БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ. ФИЛЬМ

https://www.youtube.com/watch?v=536a5drCAf0

Область прикрепленных файлов

Предварительный просмотр видео Беседы с мудрецами Г Померанц и З Миркина Фильм 1 й

Беседы с мудрецами Г Померанц и З Миркина Фильм 1 й

ТАИНСТВЕННАЯ ДРЕВНЕЕВРЕЙСКАЯ НАДПИСЬ

В 1933 году в штате Нью-Мексико на территории США была сделана удивительная находка. Здесь, у подножия плато недалеко от маленького городка Лос-Лунас, нашли камень, который был испещрен какими-то непонятными знаками. Этот необычный камень весит порядка 90 тонн. С давних пор здешние жители прозвали это место «горой тайн». Ученые довольно легко смогли расшифровать надпись на камне. Оказалось, что там были записаны всем известные десять заповедей из Библии, только в сокращенном варианте. Надписи были написаны на иврите — том самом языке, на котором был записан Ветхий Завет. Этот же язык в немного осовремененной форме используется сейчас жителями Израиля. Ученые не могли и не могут никак понять, как в Древней Америке могли появиться американцы, говорящие на еврейском языке. Такого, априори, не может просто быть.

Самым удивительным является то, что евреи уже более двух тысяч лет для записи текстов на иврите пользуются алфавитом, который получил название «квадратное письмо». А вот надпись на камне, найденном в Нью-Мексико, выполнена была намного более старым еврейским алфавитом. О существовании такого алфавита исследователи узнали лишь во второй половине 19 века благодаря проведенным археологическим раскопкам. Возможность подделки практически исключается — первое свидетельство о еврейском камне из США относится к 1880-м годам. О древнем алфавите в те времена во всем мире могли знать лишь очень немногие, к тому же он не был целиком известен. А на камне представлен абсолютно связный текст. К тому же тщательные исследования показали, что надпись была сделана очень давно – от 500 до 2000 лет назад.

Надо отметить, что место, где была обнаружена эта удивительная находка, само по себе очень интересное. К «горе тайн» ведет одна единственная тропа, и именно на ней и лежит таинственный камень. На самом плато остались развалины неких укреплений, которые были построены в древние времена местными жителями. Во всей округе сохранились множество загадочных рисунков и наскальных знаков – петроглифов. Ученым удалось выяснить, что один из таких рисунков изображает расположение созвездий и планет в момент солнечного затмения. Данное солнечное затмение произошло в сентябре в 107 году до н.э. В этот день по еврейскому календарю был один из самых важных религиозных иудейских праздников, а именно Рош-ха-Шана. Неужели это просто интересное совпадение? Возможно ли, что в Америке в глубокой древности оказались евреи? Ведь они не были народом мореплавателей в отличие от финикийцев.

Есть еще одна гипотеза. Надпись могла быть сделана самаритянами, которые полторы тысячи лет назад бежали из Византийской империи. Самаритяне, являющиеся потомками вавилонских переселенцев, подобно евреям исповедовали иудаизм и жили в Палестине. И у евреев, и у самаритян в ходу были так называемые «мезузы». У евреев мезуза является маленьким свитком с записанными на нем десятью заповедями. Этот свиток помещают в футляр, специально предназначенный для этого, и хранят у входа в жилище. У самаритян же мезуза являлась камнем, на котором выбивались те же десять заповедей, правда, с небольшим дополнением. Мезузу ставили прямо у входа в дом. Если учесть, что еврейский камень стоит на тропе, которая ведет на таинственную гору, то можно предположить, что это разновидность самаритянской мезузы. Но даже если загадочную надпись, как считают некоторые исследователи, могли сделать самаритяне, которые бежали от гонений императора Византии Юстиниана I в VI веке до нашей эры, то остается непонятным, как они смогли пересечь Атлантику. Ведь даже до плаваний в Америку викингов оставалось около 500 лет. А до Колумба вообще 1000 лет.

К тому же, часть букв в надписи были позаимствованы из древнегреческого алфавита, что говорит о том, что человек, оставивший эти надписи, должен был знать по меньшей мере два языка. Версия о том, что этот огромный камень привезли, также отпадает, так как каменная порода определенно была местной.

По всей видимости, некоторые ученые были настолько встревожены любыми доказательствами того, что в древней Америке находились израильтяне, что попытались вытащить мистификации для того, чтобы дискредитировать данное открытие. Они во время исследования разместили в том же регионе поддельные экспонаты, пытаясь тем самым представить новые экспонаты греческими, якобы оставленными во время греческого пленения. Опытные лингвисты и эпиграфисты в 1986 году в процессе суда смогли доказать и продемонстрировать, что другие греческие «экспонаты» были подделками, которые были изготовлены в 1979 году. Таким образом, исход судебного процесса доказал, что израильтяне все же были в древней Америке и окончательно продемонстрировал, что надписи на таинственном камне являются записью десяти заповедей на древнем еврейском языке.

Камень Лос-Лунас является не единственной древнееврейской надписью, найденной в Америке. В штате Теннесси в нетронутом прежде погребальном индейском кургане в 1889 году был найден камень, названный Бэт Крик. Находкой заинтересовался профессор Сайрус Гордон, который обнаружил, что надпись сделана древнееврейским письмом – тем же самым, что и на камне из Лос-Лунас. Фактически текст состоял из одного слова, которое в переводе с иврита означало «для Иудеи». До сегодняшнего дня остается загадкой, что именно предназначалось для Иудеи в древнейшем кургане доколумбовой Америки.

МУЗЕЙ ФАБЕРЖЕ ВИКТОРА ВЕКСЕЛЬБЕРГА

Четверг, 23 Февраля 2017 г. 14:56 + в цитатник 

Цитата сообщения ulakisa

Прочитать целикомВ свой цитатник или сообщество!

Музей Фаберже Виктора Вексельберга



В Петербурге открылся частный Музей Фаберже Виктора Вексельберга, посвященный прикладному искусству 18-19 веков.
Музей открылся в Шуваловском дворце, на реставрацию которого у фонда «Связь времен» ушло более 10 лет.



"Для меня сегодняшний день - это праздник. Праздник, потому что проект начался не вчера и не позавчера, а замысливался более 10 лет назад. Тот, кто видел в то время Шуваловский, а изначально он назывался Нарышкинский дворец, наверное бы ужаснулся. Представить себе, что здесь может разместиться музей, было невозможно. Только на реставрационные работы и укрепление здания мы потратили 5 лет,за каждый рисунок, каждую линию шла борьба.
Интерьеры Шуваловского дворца - неразрывная, неотъемлемая часть всего Музея Фаберже. Коллекция вписалась очень гармонично».

Виктор Вексельберг, меценат, президент фонда «Сколково», председатель совета директоров группы компаний «Ренова»

Интересная история здания: первоначально дом строился для семьи Воронцовых, но в XIX веке он перешел во владении Нарышкиных. После свадьбы С. Л. Нарышкиной и графа П.П. Шувалова, дом был передан супругам и стал называться «Шуваловским».
После революции 17 года дом использовался для нужд различных общественных организаций. Сначала там разместился музей, в котором демонстрировались вещи дворянского быта, потом во дворце располагался Дом печати, Дом дружбы народов и прочие организации.
Пока уникальное здание переходило из рук в руки, оно успело изрядно поизноситься и разрушиться. В 2006 году дворец был выкуплен фондом под руководством В. Вексельберга.










Коллекция создавалась более 10 лет и продолжает пополняться до сих пор. Всего в ней насчитывается около 4000 произведений, включая живопись, фарфор и изделия из бронзы.









Центральной частью экспозиции являются, конечно, произведения ювелирной фирмы Карла Фаберже. Вексельберг приобрел их в 2004 году у наследников американского газетного магнтата Малкольма Форбса. Коллекцию планировали продавать на аукционе по частям, но ее удалось спасти от распыления по всему миру.



В синем зале дворца представлены 9 императорских пасхальных яиц. среди которых есть даже первое яйцо, изготовленное Фаберже по заказу императора Александра III для его супруги Марии Федоровны в 1885 году. А также любимое яйцо императрицы Александра Федоровны под названием «Ландыши»: из глубины по очереди выдвигаются три портрета Николая II и дочерей Ольги и Татьяны.
Коллекция музея - не самая большая по количеству экспонатов работы Фаберже, но по своему разнообразию, отмечают эксперты, одна из лучших в мире.





Среди других исторических пасхальных подарков в коллекции есть яйца работы Фаберже для герцогини Мальборо, золотопромышленницы Кельх, миниатюрная конфетница в вице яйца, принадлжеавшая когда-то греческому королю Георгу I, а также, например, золотые часы в виде ширмы, украшенные акварельными портретами сыновей принца Вальдемара Датского - брата императрицы Марии Федоровны.














Также в экспозиции можно увидеть изделия из серебра и эмали, предметы обихода и интерьера 18-19 и начала 20 веков. Выставочный, рыцарский и другие залы дворца украшают полотна Айвазовского, Коровина, Маковского, Брюллова, Ренуара. А кабинет князя Шувалова, именуемый Готическим залом, превратился в собрание икон и коллекцию церковной утвари.







источник - Собака.ru

О ВЕРЕ ИНБЕР

style

Старенькая Вера

13.03.2017

Племянница Троцкого в юности писала чудные стихи – их хвалил Блок, по ним создавали песни Вертинский и Поль Марсель. С годами талант сменился постоянным страхом. Из «юной жеманницы» Вера Инбер превратилась в «литературную комиссаршу», вместе со многими травившую Пастернака и прославлявшую Беломорканал.

«Одна маленькая женщина, у которой были свежие, немного припухлые губы (от них пахло майской малиной) и настоящий поэтический талант, очень часто и очень мило удивлялась: – Скажите, почему никогда, никогда не надоедает слышать: “Я люблю вас?”». Проживающий в 1910 году в Париже одесский журналист Натан Инбер повторял эти никогда не надоедающие слова своей будущей жене Верочке Шпенцер. Верочке было 20, она была из Одессы, в Париж попала из Швейцарии, куда её отправили любящие родители – укрепить здоровье. Она так и не закончила Высшие женские курсы, но её стихи уже публиковались в газетах.

В Париже она быстро перезнакомилась с художниками, поэтами и писателями, поменяла фамилию на Инбер и издала книжку «Печальное вино». В стихах упоминались «двуликая любовь», «знакомый яд» и «больная грёза». Книжка понравилась Эренбургу, её похвалил Блок, но некоторые критики нашли стихи жеманными. Когда у Инбер родилась дочь Жанна, она стала писать стихи о детях и для детей, которыми до сих пор зачитываются и взрослые. Песенки про маленького Джонни, у которого «горячие ладони и зубы как миндаль», и «Девушку из Нагасаки» напевали по всей стране, даже не зная, кто автор текстов.

Свои стихи Вера иногда подписывала Вера Литти (маленькая). Она действительно была невысокого роста, но характер у этой «маленькой» был сильный. Семью ее было трудно назвать обычной: в доме Шпенцеров воспитывался в школьные годы брат её отца Лейба Бронштейн, ставший потом Львом Троцким. Он писал в своей книге «Моя жизнь» про политические взгляды в семье: «Умеренно-либеральные на гуманитарной подкладке, у Моисея Филипповича туманно-социалистические симпатии, народнически и толстовски окрашенные». Но образование, первые книги, знакомство с многими выдающимися людьми дала Льву именно эта умеренно-либеральная семья. В ней выросла и девочка Вера, которой было очень интересно жить и которая очень хотела себя проявить.

В 1914 году она с мужем и дочкой вернулась в Одессу. В городе выходило множество газет и журналов, выступали с концертами Вертинский, Иза Кремер и Утесов, в цирке собирал толпы почитателей борец Иван Поддубный, работали театры, кабаре, собирались литературные кружки. Вера выступала на поэтических вечерах, печаталась в газетах, писала для театра и играла в спектаклях.

«Вера Михайловна Инбер написала для меня и для себя маленький диалог кукол, – вспоминала актриса Рина Зеленая. – Она была французская кукла Мариетта из Прованса, а я – русская Матрешка... В финале В. Инбер пела: “Я Мариетта, родом из Прованса, / Люблю поэта Анатоля Франса”. А Матрешка, впервые заговорившая со сцены, отвечала: “А у нас есть свой поэт московский –Владимир Владимирович Маяковский”. Нет, Инбер не стала революционеркой, как ее дядя, она просто была свидетелем того времени, писала стихи, пыталась заработать самыми разными занятиями – даже читала лекции по истории костюма на учительских курсах. Будущие учителя слушали с жадностью: «Они верили, что история костюма поможет им уяснить поступь и осанку сегодняшнего дня». Ни тогда, ни позже она не приписывала себе чужих поступков:

Я хотела бы помнить о том,
Как в Октябре защищала ревком
С револьвером, в простреленной кожанке.
А я, о диван опершись локотком, писала стихи...

В 1919 году Натан Инбер уехал из России, Вера поехала с ним, но вернулась: жить в эмиграции она не захотела. Громадные перемены в стране пугали её, но и привлекали необычайно, она воспринимала их как поэт: «Город был переписан наново, как декрет, и все ненужное вычеркнуто». «Всё было сдвинуто со своих мест, старый календарь вырван с корнем, а новый ещё не врос, как следует, не прижился», – писала она позже в «Месте под солнцем», повести 1921–22-го годов. Вокруг все говорили и думали о Москве, там «была работа, счастье, жизнь, полнота жизни». В 1922 году она покинула Одессу с дочерью и вторым мужем, профессором одесского Института народного образования, будущим академиком и прославленным электрохимиком Александром Фрумкиным. Стихотворение «Уж своею Францию не зову в тоске» она написала уже в Москве:

Торные, окольные
Все пути кругом.
Ездила довольно я,
Похожу пешком.
...
Путь мой не бесплоден,
Цель найду опять.
Только трудно родину,
Потеряв, сыскать.

В столице её стихи и очерки оказались востребованы. Ей нравилось ездить по стране, посещать стройки, спускаться в метро, ей было интересно рассказывать про эту новую жизнь. А ещё в Москве был Лев Троцкий, ставший к этому времени одним из главных людей в правительстве. Встречалась ли Инбер с двоюродным дядей? Судя по написанным стихам – да:

При свете ламп – зелёном свете –
Обычно на исходе дня,
В шестиколонном кабинете
Вы принимаете меня.
Затянут пол сукном червонным,
И, точно пушки на скале,
Четыре грозных телефона
Блестят на письменном столе…

Воспользовалась ли она высокими связями? Почему это родство ей не припомнили, когда сажали и расстреливали троцкистов? В зарубежные командировки ее отпускали, с 1924 по 1926 годы она провела большую часть времени в Париже, Брюсселе и Берлине, ее статьи и очерки печатали «Огонек», «Красная нива», «Прожектор». Она искренне «вписалась» в новую жизнь, она ей подходила. Вышли новые сборники стихов для детей, написаны знаменитые «У сороконожки народились крошки» и «Мальчик с веснушками». В 1926 году главному редактору «Огонька» Михаилу Кольцову пришла в голову идея напечатать в журнале коллективный роман «Большие пожары», написанный 25 лучшими современными писателями. Первую главу поручили Александру Грину, Вера Инбер талантливо воссоздала одесский колорит в главе «Дошел до ручки!».

Она очень изменилась, изменилась вместе со страной, которую сама выбрала и полюбила. В 1932 году она случайно услышала песенку на свои старые стихи: «Опустив голову, я выслушала все, вплоть до заключительных слов, в которых поистине заключалось нечто пророческое: “С тех прошли недели, / И мне уж надоели / И Джонни, и миндаль. / И, выгнанный с позором, / Он нищим стал и вором, / И это очень жаль”. Прошло много недель. Прошли годы, прошло 15 лет. И вот я встретилась со своим Джонни, рождённым в октябре 1917 года, чуть ли не в самые дни революции. В настоящее время, выгнанный с позором из своей страны, он стал хуже, чем нищим и вором: нахлебником парижских кабаков. Он переменил среду, воздух, социальный строй. Пробраться к нам в СССР он может только контрабандой. Граница легла между ним и мной. Мы уже не узнаем друг друга и не кланяемся при встрече. Вот так порой уходят от нас наши герои. И прекрасно делают!..»

В 1933 году она приняла участие в создании ещё одного коллективного произведения. НКВД организовал поездку 120 писателей на Беломорско-Балтийский канал. Из них 36 стали авторами книги «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина». В предисловии было написано: «За текст книги отвечают все авторы. Они помогали друг другу, дополняли друг друга, правили друг друга». Имя Инбер встречается в пяти главах, вот, например, цитата из главы «Заключение»: «Учёные бреются, протирают очки, с удовлетворением видят, что столы такие же, как и в тех учреждениях, откуда их, учёных, взяли, и возле плоских чернильниц такие же деревянные ручки. Они берут ручку и покрывают большие белые пространства бумаги значками на различных языках. Они пишут книги, они пишут выводы, они совещаются, они щупают, ворошат эту страну, эти сивые валуны, озера, порожистые реки. Все это – реки, озера, топи – сжимается, стискивается, превращается в один клубок, чтобы этот клубок, сброшенный с песчаных холмов Медгоры, покатился к Студёному морю, оставляя за собой шлюзы, дамбы, водохранилища, дома, машины, самое главное – иных, чем прежде, инженеров и учёных».

Соавторы у Веры Инбер были очень достойные, все они знали, что канал строится руками заключённых, но предпочитали видеть «перековавшихся» уголовников и уж точно не людей, арестованных по политическим статьям. Так бывало часто – видели то, во что хотели верить. А у самой Веры Михайловны уже появилось опасное ощущение важности собственной миссии: «поэтом можешь ты не быть, но гражданином…» и так далее. Быть гражданином, быть частью целого, служить государству и быть там, где ты нужнее, – вот достойная миссия поэта. Когда началась война, она отправила дочь и внука в эвакуацию, а сама поехала с третьим мужем в Ленинград. Профессор Илья Давыдович Страшун стал ректором 1-го Медицинского института и оставался на этом посту всю блокаду.

Ленинградская писательница Вера Кетлинская вспоминает своё изумление при виде Веры Инбер, которая появилась в её кабинете в августе, когда кольцо вражеских войск было почти сомкнуто вокруг города: «Всё знаю, – перебила Вера Михайловна, – мы ведь проскочили последним поездом! Но, понимаете, мужу предоставили выбор – начальником госпиталя в Архангельск или в Ленинград. Мы подумали и решили: дочка с внуком эвакуированы, а мне, поэту, во время войны нужно быть в центре событий. В Ленинграде, конечно, будет гораздо интересней».

Всю блокаду она вела дневник, который позже был издан под названием «Почти три года». В нем много интересных описаний и наблюдений, есть и очень страшные. В феврале она получила письмо о смерти внука: «Наш Мишенька умер, не дожив до года... Я прочла это письмо до конца. Отложила. Потом внезапно вдруг быстро взяла его и снова прочла в какой-то смутной надежде: а вдруг мне все это померещилось? Нет, все правда». Она по-прежнему очень много работала: «это вернейшее, всеболеутоляющее средство, которое не изменяет». «Вообще, у меня такое ощущение, что только пока я работаю, со мной не может случиться ничего дурного. Пока я работаю – пуля меня не возьмёт. Пока я работаю – сердце моё не замрет».

«Пулковский меридиан» – поэма, написанная во время блокады и о блокаде, стала главной поэмой её жизни и принесла ей Сталинскую премию. После войны она получила важный пост в Союзе писателей, у неё появилась большая квартира и дача в Переделкино. Но стихи становились все хуже, а сама она все больше превращалась в функционера.

В 1949 году была объявлена борьба с космополитизмом, началось дело «врачей-отравителей». Потерял работу и Илья Давыдович Страшун. Его не арестовали, но происходящее так потрясло его, что у него случилось нервное расстройство и он был отправлен в психиатрическую лечебницу. Личная трагедия не смягчила Инбер, а наоборот, обозлила. И ещё больше напугала. Она присоединилась к травле Пастернака, требовала лишить его советского гражданства. «Известная поэтесса, старенькая, но ещё вполне бодрая, востроносенькая, с белыми кудельками, вносила поправку из зала.

– Там говорится, пускай он будет изгнанником. Но слово “изгнанник” звучит слишком жалостливо, сочувственно. Нужно жёстче: пусть он будет изгоем...» – писал Константин Ваншенкин в «Писательском клубе».

Она написала критическую статью-донос на поэта Леонида Мартынова. Её не любили молодые поэты. Евгений Евтушенко вспоминал: «Вера Инбер поучала нас в духе догматического начётничества, никак не затронувшего её собственные ранние стихи, которые мне нравились».

«На всю жизнь испуганная», «смертельно испуганная» – так описывали Инбер многие. «Животный страх стучит на машинках, животный страх ведёт китайскую правку на листах клозетной бумаги, строчит доносы, бьёт по лежачим, требует казни для пленников» – слова Мандельштама так точно описывают то, что происходило с людьми советской эпохи. «Страх, конечно, не оправдывает её, но, чтобы понять, каково жить в эпоху террора, надо почувствовать себя в шкуре тех людей, которые боялись не только за себя, но и за своих близких, – написал Евтушенко. – Я прошу прощения у Веры Инбер за то, что был по-мальчишески жесток к ней».

Дарья Рыжкова