Сегодня в Министерство иностранных дел Украины был вызван посол Израиля Михаил Бродский для обсуждения выполнения договоренностей, достигнутых во время состоявшегося в середине февраля визита в Киев министра иностранных дел Израиля Эли Коэна. Об этом сообщает украинское издание "Зеркало недели".
По словам источника издания, израильскому дипломату "было выражено недовольство украинской стороны отсутствием прогресса по получению Украиной от Израиля кредита в виде госгарантий на сумму 200 миллионов долларов". Также Бродский выслушал претензии по поводу того, что израильская сторона не готова признать ЧВК "Группа Вагнера" террористической организацией, хотя сам Израиль призывает Украину признать террористической организацией Корпус стражей Исламской революции (КСИР).
Среди прочего украинские дипломаты посетовали, что израильская сторона медлит с выполнением договоренности об увеличении количества раненых украинских бойцов, которым в Израиле планируют установить протезы. В частности, предыдущее израильское правительство приняло программу, в соответствии с которой двум десяткам раненым украинским военнослужащим установят протезы.
При этом в украинском дипведомстве положительно отметили разрешение на продление срока пребывания гражданам Украины на территории Израиля, а также предоставление возможности украинцам на временное трудоустройство.
Напомним, пребывая 16 февраля в Киеве, Эли Коэнвстретился с президентом Украины Владимиром Зеленским, они беседовали около часа. Глава дипломатии еврейского государства выразил солидарность с Украиной, находящейся в состоянии войны с Россией. Зеленский попросил увеличить количество рабочих виз для граждан Украины в Израиле и взять на лечение и реабилитацию в еврейское государство раненных бойцов ВСУ. Зеленский также попросил израильскую сторону о поставках оборонительного вооружения.
Эли Коэн – первый израильский правительственный чиновник, посетивший Киев после начала российской широкомасштабной агрессии. Его визит на Украину продлился в общей сложности около 12 часов. Кроме встреч с Зеленским и главой МИДа Дмитрием Кулебой Коэн побывал в мемориальном комплексе "Бабий Яр" и городе Буче, серьезно пострадавшем от российского вторжения.
В понедельник, 20 марта, на пленарном заседании Кнессета в первом чтении был принят законопроект, получивший название "Дери-2". За законопроект проголосовали 63 депутата Кнессета и 55 были против.
Законопроект вернется в парламентскую комиссию для подготовки его к голосованию во втором и третьем чтениях.
Согласно законопроекту "Дери-2", суд не будет иметь возможности отменять назначения министров, если они осуществлены с соблюдением правил парламентской процедуры.
В законопроекте отмечается, что "назначение министров, как и решение об их отстранении от должности, является основой демократического процесса, и вмешательство суда является извращением воли народа".
Либерман опять пугает своих избирателей государством Галахи. Сам он - не мальчик, прошел огонь и воду в Израиле, и прекрасно знает: невозможно это ни при каких условиях и обстоятельствах. Зачем тогда врёт? Работает на публику дикую, евреев по случаю и необходимости, так и не понявших, куда и зачем они попали? Беда в том, что любая ложь крайне опасна. Веками разного рода, и в разных странах, лжецы-юдофобы рассказывали сказки о "кровавом навете". В конце концов в реальной жизни появились газовые камеры для евреев. Само собой, особо опасна ложь политиков. Ложь Либермана и прежде раздувала ненависть евреев к евреям - она и сегодня исправно работает на юдофобский интернационал - врагов евреев и Израиля.
Как строил князь Потемкин для Екатерины Великой, привыкшей к видам Германии, фальшивые деревни. так и сегодня, в России, строят их холуи: красят зеленой травкой траву к приезду генерала. Страна эта всегда жила и живет во лжи глубокой, на всех уровнях. Привыкла так жить, и именно такую жизнь считает правильной и необходимой. Проблема: Кремль и все переговоры с нормальными странами ведет точно так же: на хитрости, лжи, обмане.
Основной закон: Израиль – национальное государство еврейского народа
Был принят 19 июля 2018 года Кнессетом 20-го созыва. Этим конституционным законодательным актом декларируется характер Государства Израиль как национального государства еврейского народа. В нем говорится о том, что "Государство Израиль является национальным государством еврейского народа, где он осуществляет свое естественное религиозное, культурное и историческое право на самоопределение". В законе отмечается, что еврейскому народу принадлежит исключительное право на национальное самоопределение в Государстве Израиль... ".
Именно этот закон и хотят отменить левые Израиля. Согласно марксистским догмам - национальное государство не имеет прав на существование, страна должна быть интернациональной. Но евреи самой своей, трагической историей, доказали самим себе и миру: защитить свой дом, просто свою жизнь, и жизнь народа Торы, они смогут лишь в своём, еврейском государстве. Да и сами, скромные размеры Еврейского Государства - прямое свидетельство: делиться евреев землёй не только не за чем, да и нечем.
На закрытом заседании "Ликуда" состоялось обсуждение компромиссного предложения депутата Симхи Ротмана ("Ционут Датит") по изменению состава комиссии по выбору судей. Телеканал "Кан-11" передал, что обсуждение проходило за закрытыми дверьми, а ее участников попросили сдать мобильные телефоны.
Заседание началось в 15:00 и примерно через два часа было приостановлено для того, чтобы проголосовать на пленарном заседании Кнессета по вотуму недоверия правительству, выдвинутому оппозицией.
Ярив Левин пытался объяснить членам "Ликуда" смысл предложения Ротмана и его положительные стороны.
Телеканал "Кан-11" передал, что против "компромисса Ротмана" проголосовали Дани Данон, Давид Амсалем, Моше Саада и Моше Пасаль.
Ранее стало известно о том, что Юлий Эдельштейн заявил, что поддержит компромисс.Согласно предложению Ротмана, которое было представлено на утверждение фракций коалиции, комиссия по выбору судей Верховного суда будет состоять из 11 членов, включая трех судей (председателя Верховного суда и двух судей Верховного суда), трех министров (один из которых министр юстиции), трех депутатов Кнессета от коалиции (среди которых должен быть глава парламентской комиссии по законодательству) и двух членов оппозиции. В комиссии не будет представителя коллегии адвокатов. Для избрания первых двух судей будет достаточно обычного большинства голосов в комиссии и лишь последующие назначения буду осуществляться семью голосами из 11. Кроме того, начиная с третьего назначения, для утверждения необходим по меньшей мере голос одного судьи и одного депутата от оппозиции.
Представитель ФБР Кристен Сетера подтвердила, что агенты «проводили правоохранительную работу» в «Страшных творениях Кэт» в Пибоди, штат Массачусетс, и в другом месте в Салеме, штат Массачусетс.
На странице книги Кэт Creepy Creations в Facebook ее владелица, Кэт МакКлин, описывается как создательница жанров ужасов, ужасов, странностей и жуткого.
Во вторник сотрудники ФБР выдали ордер на обыск в магазине Peabody, специализирующемся на «страшных куклах», искусстве костей и других странностях, в рамках продолжающегося федерального расследования.
Офицер сказал, что ФБР воздержится от обсуждения существа расследования, чтобы защитить целостность существующего расследования.
Kat’s Scary Creations находится по адресу 58 Pulaski Street, Peabody, MA, как указано в описании компании в Instagram. Предметы в магазине «потрясают интеллект и выбивают дух». Кэт Маклин, владелицу магазина, попросили прокомментировать ситуацию, но она не сразу ответила.
На кадрах запечатлены сцены из следующего фильма Адама Сэндлера «Хэллоуин Хьюби», которые снимались в Салеме и других частях Массачусетса.
Подпись к одной из фотографий на сайте магазина гласит, что перед вами настоящий человеческий череп. В нем также говорится, что если вы хотите купить человеческие скелеты, «пожалуйста, свяжитесь со мной».
Можно себе представить, как это насторожило ФБР. Это не повседневная вещь в хозяйственном магазине.
В другом твите 2019 года утверждается, что на нем изображены «настоящие человеческие позвонки», которые кто-то может купить.
Обыски были проведены в доме на Плезант-стрит с двумя квартирами, как сообщает The Salem News. Соседний житель сообщил новостному агентству, что видел, как мешки, коробки и контейнеры для хранения — некоторые из них были помечены как «биологически опасные» — выносили на улицу и загружали в транспортное средство.
Когда The Boston Globe связалась с полицией Салема, шеф Лукас Дж. Миллер отправил все вопросы в ФБР.
«Единственное, что я могу вам сказать, это то, что нет никаких доказательств постоянных угроз общественности», — сказал Миллер в электронном письме Boston Globe.
На прошлой неделе Wall Street Journal сообщил, что Федеральная торговая комиссия (FTC) отправила более десятка писем в Twitter и ее юрисконсульту с тех пор, как Илон Маск принял компанию, включая запрос имен журналистов, которым был «предоставлен доступ» к записям компании при создании текущих файлов Twitter.
Кроме того, FTC потребовала от компании предоставить все документы, связанные с массовыми увольнениями сотрудников Twitter и новым сервисом подписки Twitter Blue. FTC также потребовал копии всех внутренних сообщений, связанных с Илоном Маском, а также объяснений того, почему Маск уволил заместителя главного юрисконсульта Джима Бейкера.
Подробная информация о частых требованиях Федеральной торговой комиссии появилась из промежуточного отчета сотрудников нового Специального подкомитета Палаты представителей по вооружению федерального правительства, в котором Федеральная торговая комиссия обвиняется в чрезмерном преследовании Twitter.
В пресс-релизе, опубликованном во вторник, Судебный комитет заявил, что частота, объем и сроки требований FTC указывают на «пристрастную мотивацию» ее действий, как это было после того, как Илон Маск возглавил компанию, чтобы «переориентировать свободу слова в Twitter».
По данным Судебного комитета, «правовая основа» шквала писем FTC, которая включала мониторинг «программы конфиденциальности и информационной безопасности» Twitter на основе указа о согласии между Twitter и FTC, не обеспечивает «адекватного прикрытия для действия FTC». , поскольку многие требования не имели ничего общего с конфиденциальностью и информацией пользователей.
Судебный комитет пояснил, что у FTC нет «логической причины» требовать раскрытия личности журналистов, которые «взаимодействуют с Twitter», и нелогично, «на основании конфиденциальности пользователей», для FTC анализировать каждое кадровое решение Твиттер, или каждое внутреннее сообщение об Илоне Маске.
Майкл Шелленбергер, один из журналистов, написавших несколько выпусков файлов Twitter, раскритиковал действия Федеральной торговой комиссии, назвав их «возмутительной атакой на Первую поправку».
Илон Маск назвал это «постыдным применением правительства в качестве оружия» для сокрытия правды «в политических целях».
Во Флориде вспыхнули ожесточённые споры на фоне слухов о скором аресте Трампа. Сторонники отставного президента призывают власти штата устроить настоящую акцию неповиновения - и отказаться соблюдать выписанный в Нью-Йорке ордер на арест Трампа.
Во Флориде действует закон, дающий губернатору право рассматривать любые случаи экстрадиции. Теоретически губернатор Десантис может завести расследование в отношении законности действий прокуратуры Нью-Йорка, стремящейся арестовать Трампа. И заблокировать его экстрадицию.
Сторонники Трампа даже начали требовать от Десантиса задействовать силы нацгвардии Флориды - чтобы защитить Трампа от ареста федеральными маршалами. И отказаться депортировать Трампа в Нью-Йорк, где его будет ждать судебное заседание.
Сам Десантис пока никак не комментирует ситуацию с возможным арестом Трампа. Летом, когда в Мар-а-Лаго проходили обыски ФБР, он назвал происходящее политическим преследованием врагов режима Байдена в духе банановых республик.
Десантис уже неоднократно шёл на прямое столкновение с другими штатами или федеральным правительством - например, депортируя из Флориды в либеральные штаты нелегальных мигрантов. Однако он вряд ли будет доводить ситуацию до открытого судебного раскола США.
К тому же и сами юристы Трампа обещают соблюсти требования прокуратуры Нью-Йорка. Но очевидно, что раскол в Америке в случае ареста Трампа ещё резко усилится. И призывов к республиканским штатам саботировать решения демократов - или устроить “национальный развод США на консервативную и либеральную Америки - будет раздаваться всё больше.
Александр Иличевский Исландия М.: Альпина нон‑фикшн, 2021. — 310 с.
Это мощная, очень неровная и многослойная книга. Даже при пунктирном разборе «Исландии» основная трудность состоит в необычайной плотности ее событийного и одновременно символического материала, в густоте ассоциативных связей, зачастую дублирующих или, наоборот, оспаривающих друг друга. Авторских находок хватило бы на десяток прозаиков.
Герой, он же рассказчик, это стареющий скиталец, гонимый и внешними обстоятельствами, и внутренней потребностью — поиском ускользающей тайны, контуры которой постоянно меняются. Словом, перед нами роман‑путешествие, он же травелог, то есть жанр, облюбованный романтиками, но отрабатывавшийся и за тысячелетия до них и уходящий в глубинные пласты мифологических универсалий.
В любом случае «Исландия» — произведение романтическое (равно неоромантическое). И я рад был подмечать на ее страницах четкие совпадения с узловыми моментами «схемы», описанной мною в 2012 году в монографии «Влюбленный демиург: метафизика и эротика русского романтизма»: такими, к примеру, как латентная «сборка» возлюбленной, либо сущностных двойников героя или стадиальное выявление их образа. Но подобные константы получают здесь новаторскую трактовку, необратимо расходящуюся с русской традицией. И, хотя самоотрицание тоже входит в канон романтизма, вопрос в том, как именно и в каких видах производится «самоподрыв». У Иличевского это постоянное снятие и обновление метафизических установок, лежащих в мировоззренческой основе его нарратива.
Интертекстуально‑аллюзионный фонд повествования на диво богат, что нисколько не заслоняет его событийной канвы. По счастью, автор достаточно уверен в себе, чтобы полностью избавиться от пресловутого «страха предшественников». В «Исландии» с достаточной очевидностью перекликаются библейские пророки, «Одиссея», Марко Поло, «Голубиная книга», Майстер Экхарт («Бога теперь больше там, где меньше человека»), Блаженный Августин (11‑я книга «Исповеди»), Свифт, Майринк, Гоголь, Ходасевич, Набоков, Бабель, Гете, Борхес, Мелвилл, Ницше, Мандельштам («Скажи мне, чертежник пустыни, / Арабских песков геометр…»), а в заключительной поэме в прозе проступает любимый автором Хлебников: «Море роет могилы ветров. / Чернильные крики чаек». Экклезиаст перемежается Откровением Иоанна Богослова, буддизм — гностицизмом и неоплатонизмом, а субъективный идеализм (в данном случае зависимость мира от взгляда наблюдателя, меняющего его свойства) — квантовой механикой. Это романтизм, пропущенный через синкретическую призму new age, сквозь американский житейский и культурный опыт рассказчика, вобравшего в себя память о хиппи.
Само собой, есть у Иличевского и череда инициаций — переходов через временную смерть или забвение, а итогом испытаний нередко становится встреча с женщиной, по романтической модели олицетворяющей очередной локус. Вместе с тем ее познание дано именно в библейском смысле, то есть венчается соитием, в разительном контрасте с эскапистски‑асексуальным хеппи‑эндом, привычным для русских романтиков. Этот сексуальный катарсис сопряжен у автора с мировоззренческой подоплекой его нарратива, о которой я скажу чуть ниже.
Серия обмираний начинается с ноябрьской поездки 2015 года в Германию: героя, известного прозаика, пригласили на месяц в дом для участников литературного коллоквиума на озере Ванзее — том самом озере, на другом берегу которого 20 января 1942 года состоялась нацистская конференция по «окончательному решению еврейского вопроса».
Аллегорической заставкой к вояжу служит случайная встреча героя с двумя пассажирами — слепым и поводырем. Он слышит, как первый убеждает второго: «Говори, ты должен все время со мной говорить, чтобы пробиваться ко мне во тьму, в которой я сижу». Так намечен и собственный путь героя во тьме. Слепота будет одним из постоянных символических мотивов «Исландии», позднее монументально запечатленным в океанском лайнере — корабле мертвых слепцов: модернизированный «Летучий голландец», он же по совместительству левиафан из Псалтири, книг Ионы, Иова и «Моби Дика»…
Заветный дом на озере, однако, заперт на ночь, и припозднившийся гость чуть было не замерзает насмерть — в виду того самого инфернального отеля на противоположном берегу Ванзее. В предсмертном томлении он достает свой талисман — бездействующие часы неведомо где пропавшего в Калифорнии прадеда. Герой называет их машиной времени, но практически это овеществленный знак безвременья, нулевая точка хроноса, которая аннигилирует в себе прошлое и будущее, а равно и символ нулевого пространства, как бы вобравшего все его направления. Пока что он маркирует для героя отправной пункт всего травелога, начатого им на берегу нацистского Стикса: «…Я оказался в Германии на краю странной воронки, водная преграда перед которой представала словно бы порогом в преисподнюю».
Пришельца, умирающего от загробной стужи, спасает сторож. Герой вдобавок травмирован, но вскоре его вылечат здешние коллеги, а знакомая журналистка Кристина отвезет его в студию Берлинского радио. Подвизаясь в роли феминизированного Харона, она ведет гостя по коридорам радиостанции, показывая по пути кабинет Гиммлера и ту студию, откуда Гитлер объявил войну Советскому Союзу…
Встреча с журналисткой разрешится целительным соитием с нею, после чего герой‑повествователь возвратится на свой берег Ванзее. Эту вводную главу он завершает словами: «Я полежал, постепенно замерзая от сырости, в лодке, вытащенной на стапель, снова глядя на огоньки противоположного берега, и понял в какой‑то момент, что именно так начинается моя маленькая новая жизнь».
Этих жизней у странника впереди еще много. К сожалению, в рамках рецензии не представляется возможным подробно пересказать его экзистенциальные перипетии. Очередной Стикс может обернуться для него как гибельной — но одновременно спасительной — Иудейской пустыней, так и московскими расстрельными подвалами, где стоит иное, «подземное солнце». По сути, вся книга Иличевского это персональный Страшный суд над миром — и над иными мирами, — но суд милостивый.
Мистические наития, которыми изобилует «Исландия», всегда производны от детально описанных обстоятельств места и действия, что придает его духовным эскападам вещественную убедительность. Героя изначально, с первых страниц, манит к себе изнанка реальности (или того, что мы за нее принимаем), включая задний, слабо различимый фон классических картин, куда он хотел бы проникнуть, чтобы оживить и наполнить его собой (вспоминается зачин набоковского Laughter in the Dark — английской версии романа «Камера обскура»).
Технически же его глобальная сверхвосприимчивость мотивирована тем экспериментом, который он ради заработка позволил поставить над собой, вернувшись из Берлина в Израиль: «Я отчасти голем, потому что согласился недавно участвовать в эксперименте по замене мозга органическими алгоритмами <…> Тем более физически я ничего не лишался, просто сдал внаем часть вычислительных мощностей своего мозга вместе со снами — общему для таких, как я, органическому компьютеру, сосредоточенному на поисках сигналов инопланетных цивилизаций <…> В какой‑то момент мое сознание может быть переполнено воспоминаниями, никак не связанными с настоящим временем, в том числе и ложными (возможно, чужими, я не знаю)». По слову классика, это «чужих певцов блуждающие сны». В Израиле герой возвращается к своей прежней должности геодезиста (хотя это лишь одна из многих его профессий и амплуа), а служебные разыскания становятся формальным импульсом для скитаний по Иудейской пустыне.
Иудейская пустыня.Фото: David Shankbone / Wikipedia
В книге сочетаются несколько параллельных и даже взаимоисключающих сюжетных линий. Кое‑где многополярность и рывковая стремительность событийных и смысловых переходов разъедают связность нарратива. Увы, в «Исландии» встречается и немало неряшливых, скороспелых и неуклюжих фраз; есть в ней и совсем лишние сегменты, досадный словесный балласт — к примеру, главы 17 и 18, стилизованные под пьесу. Но такие неудачи с лихвой восполняются блистательными максимами, собранными в последнем разделе, оформленном как профетическая поэма в прозе. Вообще, на таких высотах ничего не стоит сорвать голос, но здесь этого не происходит, и мы восхищаемся авторскими речениями: «Как мы заждались в зеркальной пустоте»; «Небо состарилось. Отныне не ждать друзей» (лучше бы, мне кажется, «оттуда»); «Наконец планета снимает повязку с глаз и жмурится от рассвета». Сквозная тема ожидания подытожена эсхатологическим зовом: «Ждут берега, сосны и дюны, звезды бледнеют от нетерпенья. Время писать от лица муравья. Больше нет ветряных мельниц — одни великаны».
Необъятная тематическая амплитуда книги завораживает, поскольку она вбирает в себя магические трансы, трюки микромира и фантастические перспективы информатики. Любимая наблюдательская ниша героя — угол, карниз, выступ, берег, край и окраина: «Всю жизнь ты искал точки, где зрение становилось видением», — говорит он себе. Евангельские апокрифы и провидческие рассказы Еноха (звезды как «огненные горы») соседствуют в «Исландии» с каббалой, Талмудом и буддизмом; гримасы природы, причуды ландшафта, домашнего быта расширяются до панорамного охвата всего увиденного, с мысленной опорой на сакральные прецеденты (например, у Пушкина: «И внял я неба содроганье, / И горний ангелов полет, / И гад морских подводный ход, / И дольней лозы прозябанье»). В таких ситуациях время у повествователя уплотняется, «как воздух». В иных оно просто исчезает, а все окружающее распадается на обособленные элементы, насыщенные собственным тайным смыслом.
Так или иначе, во всех этих множественных аспектах повествование захватывает читателя, ориентируя на памятные ему образцы приключенческих жанров, включая античный роман и межпланетное путешествие. Духи, призраки (ими кишат у автора Иерусалим и пустыня), пришельцы из прошлого с грубой убедительностью вторгаются в нарратив в сообразном им оснащении: так, в одной из калифорнийских глав покойный американский муж Симы, бабушки героя, при нем воскресает, правда, лишь на несколько минут. Он выходит к Симе из «винтажного форда 1930‑х годов», сопровождаемый столь же архаичным телохранителем — «в шляпе “борсалино” и широкоплечем плаще, какие носили гангстеры у Копполы». Их появление более чем осязаемо — настолько, что гангстер между делом нокаутирует героя.
Травелог развернут на гигантских просторах, от юго‑запада США до Персии, по горизонтали и вертикали, от неисследуемых океанских глубин до утесов Иудейской пустыни, с которых странствующий рассказчик высматривает орлиные гнезда с их реликвиями. В каком‑то смысле вся его исповедь — это, повторюсь, его персональный Страшный суд над миром, но суд, лишенный дуалистической жесткости и вообще всякого дуализма. Хотя странника притягивает к себе помимо прочего иерусалимская, мертвоморская и галилейская экзотика христианства, он всячески чурается новозаветного скопческого спиритуализма. Им движет благодарный интерес к дарованному нам миру (или мирам?), а неизбывное единство духа и плоти роднит его с иудаизмом и некоторыми изводами индуизма. Отсюда, собственно, и сексуальная компонента его похождений.
Есть здесь и культ бесконечности как знамение обновлений, символ инобытия и сама родина романтизма. Но герою знаком и тоскливый негатив этих нескончаемых странствий: «Бесконечность обучает нас грусти», — сетует он однажды. Сюда относится и смежное восприятие времени как постылой вечности, циклической бессмыслицы в духе Экклезиаста, Блока, Ходасевича или Баратынского («На что вы, дни! Юдольный мир явленья / Свои не изменит! / Все ведомы, и только повторенья / Грядущее сулит»). В минуты своих нечастых мескалиновых трансов герой Иличевского, поддавшись соблазнам, готов и сам навсегда раствориться в безликом ничто. В других сценах такого рода его, напротив, окрыляет наркотическая теодицея.
Автор по профессии не гуманитарий, а высококвалифицированный физик, когда‑то окончивший МФТИ. В информатике, механике и геодезии он разбирается не хуже, чем в истории или топографии Иудейской пустыни и окрестностей Мертвого моря, в специфике здешних монастырей, пещер Кумрана и стратегии еврейских повстанцев, сражавшихся с Римом. Именно эта многоаспектность, установка на принципиальное единство физики и метафизики стимулирует, в частности, его расположение к замечательному шведскому естествоиспытателю и мистику Сведенборгу. Правда, у странствующего или порой зависающего героя найдется также немало других исторических/праисторических покровителей и почтенных предшественников: помимо его загадочного прадеда к ним относятся Енох, Иона, Ной, Иисус.
Травелог Иличевского распространяется на инобытийные сферы, доступ к которым обретается посредством технической магии либо метафизических допущений, родственных теориям Тейяра де Шардена, буддийским философским идеям и древним откровениям. Визионерство рассказчика поддержано как его собственной научной пытливостью, так и грандиозными открытиями или гипотезами последних десятилетий. Почему бы не допустить, говорит он, «что мы внутри некой глобальной вычислительной системы, внутри вселенского мозга, что мы и мироздание — мысли этого мозга. Например, реки, морские течения, облака могут быть рассмотрены как каналы передачи, по которым в качестве потока информации движутся значения плотности, солености, карта водных вихрей, всего, что составляет физическую суть реки. А где есть потоки данных, там можно подозревать интеллектуальные кластеры, ответственные за выработку смысла вместе с метаболизмом информации». И как бы вскользь к этому пантеистическому настрою рождается его «языческая интерпретация»: «так возникают “природные духи”». Однако чаемое сближение религии и науки направляется у него в русло каббалы — ее «Книги Творения» («Сефер Йецира»), сплетенной с библейским десятисловием.
Чуть ли не на каждом шагу герой выискивает те или иные знаки — «буквы» — в надежде сложить из них разгадку Творения: «Жизнь перестает быть призраком, если добывать из нее буквы», — а заодно вспоминает, что «мироздание было сотворено не только с помощью букв и чисел, но и с помощью речений». Вероятно, и его собственный текст наделен для него теургическим зарядом. Мир как текст — одна из наиболее традиционных тем «Исландии», но способы его прочтения здесь подчеркнуто осовременены. Перемещения пытливого странника по Иудейской пустыне — это попытка расшифровать письмена израильского ландшафта посредством геодезической съемки. Текстом становится тело героя — а сопряженный с ним тайной гармонией Израиль соединяет в себе первотворение со всей вселенной: «В этой небольшой стране — размером с тело Адама — от одной простертой руки до другой простертой руки меняется время года»; «Израиль податлив своим пространством усилиям тела <…> В этом есть что‑то мистическое, — заключает герой, — в самом деле, если раскинуть на Голанах руки, то в правой ладони взойдет солнце, в левой оно закатится, а в темени прольется Млечный путь».
С одной стороны, разгадка спрятана, видимо, в цельности бытия, с другой — оно настолько дробится и видоизменяется, что искомая цельность заведомо недостижима. Порой коловращения героя напоминают диковинные маршруты хасидских парадоксалистов, которые приводят их к неожиданному, боковому решению, спрятанному, однако, уже в самом начале пути. Если на первой странице книги мельком и иносказательно была помянута алхимия, то через много глав она вернется окольным путем — в виде магического целительства. Философский камень герою и его экзотическим друзьям замещают мнимые клады, таинственные точки, загадочные памятники древности — либо, как то происходит с его спятившей от старости бабушкой Симой, якобы драгоценные камни, на поверку оказавшиеся горстью ярких камешков. Но чем по своей эмоциональной притягательности они хуже камней драгоценных? Такие приманки, или обманки, разбросаны по всем маршрутам героя. К ним принадлежит и неуловимая для него бедуинская Голубая верблюдица, странствующая по Иудейской пустыне с неведомым, но дорогим грузом. Читатель, знакомый с западными романтиками, опознает в ней аватару Голубого цветка Новалиса или Синей птицы Метерлинка.
Еще одно любимое обиталище героя — это пещеры. Чудесным образом они становятся каютой для его сухопутных скитаний и одновременно идеальной оптической нишей: «Моя пещера была похожа на каюту со вставленным вместо иллюминатора увеличительным стеклом, благодаря которому пустыня становилась ближе и ближе, и можно было разглядеть в ней каждую тварь, каждую букашку, каждое растение… Я много чего видел сквозь линзу своей пещеры. Большей частью из прошлого». Пещеры напоминают ему и о Кумране, и о еврейских повстанцах, сражавшихся с римскими или иными захватчиками Страны Израиля, но у мотива имеется и философско‑метафорический генезис: действительно, позднее будет помянута и платоновская пещера из VII книги «Государства».
С гребня скалы герой высматривает в пустыне предполагаемые реликвии, хранящиеся в птичьих гнездах, и, спустившись к одному из них, находит в нем перстень с женской владельческой надписью, а та, в свою очередь, приводит его на жалкую, бедная окраину Иерусалима, на улицу Исландия. Она названа была так в честь одной из стран, в 1947 году проголосовавших в ООН за создание Израиля. Но ведь и сам остров Исландия — это дальний угол ойкумены. Очевидно, она ассоциируется у героя с мифической землей Туле, а вместе с тем отвечает его стремлению найти идеальную смотровую площадку для своего всевидящего ока.
На этой внешне убогой и непритязательной улице живет, однако, уже не владелица перстня, а другая женщина: полуволшебница и целительница Мирьям (полька, обратившаяся в иудаизм), которая собирает травы и кормится гомеопатическим целительством. Рассказчику дороже всего именно такие люди — не от мира сего, но его врачующие. Герой вступает с Мирьям в продолжительное и счастливое сожительство, и она предстает для него женским воплощением Иерусалима: мотив, коренящийся в древней, библейской феминизации города.
А потом мы узнаем, что магическим травяным хилингом занимается еще одна женщина — уже в Иудейской пустыне: «…я поселился на Ослиной ферме, которой управляла Эрна Кобус, сухонькая женщина с беловатым, как у старых большевиков, взглядом… Эрна свою ферму называет здравницей, к ней приезжают лечиться отовсюду. Похожая на ведьму <…> она торгует травяными сборами… К Эрне съезжаются паломники». Казалось бы, это бесовской антипод Мирьям, но для амбивалентно‑синкретического плюрализма рассказчика показателен и следующий метонимический зигзаг. С одной стороны, «беловатый взгляд» Эрны роднит ее со старой большевичкой и тем самым отвечает ведовской сущности героини (о ней говорится и позже), а с другой — вместе с мотивом паломничества он уводит сюжет в сакрально‑эсхатологическую перспективу, причем весьма насущную. Оказывается, неподалеку от Эрны, в Нокдим, находится специальная «ферма, где бьются над разведением особой, белой породы ослиц. Писание сообщает, что мессия войдет в Иерусалим на белой ослице».
И сам рассказчик, и его персонажи с ходу упраздняют или меняют собственную идентичность, озадаченно озираясь на свои следы: «Едва верится, что был я, ступивший в Лимасоле на борт парома, отчалившего на закате»; «Я прожил несколько жизней — слонялся, путешествовал, работал <…> Калейдоскопическое разнообразие своих работ я вспоминаю с удивлением». Биографии героев варьируются на ходу, и их логически несовместимые версии ускользают от объяснения. Та же Мирьям распадается на мадонну и, к концу «Исландии», на юную Магдалину — еще одну, эпизодическую возлюбленную героя.
«Исландия» — это шифр со многими ключами, ни один из которых полностью к нему не подходит. Как и многие иные элементы повествования (например, «бабочки‑енохи» в пустыне, очередной раз возвращающие нас к визионеру Еноху), сам рассказчик, подобно своим персонажам, двоится и троится, обрастая архетипическими предтечами и двойниками, присутствие которых задано было вещим упоминанием о големе в начале романа. Периодически теряя личность, рассеивающуюся в чужих видениях, он затем с трудом ее собирает. Все вокруг вовлекается в хоровод соответствий, аллюзий, мифологем и метампсихоза — иногда почти что заемного. Когда герой возглашает: «Я побывал электроном, красотой дикой девы, мумией в пыльном ящике. Был я и танцем. Был ночью на рожках улитки…» — мы различаем в его признаниях отсветы Эмпедокла: «Был уже некогда отроком я, был и девой когда‑то, / Был и кустом, был и птицей, и рыбой морской бессловесной».
В числе ипостасей или дублеров героя — его вымышленный брат Кома (возможно, кивок в сторону Вяч. Вс. Иванова), Иисус, испытуемый сатаной в пустыне, а в конце книги — почти невменяемый русский монах Николай, похитивший из монастыря Мар Саба неведомый оригинал апокрифического евангелия от Марка (примечательного, мне кажется, лишь тем, что гомосексуалисты видят в нем санкцию для своих предпочтений). Подчас усталого, измученного путника влечет к себе буддийская пустота (ее знаком может быть пустыня), и тогда в его мерцающем сознании забвение и память, прошлое и будущее равно обессмысливаются, и в таком настроении он на гностический лад сострадает Творцу: «Чем старше становишься, тем отчего‑то сильнее жалеешь Б‑га».
В конце концов, должно ли тексты природы, пространства, искусства непременно конвертировать в смысл? Эти сомнения одолевают и рассказчика: «Слава Б‑гу, я никогда не претендовал на звериную серьезность. Я всегда считал ее прерогативой власти, самого низменного, что мне встречалось в моей жизни <…> Мне нечего сказать давно — ни Б‑гу, ни эпохе. Однако все равно я чувствую странное напряжение стремления к выражению — будто некое откровение заставляет прошептать меня, старика, еще два слова». Это стремление подчас гаснет, вытесняясь апофатическим гимном немоте («стыдно заниматься литературой»), унаследованным от древнего оккультизма, романтиков и некоторых философов. Искомая рукопись от Марка — всего лишь довесок, формальный атрибут тайны — такой же непонятный, как корабль слепых во главе с покойным прадедом, зачем‑то вплывающий в концовку «Исландии». Великое недоумение движет героем, ведущим изнурительную борьбу с энтропией.
Спасение от нее он прозревает только в Земле Израиля и ее столице как подлинном центре мира. Сюда и стягиваются концентрические круги его духовных скитаний, сообразно сгущаясь к середине книги. Глава «Алфавит» открывается признанием: «Первые три года я только и делал, что путешествовал, побывавши во множестве мест, о которых иные старожилы даже и не слыхали». К стыду своему, я, проживший в Израиле полвека, тоже один из таких старожилов. «С учетом степени пристальности и кругозора, — продолжает Иличевский, — географически и исторически страна почти неисчерпаема. При этом ландшафтное разнообразие с помощью некой метафизической смычки роднится с многообразием культур населения». Образ Израиля обрамлен краткой, но энциклопедически насыщенной информацией как археологического, так и геологического порядка, причем особое внимание уделено тут Мертвому морю и примыкающей к нему пустыне. Любовь к ней странствующего героя напомнила мне русский духовный стих о царевиче Иосафате, имеющий буддийский источник.
Что касается Иерусалима, то я нигде не встречал более яркого — конкретнейшего, детального и в то же время поразительно цельного в своем плюрализме — изображения этого города и его пестрых насельников. Среди них безумцы, бродяги, взыскующие истины или вдохновляющей наркоты, паломники, одержимые «иерусалимским синдромом». Читателя захватывает неимоверное религиозное и «внутрирелигиозное», этнографическое, социальное, топографическое многообразие нашей столицы — при всей ее будничной неброскости, которая разочаровывает духовно бездарных визитеров. «Главный житель Иерусалима, — говорит повествователь, — некая сущность, вобравшая в себя сразу и прошлое, и будущее, жаждущая мира и угрызений совести». И далее: «Иерусалим настолько бездонный город, не просто “отдельная вселенная”, а универсум, связанный и отражающий весь мир, всю историю и — самое главное — настоящее и будущее».
Таков блистательный апофеоз книги. «Исландия» — это великий гимн нашей стране и Сиону: «О, Израиль! Ты вселенная на краю апокалипсиса. Ты форпост у безбрежья пустоты. Как тебя только ни называли. Ты и американская военная база. И взлетно‑посадочная полоса длиной в четыреста километров, авианосец Средиземноморья. И выдумка богатых евреев, в которую они сослали евреев бедных. Все что угодно я о тебе слышал, и никакое прозванье не могло тебя посрамить. Как славно пропасть в тебе знаком препинания, иглой, извлекающей из бороздок улочек и ущелий таинственную, едва слышимую мелодию».
Книгу Иешуа Перле (1888–1943), погибшего в концлагере Биркенау, готовит к выходу в свет издательство «Книжники». Впервые опубликованная в 1935 году, книга эта повествует о жизни польского местечка в XIX веке от лица двенадцатилетнего мальчика Мендла.
На идише книга издавалась много раз и получила несколько премий в Польше. Предлагаем читателям фрагменты ее первого перевода на русский язык.
Наши проклятия учителю Матиасу не вредили, он только здоровее становился. Зато смерть настигла нашего реб Янкеле, хотя его мы, наоборот, благословляли.
В тот день шел дождь со снегом. Ставень у нас на окне рвался с цепочки и стонал, как больной человек. Отец никуда не поехал. Мама меня даже в школу отпускать не хотела:
— Еще простудишься, не дай Б‑г. Сиди дома.
Но именно в тот день мне хотелось в школу. Ночью меня разбудило дурное предчувствие. Почудилось, что мой покойный брат Мойше бродит по кухне, заглядывая в горшки. Я слышал, как скребутся мыши, и не мог понять, стоят часы или идут.
Я не рассказал, что мне почудилось ночью, но, когда мама велела остаться дома, мне стало страшно.
Я ответил, что должен идти. Сегодня реб Дувид вызовет меня объяснять недельную главу.
Снег и дождь хлестали по лицу. Ветер дул навстречу, будто тоже не хотел, чтобы я шел в школу.
Но я упрямо двигался вперед.
Ночное предчувствие по‑прежнему меня беспокоило. Как я ни спешил, все равно опоздал. Но в школе ничего не сказали. Даже не заметили, когда я пришел.
Там творилось что‑то странное. Никто не сидел за партой, не занимался. Мальчишки бегали туда‑сюда. Все двери были распахнуты настежь. Реб Дувид хромал по классу и размахивал руками. Был тут и учитель Матиас. Мрачный, растерянный, он закуривал, бросал папиросу, не докурив, и тут же брал следующую. Каждую минуту кто‑то из мальчишек вбегал в класс, что‑то говорил реб Дувиду и ждал с растерянным лицом. Тощий, бледный Юкеле тихо плакал. Мойшл его исщипал, что ли?
А вот и Мойшл. Ко мне идет. Мы же в ссоре, что ему надо? Но он пробирается ко мне, расталкивая мальчишек толстым животом. Девчоночье лицо белое как мел, губы дрожат.
— Знаешь, — говорит сдавленным голосом, — реб Янкеле умер.
— О Г‑споди! — воскликнул то ли я, то ли он же, даже не знаю.
Вот оно, мое дурное предчувствие. В горле застрял комок. Я не заметил, как к нам подошел Юкеле, только почувствовал на плече его маленькую слабую ладонь.
Реб Янкеле умер ночью. Как раз когда я проснулся от дурного предчувствия. Потом говорили, у него внезапно горло перехватило, и он задохнулся.
— Все здесь? — вдруг спросил реб Дувид.
— Все!
— Вставайте. Только тихо!
Учитель Матиас опустил голову и посмотрел нам на ноги.
— Ботинки ни у кого не протекают? — спросил он по‑еврейски.
А голос совсем не пьяный.
— Нет.
— Надо на кладбище идти.
— Мы все пойдем!
Реб Дувид поднял руку, на этот раз без ремня, и объявил:
— Дети! Ваш ребе, реб Янкеле, умер.
— Скончался… — всхлипнул Юкеле.
Реб Дувид закрыл глаза, провел ладонью по лбу и кивнул:
— Да. Скончался.
Учитель Матиас велел нам идти к Скаршовской рогатке. Там мы, выстроившись в три колонны, дождались его и реб Дувида.
После полудня реб Янкеле вынесли из дома. Высокий сутулый человек лежал в узком тесном гробу, который покачивался среди толпы движущихся черных шляп, над которыми возвышались атласный цилиндр раввина и рыжая облезлая меховая шапка реб Арона.
Была пятница. Утром ветер срывал железо с крыш, а теперь затих. Стихли перед узким черным гробом и снег с дождем. Наверно, решили подождать, пока закончится погребение.
Быстро закрывались лавки, евреи выходили проститься с реб Янкеле, проводить его — кто до следующей улицы, кто до Трех Деревьев.
Вся школа во главе с реб Дувидом и учителем Матиасом тремя колоннами шла перед носилками. От всей души, от всего сердца мы повторяли сырым, холодным улицам:
— Праведность пред Ним пойдет…
В тот день я впервые оказался на кладбище. Мне почудилось, что даже живые не могут отсюда вернуться, и я то и дело поглядывал, не закрылись ли ненароком кладбищенские ворота.
Здесь, под деревом, будет лежать реб Янкеле, бывший лесоторговец, знаток Писания и великий просветитель. Наверно, его встретят два пророка, Исаия и Иезекииль. Наверно, его будет оплакивать пророк Иеремия.
Но почему этого прекрасного, замечательного человека кладут в такую сырую узкую яму? Почему могильщик так спешит? Неужели этот грубиян не знает, что с таким усопшим надо обходиться благородно, каким он сам был при жизни?
Но пятница есть пятница. Ветер ждет. Дождь утих. Раввин и реб Арон давно ушли. Остальные тоже торопятся вернуться в город. Женщины усаживаются в брички, извозчики торгуются. Тут и ветер заметил, что похороны кончились, и засвистел в ветвях тополей. Опять повалил мокрый снег. Уже отошли от могилы дочь реб Янкеле, его зять и двое внуков. Только учитель Матиас и худенький бледный Юкеле стоят, пока в окне сторожки у могильщика Залмана не загораются две субботние свечи.
Графика Джейкоба Стейнхардта
Еще долго нам мерещилось, что в школе поскрипывают сапоги реб Янкеле. Лампы‑молнии после его смерти горели желтыми огоньками. Поменяли плафоны, стали покупать керосин в другой лавке, но это не помогло. Все у нас перед глазами оставалось желтым: стены, географическая карта, портрет Мойше Монтефиоре, и реб Дувид ходил с пожелтевшим лицом и темными кругами под глазами.
Учитель Матиас еще больше курил и громче хрипел. Он по‑прежнему раздавал зуботычины и драл нам уши. Теперь даже Мойшл нет‑нет да и получал затрещину тяжелой рукой учителя. А сам учитель все сильней сутулился, усыхал. Со временем он стал на добрых полголовы ниже.
Теперь Пятикнижие и Пророков преподавал зять реб Янкеле, молодой блондин, просвещенец и сионист.
У него была очень белая кожа и редкая бородка. Голос — монотонный, тусклый. Когда новый учитель объяснял нам стих Торы, получалось сухо и уныло. Мы говорили про него, что он кормит нас постной халой и холодной кашей.
Так оно и было, с его бесцветным голосом. Речи пророков становились похожи на сонных мух, которые из последних сил держатся на холодном стекле. Он никого не бил и не увещевал. Только ходил по классу и колотил о парты бамбуковой тростью.
Мы даже не знали его имени. Сначала называли его просто зятем реб Янкеле. Потом кто‑то мимоходом обронил: «Постная хала». Так это прозвище за ним и осталось.
Его не любили и не ненавидели. Придет танцующей походкой, пару часов постучит тростью о парты, разжует пару стихов Торы и той же танцующей походкой уйдет, не попрощавшись.
Говорили, Постная Хала у нас ненадолго. В новом полугодии будет другой ребе, со светлой головой, из тех, кто окончил гимназию и для кого мой дед когда‑то шил синие мундирчики с серебряными пуговицами.
Но в новом полугодии остался Постная Хала, а мой дед навсегда перестал шить синие мундирчики.
Миновал Пейсах. Над садом вставали голубые теплые утра. В доме еще пахло свежим бельем и вымытыми полами. И никто не ожидал, что именно сейчас, в это прекрасное время, мой дед может умереть. Я‑то всегда думал, что неунывающий Дувид‑Фройка, с его песенками и шутками, умрет последним в городе.
А он, вытянувшись, лежал на полу, как снулый линь.
Дверь в домишко деда была открыта. Какие‑то люди входили и выходили. На крышке колодца во дворе сидел дурачок Владек с двумя пустыми бидонами и, качая всклокоченной бородой, бормотал:
— Не ма пана кравца, не ма…
Мама ушла из дома рано утром, непричесанная, в расстегнутых туфлях, и сейчас лежала на бабушкиной кровати, спрятав лицо в подушку. Не спала и не плакала, только икала и отрывисто всхлипывала.
Тетя Мирьям, вторая дочь деда, стояла возле его рабочего стола и разговаривала с ним, как с живым существом:
— И кто за тобой работать будет? Кто за тобой петь будет?
Повторяла и повторяла одно и то же. Казалось, что говорит не она, а какой‑то механизм у нее внутри. И вдруг, будто что‑то вспомнив, разводила руками и, оставаясь на месте, просила:
— Пустите, пустите меня к папе.
Но папа ничем не мог ей помочь, его уже не было с нами. Это не ее папа и не мой дед, а всего лишь мертвое тело.
Из‑под черного покрывала торчали две худые желтые ступни, обмотанные соломой.
В доме сидели посторонние женщины, рассказывали друг другу, каким хорошим человеком был дед. Горшки на плите стояли пустые, холодные, но никто не обращал на них внимания. Все видели только желтые ступни мертвого деда и бабушку Рахл.
Худенькая, сгорбленная, она стояла над мертвым мужем и кивала маленькой головкой.
— Дувид, — твердила, — на кого ты меня оставил, Дувид? Кто по тебе кадиш читать будет? Взял и погас, как свеча. Хоть бы сказал: «Рахл, мне нехорошо». А то отвернулся к стене, и… все. Жизнь прожила с тобой и вот — не спасла…
Бабушка целый день это говорит. Все тише, все глуше. Ни поесть не хочет, ни хотя бы стакан чаю выпить. И замолкает только вечером, когда две белые свечи у деда в головах освещают комнату рассеянным желтым светом.
Наступает ночь, черная, как покрывало, под которым лежит покойник. Какой‑то еврей с подвязанной бородой, тоже весь в черном, читает псалмы. Мама кладет голову на одну спинку бабушкиной кровати, тетя Мирьям — на вторую, а я и дети тети Мирьям кое‑как укладываемся поперек этой же кровати. Бабушка сама пододвигает сундучок ближе к покойному и всю ночь охраняет его мертвые, желтые ступни…
Похоронили на другой день, ближе к вечеру. Ждали двух дедушкиных сыновей: дядю Аврума‑Айзика из Варшавы, который все умеет, но бедняк из бедняков, и дядю Лейзера из Лодзи, который ничего не умеет, но богач из богачей.
Лодзинский дядя вошел, покашливая и ежеминутно утирая нос белоснежным платочком. Варшавский — в очках и восьмиугольной ермолке, худой, с аккуратно причесанной русой бородкой. Он положил на гроб руки, прижался к нему лбом.
По дороге на кладбище дядя Лейзер постоянно оглядывался назад.
Ни раввин, ни реб Арон на похороны не пришли. Лавки не закрывались, мальчишки из хедера не пели «Праведность пред Ним пойдет». Никто не знал, кого хоронят. Ни один человек в городе. Знало, наверное, только солнце. Оно лежало на крышке гроба, на спинах людей и перед лошадиными копытами, словно указывало путь, как огненный столп, за которым евреи шли из Египта.
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..
