок. А вот как обстоит дело с теми товарами, которые, по мнению русского государственного совета, были достаточно «усовершенствованы» уже в 1836 году?
Есть американское исследование о продаже хлопчатобумажных товаров в Турции. В имеющихся там статистических таблицах ввоза хлопчатобумажных товаров в Турцию вы найдете разные страны, от Англии, ввозящей ежегодно на 21 милл. долл., до Голландии, ввоз которой не превышает 321 тысяч долл. (второе место после Англии занимает Италия — 3.146 т. д., третье Австрия— 2.645 тыс. д.). Вы не найдете России: она спряталась в куче «всех прочих» стран, вместе ввозящих менее, чем на 1 милл. долл. И только в специальной таблице ввоза пряжи вы отыщите и Россию, со скромною цифрою — 3 тыс. долл.
Цифры относятся к 1906 году. С тех пор русский ввоз вырос, но дожидаться, пока он, естественным путем, догонит Англию или хотя бы обгонит Италию, пришлось бы довольно долго. Но если глупый азиат не видит преимущества русского ситца перед английским или итальянским, его можно заставить покупать русский ситец, загнав его штыком в русскую таможенную черту. Только вот, как отнесутся к этому англичане и итальянцы? Это во-первых. А во-вторых, зачем же говорить о ключах от собственного дома, когда дело явно идет о взломе чужого сундука?
(№ 95 и 96 «Голос. «Париж, 4 января 1915 года. Из книги «М.Покровский. Империалистская война. Сборник статей 1915-1930, 1931)
«Чем меньше православия, тем больше хочется Проливов»
Историк Михаил Покровский в 1915 году объяснял, что два века борьбы России с Турцией имели экономическую причину — русским зерновым помещикам нужен был рынок сбыта, и этому мешали закрытые Проливы. Но к 1829 году турки открыли Босфор для русских экспортных судов, задача была выполнена. После этого борьба России против Турции не имела экономического смысла, и её причины пришлось выдумывать — якобы ради «креста над Св. Софией».
Война между Россией, с одной стороны, Германией и Австрией, с другой, ведётся из-за турецкого наследства.
Но разобраться в «исторических задачах России на Черном море» — самое время. Широкая публика, без различия оттенков, принимает «задачи» en bloc: как же не иметь ключей от собственного дома! Проливы необходимы России — без этого невозможно развитие русского капитализма. А как же удержать проливы, не владея Константинополем? А при Константинополе необходим и некоторый Hinterland, говоря на языке врагов свободы и цивилизации. Дело ясно: Дарданеллы, Босфор, Царьград, Малая Азия, вся или отчасти, должны быть русскими.
С первого взгляда может показаться, что наиболее архаической из всех возможных мотивировок завоевания Царьграда является религиозная: водружение креста на Св. Софии. Это, казалось бы, самая древняя из «задач», завещанная современной России еще московской Русью. На самом деле, если мы возьмем русско-турецкие отношения московской эпохи, как они действительно происходили, мы не найдем почти никаких следов этой «задачи». Несмотря на постоянные подталкивания в этом направлении с Запада (со стороны римского папы и германского императора — тогда главы еще Священной Римской империи), проект завоевания Царьграда сколько-нибудь серьёзно ставился за всю эту эпоху только один раз: когда на московском престоле сидел «еретик и растрига», ученик ариан и иезуитов, Димитрий. Истинно-православные московские государи были на это ухо глухи.
Причины не приходится долго искать. Это — с нашей, современной, точки зрения Константинополь пал 30 мая 1453 года: в глазах благочестивых москвичей он пал 14 годами раньше, когда константинопольская церковь признала над собой главенство папы (Флорентийская уния 1439 года). Материальная гибель византийской империи была лишь логическим последствием её морального падения. С 1439 года центром вселенского православия стал «Третий Рим» — Москва. От «третьего» Рима возвращаться назад ко « второму » было бы приблизительно то же, что искать прошлогоднего снега.
Правда, в Константинополе продолжал жить православный патриарх, в пределах турецкой империи оставлен духовный центр православия, Афон с его монастырями, но греческая иерархия отлично уживалась с турецким «игом » (афонские монастыри признали верховенство султана даже раньше падения Константинополя). Приезжая в Москву за милостыней, патриарх и афонские старцы могли видеть на практике московский режим, и это едва ли внушало им особое желание стать непосредственными подданными своего северного покровителя. На словах они не прочь были потосковать о православном государе, на деле они вплоть до XIX столетия оставались лояльными верноподданными падишаха.
Чем дальше уходили русские государи от православия, тем большее место в их политике занимал Царьград. Сына патриарха Филарета, благочестивейшего Михаила Федоровича, донские казаки никак не могли втянуть в войну с турками, сколько ни старались. Его внук, Петр I, сделавший из православной литургии «маскарадное действо» и одевавший своего главного шута православным патриархом, вёл уже ряд войн с Турцией, не всегда удачных, но иногда весьма решительных (Прутский поход 1711 года). А при Екатерине II, переписывавшейся с Вольтером и субсидировавшей энциклопедистов, вопрос о водружении креста на Св. Софии стал совсем остро: возникает обширный план восстановления византийской империи с государем из дома Романовых (или Салтыковых — во всяком случае из потомства Екатерины II) во главе.
Подкладку этой странной прогрессии — убывающего православия и возрастающего интереса к Св. Софии — не приходится искать: она давно нащупана исторической литературой ещё до марксистского периода. Начиная с царствования Петра, русская внешняя политика идёт под знаменем торгового капитализма. Борьба за торговые пути становится в её центре. Самому Петру пришлось главным образом бороться за северный путь — Балтийское море, но и при нём уже реставрация старого генуэзского пути, через Чёрное море, намечалась достаточно явственно. Пока, однако, это был более далекий и кружный путь, с ним можно было подождать.
Жгучесть вопросу придала колонизация южно-русских степей. Уже в самом начале этого процесса, в 1760 году, мы слышим жалобы южно-русских помещиков, что им некуда девать своей пшеницы, т. к. у России нет ни одного порта на Чёрном море. По существу, пшеницу экспортировать можно была и тогда, но на очень невыгодных условиях. Турки теперь представляются нам народом, экономически необычайно косным и пассивным. Не так было полтораста лет назад. Тогда Турция упорно держалась за монополию плавания по Чёрному морю; на нём мог развеваться только оттоманский флат — и никакой другой. Турецкие судохозяева не отказывались, конечно, возить и русские товары— их перевозкой они, главным образом, и жили, — но русскому торговому капиталу приходилось делиться барышами с турецким: посредничество обходилось так дорого, что торговля была, в конце концов, «невыгодна».
Чтобы заставить турок отказаться от своей монополии, пришлось вести ряд войн. Уже первая, закончившаяся Кучук-Кайнарджийским миром (1774), пробила в турецкой монополии крупную брешь: на Чёрном море русский флаг получил равные права с турецким. Но оставался вопрос о свободе плавания в проливах, о доступе к русским теперь гаваням северного берега Чёрного моря иностранных судов. Турки отстаивали каждый шаг, толкуя в свою пользу каждую неясную фразу трактатов. Только Адрианопольский мир (1829) окончательно разрешил в русскую пользу всю эту путаницу. Седьмой статьей адрианопольского трактата плавание из Средиземного моря в Чёрное и обратно было объявлено совершенно свободным для торговых судов всех держав, состоящих в мире с Турцией. Порта раз и навсегда обязалась никогда проливов для торгвли не закрывать, с ответственностью за убытки в случае нарушения этого обязательства.
«Историческая задача» была уже вполне удовлетворительно разрешена в 1829 году. Читая адрианопольский трактат, не понимаешь, чего же ещё людям нужно? Единственным возражением могло бы быть нарушение турками этого трактата. Но такие нарушения — за исключением случаев русско-турецких войн, начинавшихся в XIX веке всегда по инициативе России и никогда Турции, — бывали весьма редки, это во-первых; а во-вторых, и это зло отнюдь не было неисцелимым. Ещё в конце прошлого столетия известный специалист по международному праву, московский профессор Комаровский (октябрист) и его ученик Жихарев выступили с проектом нейтрализации проливов — уподобления их, с точки зрения международного права, Суэцкому каналу. Они не должны были быть объектом блокады, ни в них, ни около них, на известном расстоянии, не должно было допускаться военных действий и так далее.
Добиться этого было бы тем легче, что в свободе плавания по Босфору и Дарданеллам заинтересована отнюдь не одна Россия, и даже не больше всего она. Из числа тонн судов, вошедших в константинопольскую гавань в 1909-10 годы, 41,7% носили английский флаг, 17,7% — греческий, 9,2% — австрийский и лишь 7% —русский. Этой линией наименьшего сопротивления русская дипломатия, однако же, явно пренебрегала. С самого начала, когда турки ещё и подумать не успели о нарушении адрианопольского договора (едва успели высохнуть его чернила), ею был поставлен совершенно другой, новый вопрос: о свободе прохода русских военных судов через Босфор и Дарданеллы.
В начале 1830-х против султана восстал его вассал, паша египетский (знаменитый Магомет-Али, египетский «Пётр Великий»). Войска последнего разбили султанскую армию в Сирии и через Малую Азию двигались на Константинополь. Внезапно на Босфоре появляется черноморский флот: «царь-рыцарь», Николай Павлович, пришел выручать своего «друга», султана Махмуда. С ними был корпус русского войска, немедленно высадившийся на малоазиатском берегу пролива и занявший важнейшие стратегические пункты. Турки, ещё не опомнившиеся от адрианопольского разгрома, не смели возражать. Они кланялись, благодарили и лишь робко осмеливались намекать, что они не стоят всех этих милостей и забот, что с египетским мятежником султан и сам как-нибудь справится.
Николай решил до конца облагодетельствовать не понимающих своей пользы людей. На Дунае начала сосредоточиваться русская армия, которая сухим путём должна была идти охранять Константинополь — по дороге приняв соответствующие охранительные меры по отношению к Шумле, Варне и др. турецким крепостям. В последней степени паники султан поспешил уступить египетскому паше то, чего тот даже и не требовал, только бы устранить всякий предлог для русского вмешательства.
Положило конец ему, однако, лишь решительное выступление Англии и Франции. Поняв, что из-за проливов ему придётся воевать с англичанами и французами, Николай уступил. Русские войска ушли с Босфора, но перед отъездом уполномоченный Николая (гр. Орлов) заставил султана подписать так наз. Ункиар-Искелесский договор (1833). В явной части этого документа договаривающиеся стороны гарантировали друг другу неприкосновенность их территорий (при случае и Николай умел быть юмористом). Реальное значение имела секретная статья, которой султан обязывался, по требованию России, закрывать Дарданеллы для иностранных военных судов (читай французских и английских).
Но и без эффектного финала политический смысл Ункиар-Искелесской авантюры совершенно ясен. Это была первая (и надолго единственная) попытка России выступить в качестве великой средиземноморской державы. Встретив на своём пути настоящие великие морские державы, она сконфузилась и отступила. На сухом пути ни Англия,, ни даже Франция Николаю не были страшны, но у него ещё не было флота, способного подавить англо-французский. С другой стороны, англо-французское противодействие вызвал именно морской характер русской авантюры: русский флот в Архипелаге, базирующийся на Севастополь и Николаев, недоступные противнику, раз Дарданеллы и Босфор в русских руках, был бы хозяином восточной половины Средиземного моря.
Эта идея крепко запечатлелась в памяти государственных людей Англии и Франции, и они успокоились не прежде,, чем сама возможная база средиземноморского русского флота была разрушена, — не прежде, чем был взят Севастополь (1855). Даже формальная отмена Ункиар-Искелесского договора (в 1837 году) не успокоила Англии.
Не менее ясен и экономический смысл авантюры. Царствование Николая I было первой весной русского мануфактурного капитализма. Стеснённый на внутреннем рынке, благодаря крепостному праву туго развивавшемся, он искал рынков внешних и, казалось, находил их в малокультурных областях Западной Азии. « Нет сомнения, что при настоящем усовершенствовании фабрик и мануфактур изделия наши могут начинать соперничество с иностранными, приготовляемыми собственно для азиатского торга», рассуждал государственный совет Николая I в 1836 году. Европеец покупать русского товара, конечно, не станет, но азиата, пожалуй, можно соблазнить, особенно, если поставить пушки на Босфоре в удачном месте.
В России экономической базой пирамиды был крепостной мужик: отчего, в pendant к нему, не иметь за границей крепостного покупателя «усовершенствованных» русских ситцев и миткалей? Крепостное хозяйство тогда отлично совместилось бы с успехами русского промышленного капитала.
Разительное, до мелочей, сходство ситуаций 1830-х годов, на другой день после разгрома декабристов, и 1910-х годов, на другой день после разгрома русской революции. Тогда дилемма стояла так: или отмена крепостного права, или завоевание новых рынков; теперь— или доведение до конца буржуазной революции, торжество буржуазных отношений в русской деревне, или «Великая Россия», битая внутри, но бьющая снаружи. Тогда, после Севастополя, восторжествовала первая половина дилеммы, теперь будет как раз наоборот.
А для понимания новой «исторической задачи», датирующейся с 1833 года, у нас есть данные. Политические завоевания прочны тогда только, когда они закрепляют экономическое преобладание, достигнутое или определённо наметившееся во время мира. Что имеет в наличности русский капитал, двигающейся на Турцию? До сих пор Россия ввозила туда, в крупных размерах, сахар (граф Бобринский) и керосин. Но ни русский сахар, благодаря монополии внутри страны продающийся за границей за грош, ни русский керосин, который в Турции всегда будет дешевле американского и лучше румынского, никаких соперников перед собою не имеют, не для них приводится завоевывать рынок. А вот как обстоит дело с теми товарами, которые, по мнению русского государственного совета, были достаточно «усовершенствованы» уже в 1836 году?
Есть американское исследование о продаже хлопчатобумажных товаров в Турции. В имеющихся там статистических таблицах ввоза хлопчатобумажных товаров в Турцию вы найдете разные страны, от Англии, ввозящей ежегодно на 21 милл. долл., до Голландии, ввоз которой не превышает 321 тысяч долл. (второе место после Англии занимает Италия — 3.146 т. д., третье Австрия— 2.645 тыс. д.). Вы не найдете России: она спряталась в куче «всех прочих» стран, вместе ввозящих менее, чем на 1 милл. долл. И только в специальной таблице ввоза пряжи вы отыщите и Россию, со скромною цифрою — 3 тыс. долл.
Цифры относятся к 1906 году. С тех пор русский ввоз вырос, но дожидаться, пока он, естественным путем, догонит Англию или хотя бы обгонит Италию, пришлось бы довольно долго. Но если глупый азиат не видит преимущества русского ситца перед английским или итальянским, его можно заставить покупать русский ситец, загнав его штыком в русскую таможенную черту. Только вот, как отнесутся к этому англичане и итальянцы? Это во-первых. А во-вторых, зачем же говорить о ключах от собственного дома, когда дело явно идет о взломе чужого сундука?
(№ 95 и 96 «Голос. «Париж, 4 января 1915 года. Из книги «М.Покровский. Империалистская война. Сборник статей 1915-1930, 1931)
Евгений Ямбург – один из самых известных учителей России, проработавший в школе более 40 лет. Накануне 1 сентября в эксклюзивном интервью Jewish.ru он рассказал о своем отношении к новому министру образования Ольге Васильевой и единому учебнику истории, а также объяснил, почему главной фигурой школьного воспитания становится православный военрук.
Школьная реформа завершилась? Или не началась?
Что вы думаете про попытки ввести единые учебники? Особенно по истории?
Вы каждое 1 сентября приходите с планами на год? Что самое важное в этом году? 
Какое у вас отношение к нишевым национальным и религиозным школам?
