ПОТЕРЯ
Аркадий КРАСИЛЬЩИКОВ
«Уж коли зло пресечь, забрать все книги бы да сжечь».
А.С.Грибоедов «Горе от ума»
В качестве иллюстраций использованы фотографии из кинеретского цикла фотохудожника, члена редколлегии журнала «Исрагео» Макса ШАМОТЫ
«Жечь было наслаждением. Какое-то особое наслаждение видеть, как огонь пожирает вещи, как они чернеют и меняются. Медный наконечник брандспойта зажат в кулаках, громадный питон изрыгает на мир ядовитую струю керосина, кровь стучит в висках, а руки кажутся руками диковинного дирижера, исполняющего симфонию огня и разрушения, превращая в пепел изорванные, обуглившиеся страницы истории» «451* по Фаренгейту» Рей Бредбери
«Ты спрашиваешь, что такое жизнь? Это все равно, что спросить: что такое морковка? Морковка есть морковка, и больше ничего неизвестно». Антон Чехов.
С известным хирургом Капланом Ильей случилось несчастье: он вдруг перестал любить и ценить то, что любил и ценил прежде. Еще вчера ему казалось, что книги, музыка, живопись — это подлинное содержание жизни. Мало того, это броня и защита от всех тех мерзостей, из которых реальное бытие и состоит. И вдруг все это исчезло, будто раньше он претворялся, лицемерил, лгал, собирая библиотеку, покупая живопись, и слушая музыку.
Каплан не понимал, что с ним происходит. Он решил, и не без оснований, что виной всему болезнь, о которой он пока ничего не знает, что смерть вот-вот властно, ударом ноги, распахнет дверь его дома — и все кончится. Он увидел свою неизбежную, близкую кончину тенью от невидимого фантома, и тень эта была готова закрыть его всего: от трещин на мраморе лысины до сухой кожи на пятках.
Каплан обратился к врачам. Он прошел все, возможные исследования и убедился, что относительно здоров и нет у него причин думать о близкой смерти.
Тогда он подумал, что виной всему любовь юности — единственная, настоящая любовь в его жизни. Он решил, что все эти годы жил только этой подлинной страстью, хотя давно уже не встречался с той девушкой, а теперь пожилой женщиной. Он решил, что она умерла, а вместе с тем умерла его любовь к ней и к людям, потому что всегда считал, что за преданностью книгам, живописи и музыке стоит любовь к человечеству вообще. И вот теперь та женщина исчезла, и любовь к людям погибла вместе с ней.
Было непросто, но, в конце концов, Каплан узнал, что его любовь юности жива и здорова. Узнав это, он испытал странное чувство, близкое к разочарованию, а потому решил позвонить в далекий город на другом материке.
— Илюха, ты черт! — весело удивилась любовь юности. — Ты что это вдруг меня вспомнил, старый козел?
— Да так просто, вот решил позвонить, — ответил Каплан.
— Ой, врешь, — не поверила любовь юности. — Случилось что?
— Я рад, что ты жива и здорова, — сказал Илья. — Ничего не случилось.
Он не знал, о чем еще говорить с этим, некогда очень дорогим и единственно нужным ему, человеком.
— У меня пятый внук родился, — сказала любовь юности. — А я внучку ждала. Мальчишки все хулиганы. У тебя как с внучками?
— Порядок, — сказал Каплан. — Обнимаю тебя, — и он повесил трубку, не дождавшись отзыва.
Он повесил трубку и подумал, что если голос, который когда-то казался Илье волшебным, оставил его равнодушным, почему не могло случиться подобное с тем, что прежде казалось единственно возможным прорывом из одиночества.
Был вечер, накануне Лаг ба-омер. Дети, как веселые муравьи, стаскивали на пустырь под его окном доски, остатки мебели, обрубки деревьев. Откуда-то уже несло гарью от невидимого костра…
Ночью, после звонка когда-то любимой девушке, Каплану приснился дикий совершенно сон, в котором он жил в неизвестном прежде доме, но со своей библиотекой и картинами на стенах. И вот он выносит книги и картины к костру на пустырь за домом, поросший мертвыми, черными кактусами и швыряет свои сокровища в пламя… Холодно, он протягивает к жару костра руки и думает, что это тепло — главная польза от его библиотеки… Вокруг появились люди под черными зонтами и Каплан стал выступать перед ними с речью, в которой он стал уверять собравшихся, что все, превращенное им в пепел, — совершенно не нужный хлам, не способный облегчить жизнь человека, дать ему радость и помочь в трудную минуту.
Люди под зонтами не спорили с Ильей. Они просто стояли и слушали сбивчивую речь Каплана. Потом эти свидетели истерики чужого человека, как-то сразу, исчезли, но он продолжал оправдываться перед пустотой, грея руки от горящих книг, потому что ему становилось все холодней и холодней.
Илья и проснулся от того, что одеяло упало на пол. Каплан лежал замерзший, в одних трусах и боялся подняться, чтобы не увидеть голые стены и пустые стеллажи от сожженных ночью книг. Но все было на месте: и картины, и некогда любимая им живопись.
На месте оказалась и работа Ильи в одной из частных клиник Тель-Авива. Сегодня был день, свободный от операций, но не свободный от больных с их тяжелыми проблемами, отчаянием и тщетной надеждой на выздоровление. Больные говорили о своих жалобах, но он не слышал их, наблюдая за экраном компьютера. Ему совсем не нравилось то, что он видел, и угнетала неизбежность разговора о диагнозе человека, который сидел перед ним.
— Поэт сам выбирает предметы своих песен, — вдруг сказал он больному, — и толпа не имеет права управлять его вдохновением… Это Пушкин в «Маленьких трагедиях». А теперь всем верховодит толпа, значит, она выиграла битву. Вдохновение потерпело поражение. К чему тогда Гоген и Рембрандт, к чему Лев Толстой и Моцарт? Они уничтожены, их нет…
— Вы о чем, доктор? — прервал Илью больной.
— Так, извините… Подумал о своем. Это бывает. Ничего страшного. Мы не будем торопиться с операцией. Динамика есть, но она меня не пугает. Через полгода жду вас, запишитесь на прием…
Медленно, нетвердо ступая, ушел старик, которому было подарено шесть месяцев жизни.
— Я ищу оправдание своей болезни, — подумал Каплан, — своему несчастью… Это гнусно… Это от растерянности и слабости… Мне самому нужен врач.
Каплан сидел напротив маленького человека с большой головой и сбивчиво рассказывал о том, что с ним происходит. Большеголового психоаналитика Илья знал давно и мог говорить с ним прямо и откровенно.
— Мои прадеды, деды, отец — все читали, — говорил он. — Я читал… И вдруг все оборвалось… Пропасть, тупик? Я не знаю, как это все назвать… Мои дети не читают… Им это не нужно… Моя внучка, ей еще нет трех лет, лучше разбирается в смартфоне, чем я… Мы жили глазами, мозгом. Их жизнь в кончиках пальцев… Мы жили в книжном мире. Они живут в мире виртуальном… Пойми — раньше прошлое было стартовой площадкой. Теперь это болото. Я не чувствую под собой почвы. Я вязну… Мне не на что опереться, под ногами трясина.
— Тяжелый случай, — улыбнулся большеголовый приятель Каплана.
— Без тебя знаю, — тяжко вздохнул Илья. — Скажи, что делать?.. Я будто попал на чужую планету без скафандра. Мне дышать нечем… Понимаешь, нечем дышать!
— Понимаю, — опустил свою тяжелую голову психоаналитик. — Вся история человечества за последние столетия — это бег. Бег с ускорением, пропади он пропадом. Мы бежали все быстрей и быстрей. Теперь летим, не чуя ног, без оглядки. Это опасно. Это риск. Мы можем загнать сами себя. Мы загоним сами себя, если не остановимся. Пора остановиться. Нужен отдых, нужен покой, нужна пауза. Грядет новое варварство! — он вдруг закричал это, поднявшись на кривых ногах во весь свой, совсем уж незавидный рост. — Да здравствует новое варварство! Ты неизлечим. Всё — точка… Иди, Илюха, домой, и умри, если не можешь жить иначе.
— Спасибо, помог, — усмехнулся Каплан. — Ты все-таки редкая сволочь.
— Знаю. И горжусь этим, — вновь утонул в своем кресле большеголовый приятель Ильи. — Мы попытались сделать все человечество народом Книги, а они устроили костер из книг… Потом, что понятно и логично, принялись за нас… Была атака в лоб, в прошлом веке… Гунны первыми поняли, что к чему. Нам только казалось, что мы победили тех варваров. Они сделали свое дело. Костры, ими зажженные, не погасли, — психоаналитик говорил это все тише и тише, опустив веки, словно засыпая. — Все исчезает: цивилизации, города, народы. Мы готовы принять и понять это. Мы не хотим примериться только с одним финалом — своим собственным…
— Все ты врешь, — сказал, поднявшись, Каплан.
— Может быть, — не стал спорить с ним большеголовый приятель.
Сны у костра с книгами и картинами стали приходить к Илье каждую ночь. И каждую ночь он грел у огня озябшие пальцы и смотрел, как корежилась, оплывая, краска на его любимых полотнах. По утрам он пробовал вернуться в прошлое, наполненное радостью от запаха старых фолиантов, света и теней на любимых полотнах, но безуспешно. Он подумал, что и дело всей его жизни давно уже решено всякого смысла. Не он, так другой войдет в операционную. Вот они, жадноглазые и суетливые, стоят за спиной старика, только и ждут, когда задрожат его руки. Каплан решил, что жизнь его превратилась в агонию и продолжать ее нет смысла. Он вспомнил жестокую шутку большеголового приятеля: «Иди и умри, если не можешь жить иначе». Илья вынес себе приговор. Осталось выбрать способ казни. Конец, связанный с кровью, был ему, хирургу, почему-то отвратителен. Веревка с петлей казалась пошлостью. Нажраться таблеток? Нет, в этом что-то дамское, трусливое. Он остановился на самом простом пути с обычным исчезновением — смертью под водой.
Стемнело, когда Илья оказался на пустынном, каменистом пляже. Каплан выбрал Кинерет, справедливо рассудив, что в пресной воде утонуть легче. Он знал, что ему хватит силы воли просто уйти под воду без жернова на шее. Илья оставил простую, прощальную записку, разделся и шагнул в тихую, все еще холодную воду большого озера.
Галька заскрипела под тяжелыми шагами, Каплан был вынужден обернуться и увидел грузную женщину лет пятидесяти, в камуфляже и с объемным рюкзаком за спиной.
«Ненавижу эту еврейскую привычку кучковаться, — с раздражением подумал Каплан. — Мало ей что ли места вокруг».
— У меня тут прикормлено с прошлого раза, — сказала женщина, резким движением плеча сбрасывая рюкзак на камни. — А ты купайся, не мешаешь.
Но Каплан раздумал «купаться». Он оделся, спрятал записку в карман и сел на большой, теплый от солнца, камень. Он сидел на этом камне и следил за ловким обустройством женщины. Первым делом она достала из чехлов два спиннинга, снабдила крючки наживкой, забросила грузила далеко от берега, устроила удилища на подпорки, а потом принялась за палатку, надувной матрац и сложила костер из принесенных с собой чурок.
Случился клев, женщина вытащила из воды приличного карпа, сразу же разделала рыбу и занялась ухой. Картофель, перловка, все приплавы у нее были с собой… Вскоре чудные запахи напомнили Каплану, что он голоден.
Женщина махнула рукой, приглашая Илью к костру.
— Будешь? — спросила она, доставая из рюкзака фляжку.
Они выпили и даже чокнулись.
— Будем! — сказала женщина.
— Будем, — отозвался, давно забытым словом, Каплан.
Он съел полную миску ухи и не отказался от добавки. Аппетит гостя понравился женщине.
— Вообще-то я это дело на рыбалке не люблю, — низким голосом произнесла она, строго глядя на Илью. — В самый момент клев может начаться… Но ты вроде ничего еще. Замерзнешь, заходи, согрею.
Потом, ночью она сказала Каплану:
— Ну, хватит… Спать, — и сразу же шумно заснула, повернувшись к Илье широкой спиной.
Ему не спалось, и он выбрался в ночь из палатки. Илья стоял босой, у шепота легких волн Кинерета, пораженный увиденным. Он прежде не знал, что луна может быть такой огромной и светло горящей. И призрачная лунная гладь дороги до вершин Голан показалась Каплану настоящим чудом, как и высокая рассыпь звезд над головой. Он стоял и слушал оглушительную тишину над озером, будто попал в первый день творения, когда отделен был Творцом свет от тьмы.
Илья вдруг понял то, о чем никогда не думал прежде: что все это чудо преображенного ночью мира вокруг и есть Бог, книги, живопись, музыка. Что все то, чем он был счастлив прежде, родилось из этого неба, огромной, светлой луны, тихих волн у его ног, и горного кряжа на востоке.
Илья вернулся в палатку, завладел куском одеяла, укрылся, сразу заснул и спал без тревожных снов до самого рассвета.
