На Украине все три действующие атомные электростанции отключены от энергосистемы страны. Как передает ТАСС, две из них — Южно-Украинская и Ровенская — находятся в режиме аварийной остановки.
Глава областной военной администрации Хмельницкой области Сергей Гамалий сообщил об отключении Хмельницкой АЭС.
По данным «Энергоатома», остановка энергоблоков Южно-Украинской АЭС в Николаевской области связана с разрушением сетей, в результате чего станции стало некуда выдавать сгенерированную электроэнергию. При этом, как утверждают в компании, сама станция в порядке.
Вероятной причиной переведения в аварийный режим Ровенской атомной электростанции, по данным украинских СМИ, стало резкое падение потребления электроэнергии.
Днем в среду на всей территории Украины была объявлена воздушная тревога. Из разных городов поступают сообщения о взрывах и повреждениях на объектах инфраструктуры. В компании «Укрэнерго» сообщили, что в течение суток на территории всей Украины будут продолжаться аварийные отключения света.
Ранее сообщалось, что в Киеве и ряде регионов Украины прогремели взрывы. Частично без света остались Харьков, Хмельницкий, Николаев и находящийся под контролем ВСУ город Запорожье, аварийные отключения начались в Черкасской области. Полностью обесточены Львов и Одесская область.
когда кардинал умер, о нем плакали как евреи, так и христиане.
..
> Это не описка с книги Эфраима Севелы. Да и никакой секрет я не открываю. Личность это известная. Многие о нем слышали. О нем даже фильм снят - относительно новый, многие еще не видели.
> Речь пойдет о еврейском мальчике Аароне Люстигере, ставшим кардиналом Жаном-Мари Люстиже.
>
> Его скрывали от нацистов христиан=B5-BAатолики. И как плату за это, он был обращен в католицизм. Впрочем, тогда это был вероятно акт гуманизма: мать будущего прелата сгорела в печах Освенцима, отец лишь чудом пережил лагеря. А дальше Люстиже получил образование в Парижской Сорбонне, где он получил высшее образование в области искусств, и в семинарии Католического Института Парижа.
>
> Он был посвящён в священники 17 апреля 1954. Сделал хорошею карьеру по духовной линии, вознесся на самые значительные посты
> христианской церкви. Одно время его даже прочили на пост самого Римского Папы на смену Иоанну Павлу –2, который относился, кстати, к Люстиже очень хорошо.
> Представляете, как был бы рад написать Владимир Высоцкий такие строчки:
> «А мы тут им Папу Римского подкинули – из наших, из евреев. Мы смогли!»
>
> Самое интересное, что кардинал никогда не скрывал своего еврейского происхождения и даже им гордился. Известный богослов, автор множества трудов, он никогда не переставал считать себя евреем, а евреев – избранным народом. В христианстве он видел вершину иудаизма. На памятной табличке в крипте собора Нотр-Дам, где он похоронен, написано: "Я родился евреем. Мне дали имя моего деда – Аарон, я принял христианскую веру и был крещен, но как и апостолы, я остался евреем".
>
> Став архиепископом Парижа, он сказал: «Я рождён евреем и остаюсь им, даже если это недопустимо для многих. Для меня призвание Израиля — нести свет к неевреям. Это моя надежда, и я полагаю, что христианство — средство для достижения этого».
>
> Разумеется, этого человека с большим еврейским сердцем не любили многие. Некоторые евреи тут же заявили, что отрекшийся от иудаизма не имеет права называть себя евреем, хотя по Галахе еврей остаётся евреем, даже будучи обращённым в другую религию. Некото рые христиане, особенно коллеги, просто элементарно ему завидовали. Правда, смерть примиряет всех хулителей, когда кардинал умер, о нем плаакали как евреи, так и христиане.
>
> На похоронах Люстиже, помимо президента и премьер-министра Франции, присутствовали все лидеры еврейской общины, узники Холокоста. Деревянный гроб с телом Люстиже был установлен на площади перед собором Нотр-Дам-де-Пари. Внучатый племянник Люстиже прочел 113-ый псалом на иврите и французском и водрузил на гроб сосуд с землей, собранной на Святой земле. 83-летний Арно Люстиже, двоюродный брат кардинала, прошедший через ужасы нацистского лагеря смерти, прочел Кадиш. Кстати, общался священник со своими родственниками исключительно на идиш...
Куда ведет лестница? Шесть сюжетов Библии и Агады в пересказе Татьяны Риздвенко с илл. Елены Узденниковой. М.: Книжники, 2022. — 48 с.
Тот древний еврей, который написал, что в начале было слово (кажется, таким образом он отсылал читателей к еврейским мистическим и греческим гностическим учениям), конечно, не мог предвидеть, что два тысячелетия спустя в издательстве «Книжники» выйдет книга «Куда ведет лестница?», которая очень неординарно поставит под сомнение его философские построения…
Судите сами: художница Елена Узденникова создавала изображения‑батики (техника горячего и холодного батика, роспись по шелку). На основе этих изображений в 2018 году появился анимационный фильм «Циферблат» режиссера Натальи Рысс (кинокомпания «Анимос»). Этот фильм я всем советую посмотреть — он есть в сети. Мнение зрителей свелось к тому, что «нельзя ли такое же, но минут на 40, а не на пять, и с разговорами, и с пояснениями…» Потому что при всех зрительских восторгах, при всей магии изобразительного ряда — Иерусалим и библейская пустыня, сон Яакова и Ноев ковчег, споры мудрецов, сопровождаемые оживленной жестикуляцией, зажигание субботних свечей и т. п. — здесь вдруг возникали образы, не сразу поддающиеся пониманию.
Светящийся белизной человек со змеей на шее, двухголовый отец, покачивающий коляску с двухголовым младенцем, козы, несущие на рогах медведей, — все это связано и между собой, и со всем остальным, но даже зритель, осведомленный о сюжетах классических мидрашей, не сразу сориентируется, к чему все это, а понять хотелось бы все исчерпывающе. Анимация при всей гипнотической неторопливости повествования очень компактна, около шести минут, и некоторая недоговоренность наверняка была частью авторского замысла. Но раз уж восхищенные зрители пожелали докопаться до самой глубины смыслов (может, это национальная черта?..), то, как пишут в таких случаях в предуведомлении, «встал вопрос о книге».
Новое издание в детской серии «Книжников» — ответ на этот вопрос. Книга, в которой по максимуму сохранен изобразительный ряд фильма, но также добавлено слово: шесть сюжетов расписаны и детализированы в бодрых ритмичных стихах Татьяны Риздвенко. Автор, на мой взгляд, оказался на высоте художественной задачи, даже при том, что задача носила особый характер в связи с изобразительным рядом. Изначально было задумано, что первичен все‑таки зрительный образ, а текст лишь сдержанно, единым размером — чередование четырехстопных ямбов с трехстопными, типа «я поведу тебя в музей, сказала мне сестра» — комментирует происходящее. Даже восполняя иллюстрацию, текст не спорит с картинкой, а служит ее логическим и эстетическим продолжением.
Козы, поднявшие медведей на рога, пришли из мидраша про рава Ханину и его эмоциональный скандал с соседями. Побежденную змею, наводившую страх на всю округу, несет все тот же рав Ханина из другого мидраша. А тут и третий мидраш все про того же рава Ханину, и в нем тоже участвуют козы, а заодно куры, заодно люди, с которыми рав имеет дело. Историю о двухголовом человеке многие читатели, даже маленькие, уже слышали, но теперь узнают живописные подробности. То же самое можно сказать об историях с хамелеоном и фениксом в ковчеге Ноаха и о сне (точно ли это был сон?..) Яакова про лестницу: именно эта лестница фигурирует в названии книги.
Наряду с художником и поэтом у книги есть еще один создатель — дизайнер Мария Сулейменова, исследователь «коллабораций между различными областями дизайна и искусства». И мы видим как раз успешный пример такой коллаборации, когда иллюстрация, текст и дизайн составляют единство. Вряд ли об этом задумаются дети, хотя наверняка почувствуют, потому что замечательное художественное мастерство, единство замысла и его творческую реализацию оценят читатели любого возраста.
Еврейская птица ворона, зачем тебе сыра кусок? Чтоб каркать во время урона, терзая продрогший лесок?
И. Бродский. «Послесловие к Басне». 1992
Я писал это эссе долго и трудно, боясь обидеть тех, к кому и сам принадлежу. В век «гиперчувствительности» подобная боязнь — не редкость, и сопровождается она отсутствием рефлексии. А на мой взгляд, отсутствие рефлексии и самокритики — большой грех и трагическая ошибка. Возможно, не задумываться и не оглядываться необходимо для победы над врагом. Но со статусом свободомыслящих эти навыки не согласуются и зачастую дорого обходятся. Тот, кто не пытается познать самого себя, живет в воображаемом мире коллективного сознания. А тот, кто боится «каркать во время урона» (урона сыра), не может быть назван гуманитарием.
Мыслитель. Огюст Роден. Фрагмент скульптурыМузей Родена, Париж
По полям филологии бродит жвачное животное, именуемое интертекстуальностью. Оно пережевывает любой текст, а затем отрыгивает в виде книг и статей, лишенных сюжета и смысла. Отсутствие таковых приравнено к «научности» и «объективности». Читатель не должен в конце статьи ожидать не то чтобы откровения или раскрытия тайны, но и вовсе ничего такого, чего не было бы в начале статьи. Бесконечное число сносок типа «см. о том‑то также то‑то» должно убедить читателя в компетентности и честности автора. Иногда он принимается сварливо спорить с коллегами о мелочах, но никогда — о смысле, потому что смысл по определению исключен. Возможно, кому‑то такого рода статьи полезны как каталог цитат, но чтение подобного каталога утомительно: читатель или испытает отвращение к профессии, или сам превратится в составителя каталогов. Вспоминается стих Маяковского: «Берутся классики, свертываются в трубку и пропускаются через мясорубку».
Что же до смысла, то он целиком принадлежит «гендерным», «постколониальным» и т. п. исследованиям, то есть «научному коммунизму» в его современной ипостаси. Если интертекстуальность неразборчива и готова отрыгнуть любую цитату, то «научный коммунизм» ограничен и даже брезглив. В его суповой набор не входят ни Кант, ни Гегель, ни Герцен с Добролюбовым. Деррида и Фуко, кажется, тоже изгнаны, хотя поначалу приветствовались. Зато Эдуард Саид или Р. С. Сугиртараджа непременно должны упоминаться. Наличие этих имен открывает доступ в журнал, ибо демонстрирует лояльность автора (вроде ссылок на Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина во времена исторического материализма). Чем меньше отношения теории вышеназванных авторитетов имеют к материалу статьи, тем больше лояльность и легче доступ! Автор — «первый ученик» из фельетона Ильфа и Петрова. Он «монотонно бормочет свои критические вирши: Бойтесь, дети, гуманизма, // Бойтесь ячества, друзья. // Формализма, схематизма // Опасайтесь, как огня. // Страшен, дети, техницизм…» и т. д. О «научном коммунизме» в его «патриотической» трактовке (с обязательными ссылками на Ильина и Солженицына) писать здесь не буду, но суть та же.
Писать нужно конвенционально, чтобы не утратить академический статус и не разделить печальную судьбу Михаила Самуэлевича Паниковского, нарушителя Сухаревской конвенции. Впрочем, российским гуманитариям моего поколения повезло. Часть их жизни пришлась на эпоху застоя, когда старый канон уже не принимался всерьез, часть — на время разброда и шатаний, когда новый канон еще не сложился. Этому мешали споры почвенников с западниками — каждый тянул одеяло на себя. Вдобавок страна развивалась неожиданно и неправильно, отклоняясь от политической теории. В результате возник удивительный феномен — «провинция у моря», где какое‑то время гуманитарий мог гулять почти без присмотра… Как говорил мой покойный друг и наставник, «не в Германии живем».
Гуманитарий, вышедший на прогулку, напоминает лягушку‑путешественницу из сказки Гаршина. «Это я, я придумал!» — восклицает он по каждому поводу — и плюхается в болото. Что не отменяет требования научной честности. Хорошо бы рассчитаться с предшественниками не по мелочам, а всерьез. Взятое у Гегеля — Гегелю же и отдать. Увы, не всегда это удается сделать. Мысли великих затираются в сознании и кажутся своими, образуя скрытые цитаты и аллюзии. Сокрытие может быть намеренным — из страха перед цензурой или общественным мнением. Иногда ученик прячет мысли учителя, чтобы выйти из его тени. Впрочем, бесконечное и хвастливое цитирование учителей — сказка о лягушке наоборот: «Это мой, мой учитель!» — кричит лягушка — и плюхается в болото.
Научить можно только того, кто уже знает, иначе он не поймет, о чем идет речь.
«Не рассказывают о Маасе Меркава даже одному, разве что тот мудр и понимает своим умом», — учили наши мудрецы (Хагига, 2:1). А Платон уверял, что философия в чуждых для себя душах не пускает корней (Pl. Ep. VII, 334). Знание приходит к нам из горького опыта, из упорного труда, из «непереваренных» текстов, из комбинации генов и снов. Когда оно осеняет нас, мы начинаем искать, откуда оно взялось, и находим учителя живого или мертвого, но это совсем не тот, кому пришлось сдавать зачеты… Как сказано: «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф., 6:21). Кто раскрепостил ваш стиль — тот и учитель.
«Стиль» — от греческого стилос, бронзовая палочка, которой чертили на навощенных табличках. Для гуманитариев стиль и метод — одно и то же, ведь язык — орудие их мысли, а сами они — «мыслящий тростник» (от латинского calamus — тростник, перо для письма). «И отчего же в общем хоре // Душа не то поет, что море, // И ропщет мыслящий тростник?» Потому и ропщет, что мыслит. Нельзя научиться стилю, с ним рождаются, а учитель — лишь повитуха при родах.
Стиль — необщее выражение лица. Он взращивается в душе, как жемчуг в раковине, но из души его нельзя вынуть и передать другому. «Вот вам, товарищи, мое стило, и можете писать сами», — предлагал Маяковский, но из этого ничего не вышло, даже славою не сочлись. Бродский же утверждал, что в науках и искусствах демократия неуместна. Гуманитарии не ходят взводами и не собираются в толпы, но творят в тишине и тайне. Поэтому стиль (он же понимание, он же метод) не имеет ничего общего с «новыми методиками», каковые принято изучать на студенческой скамье («Бойтесь, дети, гуманизма, // Бойтесь ячества, друзья»). Здесь за меня лучше скажет Цветаева, учившая историю «по Иловайскому»:
Однажды, раскрыв его учебник, я попала глазами на следующее, внизу страницы, булавочным шрифтом, примечание: «Митридат в Понтийских болотах потерял семь слонов и один глаз». Глаз — понравился. Потерянный, а — остался. Утверждаю, что этот глаз — художествен! Ибо что же все художество, как не нахождение потерянных вещей, не увековечение — утрат? Стала читать дальше, — и раньше, и после, и древнюю, и среднюю, и новую, и вскоре убедилась, что все, что он пишет — вижу, что у него все — глаз, тогда как неизбывная «борьба классов» наших Потоцких, Алферовских и т. д. либеральных гимназий — совсем без глаз, без лиц, только кучи народа — и все дерутся. Что тут живые лица, живые цари и царицы — и не только цари: и монахи, и пройдохи, и разбойники!.. «Вы отлично подготовлены. По каким источникам вы готовились?» — «По Иловайскому». Либеральный педагог, ушам не веря: «Как? Но ведь его учебники совершенно устарели! (Пауза, наполненная всяческими размышлениями.) Во всяком случае, вы прекрасно осведомлены. И, несмотря на некоторую односторонность освещения, я вам ставлю»… — «Пять», — мысленно подсказываю я. Эту шутку я повторяла в каждой гимназии, куда поступала, а поступала я постоянно. Так столь ненавистный стольким школьным поколениям «Иловайский» — источник не одной моей, школьницы либеральных времен, пятерки.
Дмитрий Иванович Иловайский, сводный дедушка Марины Ивановны, — монархист, но бесстрашный историк, не считавшийся ни с чувствами «высочайших особ», ни со следователями ЧК. Иловайский — черносотенец, антисемит, а Марина Ивановна — дочь своей матери, которой «иудеи милее эллинов» . Но у Иловайского есть глаз, соединенный со стилем, палочкой для письма. Он пишет глазом, как писали гуманитарии поздней советской эпохи: Эйдельман, Гуревич, Аверинцев, Лотман. А поколением раньше мы находим Бахтина, Тарле, Фрейденберг и многих (хотя немногих) других…
Все чаще говорят о кризисе гуманитарных наук. В качестве причин называют политизацию и коммерциализацию, но и то и другое, на мой взгляд, вторично. Некогда пышное и многообразное гуманитарное знание, пережив поздний расцвет, именуемый «постмодерном», устав от мудреных французских теорий и изысканных постструктуралистских текстов, поблекло и притихло. На Западе этому способствовала система внутреннего рецензирования и прочие механизмы, сводящие лес к набору телеграфных столбов. В России, с развалом СССР, науки и искусства перестали быть элементом престижа и сильно потеряли в деньгах, но недавно их вновь призвали к государевой службе… На московской ярмарке Нон‑фикшн много лет торговали скорее переводами и классикой (то есть ученичеством), чем новыми именами и идеями. Ученичество затянулось и не перешло в зрелость. Разум общества, каковым является гуманитарное знание, мирно уснул по обе стороны геополитического разлома, а сон разума, как известно, рождает чудовищ. От их страшного рыка разум вдруг просыпается и в испуге бежит за собственные пределы — туда, где царствует не вдохновение, а откровение: по‑гречески — апокалипсис.
После апокалипсиса ничего не остается, кроме письма в бутылке, рукописей в пепле. Когда еврейского историка Семена Дубнова полицаи уводили на смерть, он кричал на идише: «Евреи! Записывайте, всё записывайте!» Я могу представить себе еврея‑экскурсовода‑экспоната в пражском «Музее вымершей расы» (в планах Гитлера было и такое). Вероятно, этот еврей будет заботиться о сохранности средневековых рукописей и о квартальной премии. И кажется, сейчас мы живем именно в таком режиме — в музее культур, обреченных на смерть. Единственное, что нас ограничивает, — отсутствие смысла.
И все же забота о рукописях и прочих артефактах нас не покинет. Мир может погибнуть, но книга должна быть издана. Или хотя бы эссе. Например, это.
Директор школы явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он приветливо поднялся навстречу Меиру‑Зеэву Рапопорту, пожал ему руку и жестом пригласил садиться. Но начинать разговор не спешил. Сперва он почему‑то долго всматривался в стеклянный графин. Лучи солнца преломлялись в этом графине, стоявшем на директорском столе, и разноцветные лучики раскрашивали портреты Сталина и Луначарского на стене. Помолчав, директор налил воду из графина в стакан. Медленно выпил ее, затем вытащил из кармана своего серого френча платок и промокнул губы. Директору явно был неприятен предстоящий разговор, и он, наверное, ждал какого‑нибудь наводящего вопроса или даже просто жеста. Но Меир‑Зеэв прекрасно знал, о чем пойдет речь, и помогать директору не собирался. Он сидел, спокойно положив руки на колени, вежливо смотрел на директора и молчал.
— Если бы это был кто‑нибудь другой, я вел бы себя иначе, — наконец сказал директор. — Но вас, реб Меир, я знаю много лет. Я помню, как мама посылала меня к вам с курицей, чтобы вы зарезали ее к субботе. Да и не только я, все в нашем городке знают вас как честного, доброго человека. И трудящегося, ведь резник — это рабочая профессия. — Директор посмотрел на собеседника, ожидая реакции. Но Меир‑Зеэв молча слушал. — Поэтому я хочу вас спросить: зачем вы осложняете жизнь себе и своим детям? Зачем вы цепляетесь за религиозные предрассудки? Почему не хотите вместе со всеми идти в светлое будущее?
— Мне хорошо в моем настоящем, — ответил Меир‑Зеэв. — А то, что вы считаете предрассудком, для меня смысл жизни.
— Советская власть дала новый смысл жизни всем трудящимся и в первую очередь евреям. Мы теперь равны с другими гражданами, перед нами открыты все дороги! Ваш сын, если захочет, может стать кем угодно — инженером, юристом, врачом. Может даже до главы всей Украины дорасти, как Лазарь Моисеевич. А вы, не пуская в школу, лишаете его такой возможности. Физика, химия, математика! Вот что должен учить ребенок сегодня, в 1927 году, в годовщину Великой революции! А не корпеть над спорами раввинов двухтысячелетней давности. И не спорьте со мной, не спорьте. Я ведь тоже учился в хедере и знаю, о чем говорю.
— Действительно, не будем спорить, — ответил Меир‑Зеэв и положил на стол широко раскрытую ладонь, словно припечатав свои слова. — Мой Ханох не будет ходить в школу по субботам и еврейским праздникам.
— Но вы же понимаете, что это противоречит закону? Вы уже отсидели в тюрьме из‑за старшего сына. И по той же причине. Зачем? Плетью обуха не перешибешь!
— Мне преподали горький урок, и я его выучил. Поэтому согласился, чтобы мои дети занимались в вашей так называемой еврейской школе. Но дальше я не отступлю. Делайте со мной что хотите — по субботам и праздникам Ханох в школу ходить не будет.
Директор вздохнул, налил себе еще воды. Разноцветные лучики брызнули от графина во все стороны, осветив портрет Ленина на противоположной стене, увитый кумачовой лентой с чернолаковой надписью на идише: «Учиться, учиться и еще раз учиться».
— Давайте не будем никому осложнять жизнь, — сказал директор. — Вы хотите, чтобы ваши дети не нарушали шабат, а я хочу, чтобы наша еврейская школа и впредь была передовой и образцовой. Если в гороно узнают — а ведь точно узнают рано или поздно, — что у меня ученики не посещают занятия по религиозным причинам, проблем не оберешься. Поэтому давайте сделаем так: каждый раз, когда ваш Ханох — впрочем, все называют его Генех — не придет на занятия, то пусть принесет справку от врача. Если в справке будет написано, что мальчик был болен, никаких вопросов возникнуть не должно. Но, чтобы все выглядело естественно, пусть Генех иногда и в будний день тоже не приходит. А то странная у него хвороба окажется — только по субботам и еврейским праздникам. Согласны?
Меир‑Зеэв встал и молча протянул директору руку.
Семья Меира‑Зеэва Рапопорта принадлежала к польским хасидам. Когда молодой Зеэв увидел на воскресной ярмарке в Переяславе дочь известного хабадника Авроома Гутника, он влюбился сразу и навсегда. Умный и ловкий парень, имевший хорошую специальность шохета, понравился Авроому. Но Авроом категорически противился тому, чтобы его дочь, выйдя замуж, вела себя как принято, в соответствии с обычаями семьи мужа. И потому поставил Меиру‑Зеэву условие: если ты хочешь мою дочь, то ваш будущий дом должен быть только любавичским. Это шло вразрез со всеми правилами, но Меир‑Зеэв согласился: любовь и впрямь не картошка. И свято держал данное будущему тестю слово. До такой степени, что даже субботние песни польских хасидов, не принятые в Хабаде, он напевал себе под нос, возвращаясь из синагоги домой. А дома вместе с любимой женой и детьми пел только хабадские нигуним .
Вид на центральную улицу в Переяславе. 1930
Ханох Рапопорт родился в 1921 году в Переяславе, небольшом городке неподалеку от Киева, где еврейская община существовала с XVII века. Евреев в нем было много, и шохетов тоже много. Но его отец Меир‑Зеэв пользовался среди шохетов самым большим уважением — работал он быстро и чисто: попав в его руки, курица не успевала прокудахтать, как он двумя безостановочными движениями рассекал ей кане (горло). Халеф — нож для резки — он натачивал так, что, выдернув волосок из бороды, разрезал его на несколько частей. На слово Меира‑Зеэва можно было положиться: если он говорил, что после проверки зарезанного им быка тот оказался без внутренних изъянов, делающих его некошерным, значит, так оно и было.
Меир‑Зеэв тщательно придерживался совсем непростых законов шхиты, которые порой сводили на нет всю его многочасовую, тяжелую работу. В самом деле: сколько времени нужно потратить, чтобы найти здорового на вид бычка, сторговаться с хозяином, привести животное на бойню, связать и зарезать так, чтобы оно даже не почувствовало боли. И, начав проверку, то есть разделав его, обнаружить, что у быка пробит желудок, потому что этот здоровенный, лоснящийся от здоровья бугай где‑то проглотил, не подавившись, железный гвоздь. Оставалось только продать этого некошерного быка посреднику‑нееврею. А тот, зная, что шохету с этим мясом делать нечего, называл такую цену, что едва удавалось окупить расходы на покупку быка. И вся остальная работа, все потраченное время шло под хвост не псу, а этому прожорливому быку. Бывало, ох и бывало, что некоторые шохеты не могли устоять перед соблазном. Ну что стоит не заметить крохотную дырочку в желудке и продать мясо с большой выгодой?
Меир‑Зеэв таким соблазнам не поддавался. Точнее, они для него просто не существовали. Многостраничную «Симла хадаша» , в которой содержались правила кошерной шхиты, он знал назубок и все ее указания не оспаривал, а выполнял — точно и неуклонно. Да и как можно кормить евреев некошерным мясом? Как он будет в глаза жене смотреть, давая ей заработанные на продаже этого мяса деньги? Как он сможет заниматься Торой со своими детьми, рассказывать им хасидские истории про адморов Хабада, верой и праведностью спасавших евреев от падения в бездну, не приведи Г‑сподь, атеизма?
Сразу же после свадьбы, как он и обещал тестю, Меир‑Зеэв завел самые строгие хабадские обычаи, которых придерживался неуклонно — сперва с молодой женой, а потом вместе с разраставшимся семейством. И никакая советская власть не могла заставить его отказаться от заведенного раз и навсегда жизненного уклада. Поэтому, несмотря на гонения, которые большевики сразу же после прихода к власти начали устраивать на религиозных евреев, все его дети посещали подпольный хедер. Но вот когда они подросли…
Старший, Авроом, названный в честь деда, родился еще до революции и спокойно прошел маршрут нормального еврейского мальчика: хедер, ешива. Следовавшего за ним с перерывом в несколько лет Йехиэля‑Михла он попробовал не пустить в советскую школу. Чему там могут научить ребенка, Меир‑Зеэв знал по рассказам клиентов, приходивших на базар в его будку шохета. После одного‑двух лет пребывания в этой школе дети становились другими людьми. Вместо молитвы в субботу они гоняли футбол на школьном стадионе и, приходя от своих русских или украинских одноклассников, рассказывали, каким пахучим борщом со сметаной их там угощали и какой необычный вкус имели мослы из этого борща. А когда родители пытались объяснить, что накормили их свининой, дети в ответ смеялись, называя их мракобесами, не желающими лететь вперед с паровозом революции. Поэтому Меир‑Зеэв сделал все, чтобы его второй сын не попал под это промывание мозгов. Но мальчик, как и все дети, состоял на учете в гороно, и, когда ему исполнилось шесть лет, а он все еще не был записан в школу, Меира‑Зеэва вызвали в это самое гороно. Разговор закончился скандалом, вызовом милиции и пусть недолгим, но неприятным и болезненным пребыванием в следственном изоляторе. Во время последнего разговора сотрудник этого изолятора прямо сказал: «Или Йехиэль‑Михл идет в школу, или ты едешь в Сибирь. И надолго».
Выхода не было, и скрепя сердце Меир‑Зеэв записал сына в единственную еврейскую школу, действовавшую тогда в Переяславе. Он‑то думал, что, поскольку обучение там ведется на идише и все учителя с учениками — евреи, то антирелигиозная промывка мозгов будет слабее, чем в обычной школе. Но он ошибся. В школе верховодили молодые педагоги, все, как на подбор (который, понятно, вовсе не был случайным), евсеки — члены Еврейской секции ВКП(б). Были они не просто убежденными, а заклятыми коммунистами, для которых все еврейские вековые ценности представлялись средневековым прахом, который надо как можно скорее отряхнуть со своих ног. И с ног всех учеников. Да и антирелигиозные программы обучения в этой так называемой еврейской школе были спущены сверху, из Наркомпроса. Что с того, что обучение велось на идише? Программы были одинаковы что для русских, что для украинских, что для таджикских школ. Спорить, пытаться изменить их было бесполезно. Такие споры означали только одно — открытый конфликт со всей громадой государства и в первую очередь с его аппаратом подавления. Надо было найти другой путь. И Меир‑Зеэв нашел.
С огромным трудом ему удалось свести знакомство с одним врачом‑евреем, еще не утратившим совести и уважения, пусть даже и скрытого, к культуре своих предков. И он выдал Йехиэлю‑Михлу справку, что мальчик так переживал во время пребывания отца в тюрьме, что подорвал свою нервную систему и поэтому нуждается в спокойствии и домашнем постельном режиме. Дома, конечно, Йехиэль‑Михл не сидел без дела, а усиленно занимался — и с отцом, и с тайком приходившим частным меламедом. Занимался с ними и Ханох. Но за полгода до того, как Ханоху исполнилось шесть лет, пришло письмо из гороно. В нем напоминалось, что, в соответствии с законом РСФСР, каждый ребенок, достигший шестилетнего возраста, обязан начать учебу в государственной школе. И предлагалось родителям самим выбрать такую школу и записать в нее ребенка. Ханоха, конечно, никуда не записали. И тогда на дом пришла инспекторша гороно. Она долго объясняла Меиру‑Зеэву, каковы обязанности и права советских родителей, требовала, чтобы ей прямо сейчас сказали, в какую школу будет записан ребенок. Не получив вразумительного ответа, она пригрозила: «Мне прекрасно известно, в какой школе учится ваш средний сын. Более того, мне точно известно, как он там учится. Не повторяйте прежних ошибок — мальчик должен быть записан в еврейскую школу самое позднее в начале августа. Иначе пеняйте на себя». Начало августа миновало, а Ханох продолжал заниматься с меламедом и надеялся, что так продлится еще долго. И тогда последовало приглашение отца на встречу с директором школы.
Дети участвуют в антирелигиозной демонстрации. 1920‑е
К чести директора будет сказано: соглашение свое с Меиром‑Зеэвом он выполнял. По субботам мальчик в школе не показывался, потом приносил справку от врача, и до поры до времени это работало. Пока за дело не взялся педсовет школы. Заправляли в нем молодые евсеки, которые сразу же всё поняли. Да и как было не понять. Любой, кто встречал на улице Рапопортов, увидев черный картуз Меира‑Зеэва и парик его жены, не мог не сообразить, почему именно по субботам их сына одолевает странная хворь. Но даже членам педсовета потребовалось время все сопоставить, проверить и убедиться: мракобесы пытаются водить их за нос. Поэтому спустя полгода после начала занятий Ханоха в школе, в первый день весеннего праздника Песах у дома Рапопортов появились сто человек учеников и учителей еврейской школы. В руках они несли портреты вождей, красные знамена и во весь голос кричали: «Долой, долой монахов, раввинов и попов! Долой древние суеверия! Долой замшелый Песах! Генех, выйди к нам!»
Рапопорты только уселись за стол, чтобы вкусить вторую праздничную трапезу, как под их окнами разразилась эта антирелигиозная какофония. Меир‑Зеэв вышел на крыльцо с намерением обратиться к руководителям и к участникам демонстрации, но ему даже рта не дали открыть. «Хотим Генеха! — кричали мальчики и девочки, размахивая красными флагами. — Требуем Генеха! Генех, выйди к нам!»
Криками дирижировали учителя из школьного педсовета, и было понятно, что так просто от них не отделаешься. Пришлось позволить Генеху выйти к горлопанам. Но Меир‑Зеэв не отпустил сына одного на заклание, а пошел вместе с ним, обнимая за плечи. Ничуть не смущаясь его присутствием, школьники принялись кричать: «Генех, ты же наш, советский! Ты же родился при власти рабочих и крестьян! Иди с нами в светлое будущее! Отрекись от своих мракобесов‑родителей!»
Генех, которому не давали и слова сказать, стоял, не зная, что делать, как остановить это буйство. Когда же он попытался что‑то произнести, его голос утонул в реве толпы. Из нее вышел взрослый парень, пионервожатый, и протянул Генеху сдобную булочку, обсыпанную маком.
— Не надо ничего говорить, — воскликнул он, — просто съешь булочку. Откуси хотя бы один раз — не пожалеешь, она вкусная.
Тут терпение Меира‑Зеэва лопнуло. Он поднял руки и закричал изо всех сил:
— Все! Хватит! Убирайтесь!
Взяв Генеха за руку, он вернулся вместе с сыном в дом. Ребенка била дрожь, по лицу катились слезы, он молча открывал рот, пытаясь что‑то сказать, но не мог произнести ни звука. Постояв несколько минут возле празднично накрытого стола с мацой, Генех заплакал навзрыд и убежал в их с братом комнату. Только к началу второго седера он успокоился и даже сумел прочесть, как и полагалось младшему сыну, четыре вопроса в Пасхальной агаде. Но прибавил к ним еще один.
— Ты меня учишь, отец, что нужно любить ближнего, любить каждого еврея, как самого себя. Но как я могу полюбить этих?
— Полюбить их действительно сложно, — вздохнул Меир‑Зеэв, — но пожалеть можно. И сделай это от всего сердца. Они называют нас мракобесами, но ведь на самом‑то деле это они бесятся во мраке ненависти и зла, в которых их воспитывают. А мы живем в ярком свете нашей Торы, наших святых Ребе. И будем жить.
Как только праздник закончился, к Рапопортам пожаловал директор школы. Он посоветовал завтра не отправлять Генеха в класс, а подержать несколько дней дома. Так и поступили. А через два дня мать пошла с Генехом к знакомому врачу, и тот поставил диагноз: тяжелый нервный срыв. Врач выписал порошки, бром и освободил травмированного ребенка от занятий на целых два месяца. А там подоспели и летние каникулы.
Затеряться в Егупце
Осенью 1929 года во второй день праздника Рош а‑Шана в СССР начался Всесоюзный антирелигиозный поход. Во время этой грандиозной акции сотни синагог по всей стране были превращены в еврейские клубы. В Переяславе самую большую синагогу переделали в склад сельхозпродукции, несколько синагог поменьше — в клубы рабочей молодежи. Хабадские синагоги уцелели. Но не потому, что над ними кто‑то сжалился, просто хабадники собирались для молитвы на частных квартирах. Для религиозных евреев атмосфера в городе стала невозможной. И многие покинули Переяслав, перебираясь в большие города. Там было проще затеряться от всевидящего ока НКВД и евсеков, преследовавших религиозных евреев хуже чекистов.
Здание бывшей синагоги в Переяславе. Построена в 1901 году, закрыта в 1926‑м. В 1930‑м здание конфисковано советской властью. В настоящее время принадлежит фабрике художественных изделий имени Бориса Хмельницкого
Меир‑Зеэв тоже собрался в дорогу. Он решил переехать в огромный Киев — Егупец, как называл его Шолом‑Алейхем в своих книгах. Сперва Меир‑Зеэв отправился туда сам, устроился, а затем вызвал семью. Заняло это немало времени: по советским законам он должен был, найдя подходящую жилплощадь, прописаться. А в Киеве шохету, то есть служителю религиозного культа, прописку давать не хотели. Но в конце концов все устроилось и семья, оставив дом, в котором жил еще дед Генеха, в начале 1931 года переехала в Киев.
К тому времени Йехиэль‑Михл уже полгода занимался в подпольной ешиве «Томхей тмимим», действовавшей в Кременчуге. Его исчезновение не прошло незамеченным: сперва домой к Рапопортам пришли его одноклассники по еврейской школе, потом — классный руководитель, а затем и участковый милиционер. Но все получали один и тот же ответ: парень сбежал из дому, и никто не знает куда. Как это ни странно звучит для современного читателя, но тогда такой ответ воспринимался совершенно нормально. Процесс коллективизации, запущенный в Украине в 1928 году, уже начал приносить свои страшные результаты, завершившиеся Голодомором. Десятки тысяч крестьян были раскулачены, толпы бездомных слонялись по городам и весям, работы не было, еды тоже. Многие молодые ребята сбегали из дому в поисках лучшей доли, поэтому исчезновение Йехиэля‑Михла не воспринималось как из ряда вон выходящее событие, скорее наоборот.
В Киеве, как и надеялись в семье Рапопорт, жизнь потекла в совершенно ином русле. Затеряться в миллионном городе было легко — не то что в Переяславе с его 15 тысячами населения, где все знали друг друга и спрятаться было невозможно. Каждое утро Генех выходил из дома с ранцем за спиной. Он выглядел как обычный советский школьник, и если бы кто‑нибудь спросил его, куда он идет, то получил бы ответ: в школу номер такой‑то. Расположена эта школа была в другом районе, но выяснять, почему мальчик ходит именно в нее, а не в ближайшую, находившуюся на соседней с домом Рапопортов улице, никто не стал бы. То ли дело в Переяславе, где работала только одна еврейская школа. И Генех спокойно шел на квартиру к меламеду, где вместе с ним подпольно занимались еще три мальчика.
Меламед был замечательный — в свое время он возглавлял одну из новогрудских ешив. Первую такую ешиву основал в конце XIX века рав Йосеф Горовиц, ученик Исраэля Салантера, создателя движения «Мусар» . Очень быстро число этих ешив перевалило за сотню, но после революции на них обрушилась карающая рука ЧК. Поэтому в конце 1920‑х годов руководство сети ешив приняло решение о переезде в Польшу. Кто мог, уезжал легально, кто не мог, перебирался с помощью контрабандистов за границу. Всего в Польшу сумели выбраться более 600 учеников. Несколько десятков погибли. Хотя граница в те годы еще не была «на замке», но во время ее перехода ешиботников застрелили советские пограничники. Главе ешивы, находившейся в Украине, не повезло — его арестовали и осудили на три года тюрьмы. Вся вина его заключалась в преподавании, но за «растление молодежи религиозным дурманом» советская власть наказывала жестоко. Впрочем, три года тогда были совсем небольшим сроком, очень скоро за то же «преступление» начнут приговаривать к десяти годам без права переписки, то есть к расстрелу. Меламед отбыл свой срок от звонка до звонка и остался таким же «религиозным фанатиком», каким был до ареста. Поэтому, приехав в Киев, он вернулся к своей прежней деятельности, правда, теперь, с учетом обстоятельств, он занимался ею тайно.
Занятия с мальчиками он проводил в снятом им частном доме, где не было соседей, которые могли бы донести. И все же меры предосторожности им соблюдались усиленные: занавески на окнах были плотно задернуты, а форточки закрыты. Так что даже тот, кто подошел бы близко к окнам, ничего не увидел бы и не услышал бы. Если раздавался стук в дверь и на вопрос меламеда «кто там?» отвечал незнакомый голос, меламед начинал демонстративно бряцать ключами, потом запорами. А ученики за это время успевали спуститься в подпол на кухне.
У этого меламеда Генех учился вплоть до самой бар мицвы. Уроки не походили на занятия с маленькими детьми, все было построено в соответствии с распорядком, принятым в настоящих ешивах: углубленно изучали Гемару, мусар, другие религиозные предметы. Меламед готовил мальчиков для занятий в хабадской ешиве «Томхей тмимим», подпольно работавшей тогда в Киеве. Она принадлежала к сети ешив «Томхей тмимим», которая при финансовой помощи Ребе Раяца, поступавшей из Польши, действовала на всей территории СССР. Подпольно функционировали ешивы не только в Киеве, но и в Харькове, Житомире, Виннице, Курске, Витебске и других городах. Ребе Раяц жил тогда в Варшаве и присылал помощь в злотых. Их намеренно не меняли на рубли: на злотый как на иностранную валюту можно было отовариваться в магазинах Торгсина, где по сравнению с обычными советскими магазинами товаров было значительно больше и все лучшего качества.
Генеху Рапопорту . около 14 лет
Киевскую ешиву посещали 12 учеников, занятия проходили в синагоге, находившейся в одном из пригородов Киева. В целях безопасности ее ученики — тмимим — жили и питались на частных квартирах, располагавшихся в разных концах города. Чтобы не привлекать внимания, они приходили в ешиву ранним утром, а уходили поздно вечером. Все эти меры предосторожности помогли на время скрыть работу ешивы от недреманного ока всевидящей ЧК, которая к 1934 году уже называлась НКВД. Учеба шла очень интенсивно и на высоком уровне, и Генех считал дни, когда сумеет подключиться к занятиям в ней. Но не сложилось: незадолго до его бар мицвы энкавэдэшники накрыли ешиву. К счастью, большинству учеников удалось спастись, выпрыгнув из окна на женской половине синагоги. Попались только двое, однако ешиву пришлось закрыть. Поэтому, как только Генеху исполнилось 13 лет, отец отправил его в филиал «Томхей тмимим», открывшийся в Бердичеве после разгрома киевской ешивы. Конечно, отпускать 13‑летнего мальчика из дому не хотелось ни отцу, ни матери, но выхода не было. Если они желали, чтобы сын оставался религиозным евреем, да еще и хабадником, ему следовало дать соответствующее образование, которое воспитало бы его и помогло бы вынести тяготы жизни в СССР.
В Бердичеве еще были открыты десятки синагог, поэтому найти место для ешивы не составило труда. Но город был все‑таки маленький, и спустя несколько месяцев возникла опасность, что НКВД стало известно о существовании подпольного хабадского заведения. Ждать налета не стали и перевели ешиву в Житомир. Здесь ей удалось просуществовать до 1937 года. Принято считать, что в этом году под репрессии попали в основном военные и советский чиновничий аппарат. Но нет, они обрушились и на религиозных евреев, главным образом на хасидов Хабада. В 1937 году арестовали всех учеников киевской ешивы «Тиферет бахурим». Тогда же арестовали и меламеда Генеха, к нему на квартиру прямо во время урока пришли энкавэдэшники и увели его. Больше о нем никто ничего не слышал. В связи с этими событиями руководство сети «Томхей тмимим» приняло решение разукрупнить ешивы и разместить их в маленьких, отдаленных городках, где почти нет еврейского населения. Так Генех попал в тихие Клинцы.
Спасение из большевистских лап
Генех надвинул кепку как можно ниже на лоб, чтобы козырек почти касался носа, поднял воротник пальто и протянул деньги кассирше.
— Два плацкартных до Киева, — сказал он, постаравшись придать голосу взрослости. А ну как кассирша поймет, что ему едва исполнилось шестнадцать, и начнет выпытывать, куда он едет и с кем, кто послал его за билетами. На все эти вопросы у Генеха был готовый ответ: едет он с мамой к больной бабушке, но у мамы болит спина, и она не может стоять в очередях, вот и отправила его. Но эти разговоры были совершенно ни к чему: кассирша тогда точно бы запомнила его лицо. А это было не просто нежелательно, но и опасно, поскольку ставило под угрозу всю операцию.
Но кассирша даже не взглянула на него. Не поднимая головы, она автоматическим жестом протянула руку и взяла с оловянной тарелочки положенные Генехом купюры. А через минуту, чем‑то стукнув и брякнув компостером, она положила на ту же тарелочку два темно‑коричневых картонных прямоугольника.
— Большое спасибо, — вежливо сказал Генех, отошел от кассы и вышел на воздух. Он засунул руку в карман пальто и, не вытаскивая их, пересчитал билеты. «Пятый и шестой, отлично», — подумал он радостно. Оставалось купить еще четыре, и задача будет выполнена.
Вот уже несколько часов он толкался на железнодорожном вокзале Бердичева — стоял в очередях, покупал билеты, потом выходил на перрон, прогуливался, возвращался в здание вокзала. Купил бутылку нарзана, но не потому, что хотел пить, а чтобы посидеть минут пятнадцать в буфете, не привлекая внимания. Он покупал в каждой из касс не больше двух билетов, а потом выходил из очереди, толпившейся возле нее. Михаэль несколько раз повторил ему: «Твоя задача не только купить билеты, но и остаться незамеченным. Если тебя запомнят, это может вывести энкавэдэшников на след. Тогда они быстро выяснят, на какой поезд ты покупал билеты, и все наши усилия пойдут прахом». Поэтому Генех покупал в одной из десяти работавших касс не больше двух билетов, а потом делал перерыв, чтобы стоящие в очередях не увидели его снова.
В йорцайт Алтер Ребе, пришедшийся в 1937 году на 28 декабря, десять учеников подпольной ешивы «Томхей тмимим» в Бердичеве устроили хасидский фарбренген. Вместе с ними праздновал день освобождения Алтер Ребе из царских застенков и глава ешивы рав Моше Рубинсон. В разгар фарбренгена в двери тайной квартиры, где он проводился, громко постучали.
— Кто там? — спросил Рубинсон.
— Открывай, НКВД, — ответили ему.
Рубинсон отскочил от двери и показал тмимим рукой, чтобы они выпрыгивали в окно. Но когда раму открыли, то увидели стоявших возле дома трех человек в форме с голубыми петлицами. В руках они держали пистолеты, направленные на окно.
— Даже не вздумайте бежать, — крикнул один из них, — при любой попытке к бегству открываем огонь без предупреждения. На поражение. Слышите, мракобесы, на поражение!
Как потом выяснилось, чекисты уже давно следили за ешивой. Но никак не могли взять ее учеников с поличным. Опытный Рубинсон разделил всех на пары, которые занимались в разных местах. Даже если бы энкавэдэшникам удалось захватить одну пару — хевруту, дальше дело не пошло бы. А им донесли, что речь идет о целой ешиве. Энкавэдэшники ждали случая, когда все ее ученики соберутся вместе. И дождались.
Поскольку все ученики были малолетками — самому старшему еще не исполнилось и 14 лет, — то их не отдали под суд. Но и не отпустили. После длительных допросов, во время которых мальчики отказывались назвать свои настоящие имя и фамилию, следователям стало ясно, что их родители не в состоянии воспитывать детей в рамках единственно верной теории марксизма‑ленинизма. Потому всех учащихся ешивы направили на перевоспитание в детский дом. А Моше Рубинсона препроводили в киевскую тюрьму. В ней он отсидел без суда и следствия два с лишним года и каким‑то чудом был освобожден перед самым началом войны .
Среди соседей, наблюдавших из окон сцену ареста, нашлись храбрецы, сообщившие хабадникам о произошедшем. Информация дошла до комитета, руководившего сетью «Томхей тмимим» в СССР, который находился тогда на подпольном положении в Москве. Комитет уведомил родителей о случившемся, но попросил ни в коем случае не обращаться в НКВД или милицию. Все ученики ешивы прошли подробный инструктаж и должны были молчать на следствии, не называя своих фамилий и имен. Обращение в правоохранительные органы сразу же раскрыло бы их. И родители, понимая разумность такого поведения, в органы не пошли. Поэтому не было известно, что происходит с ребятами и где они находятся. Для того чтобы выяснить это, комитет отправил в Бердичев Михаэля Тейтельбойма. А тот по разрешению комитета взял себе в помощники Генеха. Его преимущество состояло в том, что, хотя юноше уже исполнилось 16 лет, борода у него еще не росла. Сочетание неснимавшегося головного убора с бородой — пусть и небольшой — у еврейского мальчика сразу вызвало бы подозрение чекистов.
Вскоре после прибытия в Бердичев к Михаэлю обратился один из местных евреев. Он случайно обратил внимание, что во дворе государственного детского дома происходит что‑то странное. Все дети гуляли во дворе совершенно спокойно, и лишь группа из десяти мальчиков находилась под неустанным надзором и сопровождением двух человек, не походивших на воспитателей. Он рассказал об этом Михаэлю, добавив, что, возможно, это и есть те самые пропавшие ешиботники.
Михаэль, лично знавший нескольких ребят, отправился на разведку. Догадка оказалась верной: это были тмимим! Две недели Михаэль и Генех, спрятавшись на чердаке дома, выходившего окнами прямо на двор детского дома, изучали обстановку. Оказалось, что в субботу охрана снималась: энкавэдэшники знали, что имеют дело с очень религиозными ребятами, которые не будут нарушать шабат. Но перед отъездом Михаэль получил в комитете разрешение от одного из уважаемых хабадских раввинов: речь идет о самом настоящем пикуах нефеш, то есть опасности для жизни. А во имя спасения жизни нарушать субботу позволено. Михаэль передал это тмимим и предупредил, чтобы они были готовы бежать в следующую субботу. По плану беглецы прямо из детского дома должны были отправиться на вокзал, получить там билеты от Генеха и уехать в Киев.
План Михаэля сработал без сучка без задоринки. В субботу охрану сняли, и, дождавшись, когда сторож у ворот на что‑то отвлекся, тмимим отодвинули две заранее отломанные доски в заборе, выскочили на улицу и, как им было сказано, рассыпавшись в разные стороны, поспешили на вокзал. Поезд отправлялся через полчаса, и они, опять же по инструкции, которую им вместе с билетами дал Генех, сели в разные вагоны. Никто ничего не заподозрил, тмимим благополучно доехали до Киева, откуда их переправили в разные подпольные ешивы, подальше от Украины. До конца жизни Генех гордился тем, что помог вырвать из большевистских лап десять чистых еврейских душ.
Семнадцатилетний глава ешивы
Йона Каган внимательно посмотрел на каждого из шести мальчиков, сидевших перед ним. Даже в свете розового абажура, бросавшего на их лица игривые блики, они выглядели бледными. Бледными детьми. Кому, как не Йоне, главе комитета, руководившего сетью подпольных ешив «Томхей тмимим», было не знать, в каких условиях эти мальчики провели последние шесть‑семь лет своей жизни. НКВД отобрал у них возможность открыто заниматься в нормальных классах, и мальчики были вынуждены учиться в комнатах с закрытыми окнами и задернутыми занавесками. Не приведи Г‑сподь кто‑то услышит или увидит, что советские дети вместо изучения истории партии или статей лучшего друга всех детей товарища Сталина корпят над ветхозаветным Талмудом и трудами хасидских цадиков. Солнечного света эти мальчики были лишены еще и потому, что приходили к месту своей учебы в предрассветных сумерках, а уходили, когда стемнеет. Так они не привлекали внимания посторонних, среди которых наверняка могли оказаться стукачи. А уж о том, чтобы просто прогуляться по городу, посидеть в парке или сыграть в футбол, и речи не было. Во внешнем облике этих мальчиков проявлялась их одухотворенность, что разительно отличало их от сверстников и не могло остаться незамеченным, спровоцировав расспросы и последующий донос в «компетентные органы».
— Какие же они еще дети, — сжалось сердце у Йоны, — старшему и восемнадцати нет. Не слишком ли тяжелую ношу я взваливаю на их плечи?
Но потом он посмотрел на письмо Ребе Раяца, лежавшее перед ним на столе, и его сомнения улетучились.
— Слежки не было? — спросил он Генеха Рапопорта, чьи обстоятельность и ответственность отметил давно.
— Нет, реб Йона, — ответил Генех, — я пришел первым и спрятался за воротами дома напротив. Все тмимим пришли «чистыми».
В целях конспирации комитет несколько раз в год менял квартиры, в которых ежедневно проходили его совещания. Летом 1938 года комитет работал в самом центре Москвы. Эту квартиру удалось снять совершенно случайно: в ней жил вместе с женой и маленьким сыном высокопоставленный инженер Наркомата тяжелой промышленности. В начале июня они выехали на дачу, жена с ребенком постоянно находились там, а инженер ездил на работу с дачи и в городскую квартиру не заходил. Жена решила сдать ее на три летних месяца — зачем терять деньги? Об этом узнала дочь одного из членов комитета и поведала ей подходящую легенду: она москвичка, живет в тесноте вместе с младшими братьями и сестрами, которые шумят целый день. Она же хочет поступить в этом году в университет, поэтому ей необходима тишина — и чтобы подготовиться, и чтобы спокойно сдавать в августе экзамены. Плату за съем жена ответработника заломила немалую, но девушка согласилась: она, мол, скопила деньги, а поступить в университет — мечта ее жизни. Цена действительно была бешеной, но у квартиры имелся плюс, перевешивавший все недостатки. В свое время она была частью огромных хором богатого купца. После революции хоромы разделили, превратив в коммуналку, а из кухни и бывшей комнаты для прислуги, расположенной вплотную к ней, сделали отдельную однокомнатную квартиру.
Преимуществом ее были два входа — один с главной лестницы, а второй из кухни — с черного хода. Поэтому соседи, видевшие заходивших через главный вход, не могли видеть тех, кто попадал в квартиру с черного хода, и наоборот. Это давало возможность и ускользнуть, если нагрянут энкавэдэшники, и, самое главное, не привлекать внимания. Члены комитета неукоснительно соблюдали правило: заходить в квартиру и выходить из нее, используя разные выходы. С раннего утра и до вечера окна были занавешены, так что даже при большом желании никто не мог увидеть происходящего внутри. Впрочем, такого желания никто и не выказывал. Жильцы дома, находившегося в самом центре столицы, принадлежали к советской элите, и с утра все уходили на работу и возвращались только к вечеру. Поэтому именно вечером, когда соседи находились дома, официальная квартиросъемщица широко распахивала окно и усаживалась с книгой в кресло. Все соответствовало легенде: прилежная абитуриентка корпит над учебниками. Правда, читала она не только что вышедший из печати «Краткий курс истории ВКП(б)», составленный при личном участии великого вождя всех времен и народов товарища Сталина, а «Цеэна у‑реэна» — как и полагалось благочестивой еврейской девушке.
— Я хочу начать разговор с очень важного для всех вас сообщения, — сказал Йона. — Отныне вы больше не тмимим. Спокойно, не волнуйтесь. — Он поднял вверх руку в ответ на недоуменные взгляды и растерянные улыбки мальчиков. — Никто вас из ешивы не исключает. Наоборот! Вы все знаете, что в последние годы мы понесли тяжелые потери: были арестованы тысячи любавичских — шохеты, моэли, меламеды, раввины, да и просто богобоязненные люди, желающие жить по законам Торы. Возникла реальная опасность прекращения — хас ве‑шалом! — деятельности наших ешив. Поэтому мы решили перестроить их работу. Места руководителей ешив теперь займете вы.
— Какие же из нас главы ешив! — воскликнул Генех. — Нам ведь еще учиться и учиться. Мне еще и семнадцати не исполнилось! Глава ешивы? Только лет через двадцать я могу об этом задуматься.
— Нет у нас этих двадцати лет. И двадцати дней нет. Делаем мы это не от хорошей жизни. Если вы, а не взрослый человек будете руководить группой из десяти‑пятнадцати тмимим, то это привлечет меньше внимания. Я понимаю, какая ответственность сейчас ложится на вас. Поэтому я написал Ребе и получил ответ, — Йона кивнул на письмо, — Ребе пишет, что в создавшихся обстоятельствах мы должны призвать в строй молодое поколение. После того как в вас было вложено так много сил, чтобы вы стали настоящими хасидами, пришла ваша очередь поработать на благо других. Вы все знаете слова Гилеля, но я повторю их: «Если не я, то кто? И если не сейчас, то когда? И если я только для себя, то зачем я нужен?»
Так, еще даже не отпраздновав свое 17‑летие, Генех Рапопорт оказался главой подпольной ешивы «Томхей тмимим» в Курске. Ее специально разместили в городе, где почти не было евреев, поэтому до поры до времени ее работа должна была остаться незамеченной. Расчет оказался верным. Два года назад для организации ешивы в Курск был послан Йехиэль‑Михл, старший брат Генеха. При нем она начала работу, и Йехиэль‑Михл успешно руководил ею, пока не заболел. К сожалению, захворал он так тяжело, что был вынужден вернуться к родителям в Киев. Его место на короткое время занял Шимон Штилерман, и вот теперь, осенью 1938 года, Генех продолжил дело брата. Как было заведено тогда в Хабаде, в ешиве училось не более 15 мальчиков. Но какие это были мальчики! Многие из них навсегда вошли в историю Хабада: Моше Левертов, Залман Левин, Йеошуа Каценеленбоген (сын муме Соры) Рефоэл Вильшанский, Шалом‑Дов‑Бер Певзнер, братья Авраам и Моше Левины, братья Гинзбург. Младшему было 12 лет, старшему — 14. По сравнению с ними Генех чувствовал себя не только много знающим, но и многоопытным человеком.
Здание в Курске, в котором некоторое время располагалась подпольная ешива «Томхей тмимим»
Он заботился обо всех материальных нуждах тмимим: где им жить, что есть и в первую очередь — что учить. Сначала ешива работала в главной синагоге. Знали об этом считанные люди: ребята учились в дальней комнате, к которой посторонним не позволяли приблизиться, спали в подвале. В течение недели ученики питались хлебом с арбузом или дыней, и только когда они на субботу распределялись по немногочисленным семьям хабадников, живших в Курске, они ели нормальную пищу. Среди этих хабадников был шохет Шмуэль Залманов, отец Велвла Залманова, который старался обеспечить семьи, принимавшие тмимим, мясом на шабат. Один из тмимим — Залман Левин, в старости вспоминая то время, не мог понять, как в таких условиях им вообще удавалось заниматься, да еще с такой интенсивностью! Углубленно учили Талмуд, «Шульхан арух», «Ликутей Тора», «Танью», «кунтресим» — статьи адморов Хабада. «Выученное мной тогда вошло глубоко в мои сердце и ум и помогло выстоять в тех страшных испытаниях, которые обрушились на меня в последовавшие за учебой в ешиве годы», — говорил он своим детям и внукам.
Генех, у которого все еще не росла борода, целыми днями сновал по городу, решая вопросы, связанные с работой ешивы. У мальчиков рвались одежда и обувь, их надо было чинить, надо было доставать книги для учебы, договариваться с семьями, в которых ешиботники проводили шабат. Чтобы у соседей не возникало вопросов, размещать их следовало так, чтобы одна семья не принимала гостя две субботы подряд. И, понятное дело, ежедневно доставлять в синагогу продукты. И не в один заход, иначе сразу появились бы вопросы, что тащит молодой парень в синагогу в большом мешке или сумке?
Как‑то осенью 1939 года на базаре, когда Генех покупал арбузы, к нему подошел мужчина в полувоенном френче и сапогах. Так обычно одевались совслужащие, подражавшие вождю. Так же одевались и энкавэдэшники, когда не носили форму. Мужчина подошел к Генеху, взял в руки небольшой арбуз, постучал по нему пальцами. Потом поднял его к лицу, сжал, словно прислушиваясь. И убедившись, что Генех слышит его, прошептал: «Слушай меня, парень. Слушай и запоминай. Я чекист. Но я и еврей. И у меня сердце болит из‑за того, что делают с лучшими людьми моего народа. Мне случайно стало известно — в НКВД донесли, — что в синагоге работает тайная ешива. Ее собираются разгромить в ближайшее время, может, уже сегодня. Если ешива таки да работает — бегите. Немедленно, прямо сейчас. И забудь, что ты меня видел и что я тебе сказал. Если узнают — лагерем я не отделаюсь».
Никогда больше Генех не встречал и даже мельком не видел этого человека. Но навсегда сохранил о нем благодарную память: с помощью еврея, рискнувшего жизнью, ешива проработала еще почти год. Когда он услышал сбивчивый шепот, сообщавший страшную новость, Генеху стоило большого труда удержать себя в руках. Чтобы не вызвать подозрений и не навести беду и на этого еврея, и на всю ешиву, необходимо было держаться совершенно спокойно. Поэтому Генех, поторговавшись еще несколько минут и сбив цену на арбузы еще на пару копеек, сказал продавцу, что арбузы отличные и он сейчас сходит за тачкой, чтобы купить сразу штук десять. Ни за какой тачкой он конечно же не пошел, а бросился в синагогу. Нет, он не бежал, чтобы не привлечь внимания. Но счет шел буквально на минуты. Через четверть часа после его прихода в синагогу все тмимим, захватив с собой книги и личные вещи, разошлись в разные стороны. Генех снял для ребят частные квартиры у русских людей, которые не разбирались в тонкостях еврейской жизни и не обращали внимания, что мальчики постоянно ходят в кепках. И занятия возобновились — но уже не в синагогах, а на чердаках или в подвалах частных домов; порой в Курске, а порой в его пригородах.
В июне 1940 года один из дней выдался особенно жарким. Железная крыша чердака, где занимались ребята, раскалилась так, что к ней было не притронуться. Но покинуть чердак они не решились, даже для того, чтобы из колодца во дворе набрать воды, которая в таком пекле закончилась у них очень скоро. Генех, как назло, задержался в городе, и им пришлось сидеть без воды до самого вечера. Но занятия они не прервали ни на минуту.
Со временем Генех разбил всех по парам и рассредоточил их по отдельным квартирам. Так что общих занятий теперь не было. Он надеялся, что таким образом обезопасит ребят: если обнаружат одну пару, то остальные будут в безопасности. Генех ошибся. Чекисты выследили всех.
Вечером 11 августа 1940 года энкавэдэшники ворвались в тайные квартиры и арестовали не только тмимим, но и тех, кто имел хоть какое‑то отношение к ешиве. В ту ночь Генех с Йеошуа Каценеленбогеном — самым близким учеником и верным помощником — задержался на фарбренгене в одной хабадской семье. Когда они уже за полночь подошли к своему дому, то через окна увидели, как по квартире двигаются какие‑то тени. Осторожно подойдя чуть ближе, они поняли, что в их комнате энкавэдэшники проводят обыск. Генех и Йеошуа побежали на квартиру жившего неподалеку Мендла Шайменама, ученика реб Хони Морозова, но у входа в дом увидели двух энкавэдэшников в форме. То же самое повторилось и на двух других квартирах, где жили тмимим. Стало понятно, что НКВД устроил тотальную облаву и надо поскорее уносить ноги. Но куда? Генех и Йеошуа сели в первый же трамвай и поехали куда глаза глядят. Главное, нужно было отъехать как можно дальше от района, где жили тмимим. Они доехали до конечной остановки в два часа ночи, это был последний трамвай. До утра просидели в кустах, боясь высунуть нос. Потом потолкались для виду в очередях на конечной — то был рабочий поселок, из которого по утрам толпы уезжали на заводы. Когда и дальше тянуть время, не привлекая внимания, стало невозможно, Генех и Йеошуа, соблюдая все меры предосторожности, пришли на квартиру к Юде Левину. Он рассказал, что ночью в еврейских семьях провели десятки обысков и закрыли единственную остававшуюся в городе синагогу. Евреи Курска в ужасе ждали дальнейших обысков и арестов, но, несмотря ни на что, Юда спрятал их у себя в подвале. Там они провели три дня, и к ним присоединился еще один спасшийся от облавы еврейский паренек. Юда купил им билеты на поезд — Йеошуа и этому парню в Москву, а Генеху в Киев. Йеошуа с попутчиком взяли в Москве прямо на вокзале — курское отделение НКВД объявило их в розыск. Генеху повезло чуть больше. Наученный опытом многолетнего подполья, он вышел не на центральном вокзале Киева, а на предыдущей станции и приехал в город на электричке. К родителям не пошел — НКВД будет его искать в первую очередь у них, поэтому отправился к сестре, проживавшей со своей семьей неподалеку. Но и энкавэдэшники оказались не лыком шиты: им, похоже, было известно, что он уехал из Курска в Киев, и, не обнаружив беглеца у родителей, они стали расспрашивать соседей, есть ли у Рапопортов родственники в Киеве. Таким образом они узнали не только о существовании семьи сестры, но и ее адрес. Там и арестовали Генеха, прилегшего отдохнуть с дороги.
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..
