Недельная глава «Пинхас». Элияу и звучание тонкой тишины

 Читая Тору

Недельная глава «Пинхас». Элияу и звучание тонкой тишины

Джонатан Сакс. Перевод с английского Светланы Силаковой 18 июля 2022

Поделиться103

 

Твитнуть

 

Поделиться

«И вот, было к нему слово Г‑сподне, и сказал Он ему: “Что тебе здесь, Элияу?” Тот ответил: “Возревновал я о Г‑споде, Боге воинств…” И сказал ему Он: “Выйди и стань на горе пред Г‑сподом. И вот, Г‑сподь пройдет, и большой и сильный ветер, ломающий горы и сокрушающий скалы, пред Г‑сподом; но не в ветре Г‑сподь. А после ветра — землетрясение; но не в землетрясении Г‑сподь. А после землетрясения — огонь; но не в огне Г‑сподь. А после огня — звучание тонкой тишины”» (Млахим I, 19:9–12).

В 1165 году перед марокканским еврейством встал болезненный вопрос. Фанатичная мусульманская секта Альмохадов захватила власть и начала проводить политику принудительного обращения в ислам. Еврейская община оказалась перед выбором: либо заявить о принятии мусульманской веры, либо умереть.

Одни выбрали мученичество. Другие — изгнание. Но некоторые поддались страху и приняли другую веру. Однако внутренне они оставались евреями и тайно отправляли обряды иудаизма. То были анусим — криптоиудеи, или, как позднее стали называть их испанцы, марраны.

Их существование ставило других евреев перед нравственной проблемой. Как к ним относиться? Внешне дело выглядело так, будто они предали свою общину и ее религиозное наследие. Вдобавок их пример был деморализующим: подтачивал решимость тех евреев, которые намеревались сопротивляться вопреки всему. Но многие криптоиудеи все же стремились оставаться евреями, тайно соблюдать заповеди и, когда представится возможность, посещать синагогу и молиться.

Один криптоиудей задал вопрос некоему раввину. Сказал, что по принуждению обратился в другую веру, но в душе остался благочестивым евреем. Может ли он приобрести себе заслугу, соблюдая за закрытыми дверями как можно больше заповедей Торы — то есть все, которые только возможно в его положении? Иначе говоря, есть ли для него еще надежда, что он останется евреем?

Раввин дал категоричный ответ. Еврей, принявший ислам, лишился членства в еврейской общине. Он больше не принадлежит к дому Израиля. Такому человеку бессмысленно соблюдать заповеди. И более того, грешно. Выбор нужно делать непреклонно, между двумя противоположностями: либо быть евреем, либо им не быть. Решаешь быть евреем — будь готов скорее умереть, чем пойти на компромисс. Решаешь перестать быть евреем — даже не пытайся вновь войти в дом, из которого дезертировал.

Твердость позиции этого раввина может внушить нам уважение. Он без экивоков сформулировал нравственный выбор. Бывают времена, когда в делах веры героизм — непреложный долг. Ничто меньшее, чем героизм, не позволительно. Ответ раввина, хоть и суров, не лишен мужества. Однако другой раввин не согласился с ним.

Имя первого раввина до нас не дошло, но, как звали второго, мы знаем. То был Рамбам, величайший раввин Средневековья. О гонениях на религиозной почве Рамбам знал не понаслышке. Родился он в 1135 году в Кордове, а спустя примерно тринадцать лет поневоле покинул вместе с семьей этот город, захваченный Альмохадами. Двенадцать лет прошли в скитаниях. В 1160 году, благодаря временной либерализации режима Альмохадов, семья смогла обосноваться в Марокко. Спустя еще пять лет Рамбам вновь был вынужден сняться с места — сперва поселился в Стране Израиля, а в конце концов — в Египте.

От ответа первого раввина Рамбам впал в такое негодование, что написал свой респонс. В нем он открыто дистанцируется от более раннего вердикта и осуждает его автора, характеризуя последнего такими словами: «Человек, считающий себя мудрецом, из тех, кого не коснулись эти гонения, да отменит их Всевышний, настигшие большинство еврейских общин» .

Ответ Рамбама — «Игерет а‑шмад» («Послание о гонениях») — основательный трактат, ценный сам по себе . Поразительно, что хотя начинается он с резких слов, но в качестве выводов здесь предъявлены едва ли менее жесткие требования, чем в респонсе первого раввина. Рамбам пишет: если ты подвергаешься гонениям на религиозной почве, тебе следует уехать и поселиться в других местах. «Если его заставляют нарушить одну из заповедей — нельзя оставаться там ни в коем случае, пусть бросает все и идет, днем и ночью, пока не найдет места, где он сможет спокойно следовать своей религии» . Это следует предпочесть мученичеству.

Однако тот, кто предпочел пойти на смерть, но не отречься от своей веры, «совершил благое дело» , так как отдал жизнь ради освящения Имени Б‑жия. А вот что неприемлемо, так это оставаться в тех же местах и оправдывать себя, что если и грешишь, то исключительно под давлением извне. Поступать так — значит осквернять Имя Б‑жие «если не по своей воле, то близко к этому» .

Таковы выводы Рамбама. Но им сопутствует — и в этом основная мысль его рассуждений — непреклонная защита тех, кто совершил тот самый проступок, которого, согласно вердикту самого же Рамбама, совершать не следует. Послание дарует криптоиудеям надежду.

Они совершили проступок. Но проступок этот простительный. Они действовали по принуждению, под страхом смерти. Они остаются евреями. Деяния, которые они совершают в качестве евреев, все равно удостаиваются благосклонности в глазах Б‑га. И благосклонности, умноженной надвое: ведь они выполняют заповеди определенно не для того, чтобы завоевать благосклонность в глазах других людей. Они знают, что, действуя как евреи, подвергают себя риску разоблачения и смерти. Их тайная приверженность своей вере — своего рода героизм.

Ошибка, заключенная в вердикте первого раввина, — утверждение, что еврей, поддавшийся страху, отрекся от своей веры и подлежит исключению из общины. Рамбам утверждает, что это не так: «Людей, прилюдно нарушающих субботу, не стоит презирать и отдалять, наоборот — их следует приближать и подталкивать к соблюдению заповедей» . Он дает смелую трактовку Писанию, цитируя стих: «Не презирают вора, если он крадет, чтобы насытить себя» (Мишлей, 6:30). Криптоиудеи, приходящие в синагогу, изголодались по еврейской молитве. Они «крадут»  мгновения, в течение которых ощущают себя частью общины. Их следует не презирать, а радушно принимать.

Это послание — великолепный образец решения труднейшей из нравственных проблем, как сочетать повеления с состраданием. Рамбам, не оставляя простора для сомнений, выражает свой взгляд на то, как следует поступать евреям. Но в то же время он бескомпромиссно защищает тех, кто не сумел так поступить. Он не одобряет того, что они совершили. Но он защищает то, кем они являются. Он просит нас понять, в каком они положении. Он дает им предлог для самоуважения. Распахивает перед ними двери общины.

В кульминации своих рассуждений Рамбам ссылается на примечательную серию отрывков из мидрашей, объединенных такой темой: пророки должны не осуждать свой народ, а заступаться за него перед Б‑гом. Когда Моше, получив поручение вывести народ из Египта, ответил: «Но они мне не поверят»  (Шмот, 4:1), его реакция на первый взгляд была обоснованной. Из последующего библейского повествования следует, что сомнения Моше были небеспочвенными. Таким народом, как сыны Израиля, было непросто руководить. Но в мидраше говорится, что Б‑г ответил Моше: «Они верящие, сыны верящих, а ты в конце концов не поверишь»  (Шабат, 97а).

Процитировав целую серию схожих фрагментов, Рамбам замечает: если такая кара обрушилась на столпов вселенной, величайших пророков за мимолетный упрек в адрес народа, хотя народ был виновен в грехах, за которые его порицали, то можем ли мы вообразить, какая кара ждет тех, кто критикует криптоиудеев?.. Ибо криптоиудеи под угрозой смерти, не отказываясь от своей веры, объявили себя приверженцами другой религии, в которую на самом деле не верят.

Анализируя этот вопрос, Рамбам обращается к пророку Элияу и тексту, образующему афтару недельной главы «Пинхас». В правление Ахава и Йезевели официальным вероисповеданием стало поклонение Баалю. Б‑жьих пророков убивали. Те, кто уцелел, скрывались. В ответ Элияу бросил публичный вызов жрецам Бааля на горе Кармель. Оказавшись лицом к лицу с четырьмя сотнями представителей Бааля, он намеревался раз и навсегда разрешить вопрос о религиозной истине.

Он велел собравшимся выбрать одно из двух: либо Б‑га, либо Бааля. Заявил, что им больше нельзя «перескакивать с ветки на ветку» (Млахим I, 18:21). Истину предстояло установить экспериментальным путем. Если истина с Баалем, огонь сожжет жертву, приготовленную жрецами. Если истина с Б‑гом, огонь сойдет с небес на жертву Элияу.

В поединке победил Элияу. Люди закричали: «Г‑сподь есть Б‑г!» Жрецы Бааля обратились в бегство. Но это не конец истории.

Йезевель подписала указ о смертном приговоре Элияу. Элияу бежал и совершил восхождение на гору Хорев. Там его посетило странное видение. Он видел вихрь, а затем землетрясение, а затем пожар. Но ему дают понять, что Б‑г — не в этих явлениях. Б‑г заговаривает с ним «звучанием тонкой тишины» и велит ему назначить преемником Элишу.

Элияу на горе Хорев. Рембрандт ван Рейн. Эскиз. 1655Музей Бойманса‑ван Бёнингена, Роттердам

Эпизод загадочный. Особенно из‑за странной особенности текста. Непосредственно перед видением Б‑г спрашивает: «Что тебе здесь, Элияу?», а Элияу отвечает: «Возревновал я о Г‑споде, Боге воинств…» (Млахим I, 19:9–10). Непосредственно после видения Б‑г задает тот же вопрос, а Элияу дает тот же ответ (Млахим I, 19:13–14). Мидраш превращает этот текст в диалог:

Элияу: Оставили завет Твой сыны Израилевы.

Б‑г: Разве это твой завет?

Элияу: Они разрушили Твои жертвенники.

Б‑г: Разве это были твои жертвенники?

Элияу: Они убили мечом Твоих пророков.

Б‑г: Но ты‑то жив.

Элияу: Один только я и остался.

Б‑г: Вместо того чтобы обрушивать обвинения на сынов Израиля, не следовало ли тебе заступиться за них? 

Смысл мидраша ясен. Фанатик берет на себя роль Б‑га. Но Б‑г ждет от Своих пророков совсем другого: того, что они будут защитниками, а не обвинителями.

Теперь повторяющиеся вопрос и ответ становятся ясны во всей их трагической глубине. Элияу заявляет, что возревновал о Г‑споде. Ему показывают, что Б‑г открывается не в драматичном столкновении: не в вихре, не в землетрясении и не в огне. Затем Б‑г снова задает ему вопрос: «Что тебе здесь, Элияу?» Элияу снова отвечает, что возревновал о Г‑споде. Он не понял, что роль религиозного лидера требует добродетели иного рода, той, что сродни звучанию тонкой тишины. Тогда Б‑г указывает, что лидером должен стать кто‑то иной. Элияу должен передать свой плащ — то есть свои полномочия — Элише.

Во времена потрясений у религиозных лидеров возникает почти непреодолимый соблазн занять воинственную позицию. Мол, необходимо не только провозглашать истину, но и разоблачать ложь. Выбор следует формулировать как категоричное «или/или». Не осуждать — значит потворствовать. Когда раввин осудил криптоиудеев, его сердце было полно веры, логика была на его стороне, а у его позиции был прецедент — позиция Элияу.

Но мидраш и Рамбам предложили другую модель поведения. Пророк слышит не одно повеление, а два: направлять людей на путь истинный и проявлять сострадание, любить истину и проявлять солидарность с теми, кто из‑за каких‑то помех потерял истину из виду. Хранить традиции и одновременно защищать тех людей, которых осуждают другие, — трудная и необходимая задача религиозных лидеров в нерелигиозную эпоху.

Импресарио

 

Импресарио

Исаак Башевис-Зингер. Перевод Анатолия Фридмана 17 июля 2022

Поделиться

 

Твитнуть

 

Поделиться

Направляясь в Аргентину, я остановился недельки на две в Бразилии. Идишисты должны были организовать мою лекцию, но все откладывали. Когда я высадился в Сантосе, спонсор дал мне большую рукопись, видимо, ожидая похвального отзыва. Но мне не нужна была лекция, и я не желал врать насчет рукописи, которая мне не понравилась. Внезапно у меня оказалась уйма свободного времени.

В Нью-Йорке началась осень, но здесь было начало весны. Я привез собственную писанину и работал над ней в номере отеля, выходящем на океан. Свежие ветерки приносили ароматы тропических растений и плодов, названия которых не найдешь на идише. На волнах покачивались белые парусники. Они напоминали мертвецов в саванах. Спонсор звонил мне постоянно, но мне не хотелось отвечать ему. На сей раз, взяв наконец трубку, я услышал незнакомый голос, кашель и заикание человека, не знающего, как начать. Он говорил:

— Я верный ваш почитатель. Я открыл вас за много лет до прочих. Для меня было бы большой честью, если… — Тут человек на другом конце провода проглотил язык.

Я пригласил его подняться ко мне. Через десять минут он постучался. Я открыл и увидел худого, бледного человека — тонкий нос, впалые щеки и выдающийся кадык. В руке чемоданчик, в котором (я был уверен) куча рукописей. Подобно опытному врачу, я поставил диагноз с первого взгляда: он пишет много лет, но не признан. Редакторы — невежды, издатели — банда жуликов, думающих только о деньгах. Продолжать ли ему творчество? Я предложил ему сесть, и он сел, благодаря и многословно извиняясь. Потом я услышал:

— У меня для вас подарок.

— Сердечно признателен, — сказал я. Но циник во мне говорил: это книга стихов, которую он сам опубликовал, посвятив своей жене, без помощи которой стихи никогда не были бы написаны или напечатаны.

Он вынул из чемоданчика бутылку вина и красивую коробку печенья. Промямлил что-то неразборчивое. Я совершенно неправильно определил его. Это был не поэт, а профессор немецкого и французского в университете Рио. Он бежал из австрийской армии во время Первой мировой войны. У его отца была нефтяная скважина в Галиции, в районе Дрогобыча. Гостя моего звали Альфред Рейснер. Он говорил на идише и пришел рассказать мне историю и выяснить, почему моя лекция отложена. Мы дружески разговорились, и я сказал:

— Если ваша история интересна, я вам открою, почему лекция отложена. Но вы должны держать это в тайне.

— Я храню много тайн.

— Прежде, чем вы начнете, можно спросить о вашем здоровье? Вы кажетесь мне хрупким и усталым, — сказал я.

— Что? Вы ошибаетесь, как и все, — ответил Альфред Рейснер. — Каждый раз, когда я вхожу в автобус, мне уступают место даже молодые женщины, словно я дряхлый старик. Но я крепок как сталь. Мне едва за шестьдесят, и каждый день я прохожу от двенадцати до шестнадцати километров. Я в жизни и дня не проболел. Как говорится, «так бы все сто двадцать лет»! Впрочем, я не стремлюсь жить долго.

— Почему?

— Скоро узнаете.

Я позвонил и заказал кофе — не крепкий черный кофе, который пьют в Бразилии, а кофе с молоком и сахаром. Мы грызли печенье, принесенное Рейснером. Он сказал: 

— Я боялся звонить вам. Я благоговею перед людьми творчества. Каждый раз, читая вас, я хотел связаться с вами, но ни разу не решился. Зачем отнимать ваше драгоценное время? Я надеялся встретить вас на лекции в Рио, но понимал, что вас будет окружать толпа. В рассказах вы часто упоминаете Спинозу. Это, вероятно, ваш любимый философ. Вы и сейчас его сторонник?

— Я пантеист, — сказал я. — Спиноза был детерминист, а я верю в свободную волю или «бехиру». Это означает…

— Я знаю, что означает «бехира», — сказал Альфред Рейснер. — Мой отец нашел учителя иврита, чтобы я изучал Библию и Мишну. Когда разразилась Первая мировая война и русские вторглись в Галицию, наша семья бежала в Вену. Отец был очень религиозен, но нисколько не фанатик. Он был человек «светский», знал восемь языков. Я, так сказать, прирожденный лингвист. Я поступил в Венский университет, но потом меня мобилизовали и послали на итальянский фронт. Как я говорил, у меня не было желания защищать империю Габсбургов, и я дезертировал.

— Это и есть ваш рассказ?

— Только начало, если вы пожертвуете мне часть вашего времени. Надеюсь, что рассказ вас заинтересует. Вы часто пишете о ревности. Вы не замечали, что современные беллетристы перестали писать об этом? Критики с таким отвращением говорили об «альковных романах» (как они называют их), что писатели испугались. В современной литературе ревность стала почти анахронизмом. А я всегда считал ревность мощным человеческим, даже животным, инстинктом и самой сердцевиной романа. Я восхищался Стриндбергом и прочел все, что он написал. Восхищался потому, что я был и, может быть, до сих пор в глубине души остаюсь исключительно ревнивым человеком. Когда я учился в гимназии, моей подружке достаточно было улыбнуться другому гимназисту, чтобы я совершенно с ней порвал. Я решил жениться на девственнице, если возможно, на такой, у которой даже свиданий ни с кем не было. Для меня обманутый мужчина — нечто опоганенное, прокаженный. Вы спрашивали, не болен ли я. Истина в том, что я уже с двадцати лет выглядел старым, больным, хрупким. Я иногда думаю, что боязнь стать рогоносцем, сознание, что весь род мужской зависит от милости женщин, иссушили меня. Но кажущаяся хрупкость помогла мне во время войны. Никто не заподозрил во мне дезертира. Продолжать? Вы еще хотите слушать? — спросил Альфред Рейснер.

— Да, хочу.

— Ну, вы очень добры. В то время в Вене я увлекся молодой женщиной из русской Польши. Она была моложе меня на три года. Отец и мать ее были маленькими актерами, выступавшими в сараях. Звали ее Маня. Пяти лет она начала выступать с родителями. Они ставили пьесы Гольдфадена, она тоже играла в каких-то китчах, которые писал ее отец. Он, как говорится, в слове «еще» делал четыре ошибки.

Во время войны Маня приехала в Вену и пыталась ставить пьесы отца. В Варшаве богач, потрясенный ее голосом, оплачивал уроки пения, которые она брала. Со временем она стала хористкой в опере — немало для еврейской девушки. Отец ее умер в 1915-м от тифа. Мать стала чьей-то экономкой и любовницей.

Даже сейчас, в шестьдесят лет, Маня хороша собой, а когда мы встретились, была редкостной красавицей. Я смотрел, как она пела фривольные песенки в еврейском театре, куда ходили беженцы из Галиции. Это была комбинация ресторана, ночного клуба и места встреч. Если она приходила ко мне в гости поздно вечером, то всегда приносила пакет остатков. Однажды пришлось дать ей две кроны, чтобы уплатить извозчику. Когда она пела «Внутри святого храма, в глухом его углу, сидит вдова Сиона, завернута во мглу», ее голос чаровал меня. В душе поднималась буря. Я страстно влюбился и готов был жениться сразу. Но когда Маня стала открывать свое сексуальное прошлое, я пережил ужасный кризис. Я был так потрясен, что готов был убить нас обоих. В девятнадцать лет у нее было уже свыше двадцати любовников, в том числе собственный отец (да сгорит он в Геенне!). Был также некоторый опыт с лесбиянками. Она испробовала все — садизм, мазохизм, эксгибиционизм, все мыслимые извращения. Она хвасталась своими грехами, и, несмотря на свою любовь, я возненавидел ее. Я не заставлял ее признаваться, она делала это добровольно. Гордилась своей развращенностью. Большинство ее мужчин были подонки, темные личности. Она даже не помнила имен некоторых. Были там и поляки, связанные с Варшавской оперой. Она рассказывала мне и смеялась, словно это было только шуткой. У этой женщины, которая так пела о храме и вдове Сиона, не было ни малейшего уважения к еврейству, еврейской истории и Святой Земле. Ее тело было для нее всего лишь куском мяса, которое дается за пустячную услугу, за доброе слово или даже просто из любопытства, чтобы отведать нового самца. Она выплевывала непристойности как шелуху от семечек. Миллионы людей бились на фронтах, умирали за свою страну, а у Мани было одно честолюбивое желание — стать дешевой певичкой и петь все пошлости, которыми набиты либретто. И попасть в постель к богатым шарлатанам, которые хвастаются, что спят с актрисами.

Признаваясь, она целовала меня, ласкала и пыталась уверить, что очень любит, но я знал: то же самое говорилось всем до меня и будет говориться всем после меня. Я полюбил шлюху. В эту ночь мне хотелось спрыгнуть с постели и убежать. Но это было чистым безумием: я — дезертир, а Вена кишела военной полицией. Идти домой, к родителям, значило подвергнуть опасности и их.

Альфред Рейснер вынул сигарету, покрутил в пальцах и зажег зажигалкой.

— Да, я хотел сбежать от этой распутницы, но не сбежал. Она вызывала отвращение, но целовала и ласкала. Я, по глупости, потребовал, чтобы она стала такой же, как моя мать и бабушка. Она же так была уверена в своей власти, что отказывалась даже обещать. Вместо этого предложила пожениться, с условием, что мы оба сохраняем свободу.

Увидев ее, вы бы поразились. Невысокая, но стройная, черные волосы, черные глаза, выражавшие страсть, насмешку, наглость. Речью она владела невероятно. У нас в Галиции идиш слегка смешан с немецким, но в ее варшавском идише были все идиомы и блеск вашего региона. И слова струились из ее рта. Когда она ругалась, проклятия изливались потоком яда. Когда возбуждалась в страсти, от ее слов покраснел бы полк казаков. Я много встречал циников, но Маня была несравненной. Мне часто хотелось записать ее выражения, все ее вульгарные шутки и опубликовать, но этот план, подобно многим другим, не был осуществлен.

Все произошло сразу: революция в России, погромы на Украине, поражение немцев во Франции, крушение империи Габсбургов. Польша почти за день стала независимой, и родители потребовали, чтобы я возвращался с ними домой. Но после Вены Дрогобыч казался деревней, а не городом. Кроме того, Маня хотела в Варшаву. Туда мы и поехали. Хулиганы во Львове устроили еврейский погром. Поезда заполнили солдаты генерала Халлера, которые отрезали евреям бороды. Англия выпустила декларацию Бальфура, и сионизм стал реальностью. Если вы были тогда в Варшаве, вы знаете, что происходило — смесь войны, революции, разбоя. Сперва Пилсудский отогнал большевиков к Киеву. Потом Троцкий отогнал польские армии к Висле, где предполагаемое военное чудо произошло. Из меня хотели сделать польского солдата и послать драться за свежеиспеченную родину. Но со мной тоже случилось «чудо». Я приобрел паспорт с фальшивой датой рождения.

Еврейская Варшава кипела, как котел: сионистские демонстрации, коммунистические авантюры. Мы приехали в Варшаву без денег, но Маня наткнулась на прежнего любовника, так называемого покровителя искусств. Звали его Зигмунд Пельцер.

Когда Зигмунд поцеловал Маню, у меня закружилась голова и сердце застучало как молот. Я понял, что жизнь с этой женщиной будет для меня настоящим адом. Я поклялся избавиться от нее раз и навсегда. Спустя две недели мы поженились.

Она поставила мне ультиматум — или жениться, или убраться вон. Дала на размышление три дня. Я убедил себя, что я лишь презренный раб. За эти три ночи я, наверно, глаз не сомкнул.

Когда-то я прочел вашу статью, где вы жаловались, что философы игнорируют эмоции и считают их чумой. В сущности, эмоции — самая суть нашего существа. Когда Декарт сказал: «Cogito, ergo sum», ему следовало говорить об эмоциях. Ваше обожание «адекватных» идей идет от Спинозы, но это лишь наивный рационализм. Короче говоря, мы пошли к духовному раввину, заполнили ксубу, и над нами простерли балдахин. И кто, по-вашему, был шафером? Тот самый Зигмунд Пельцер, любовник.

— Как вы стали профессором в Бразилии? — спросил я. Альфред Рейснер ответил не сразу.

— Как? Несколько лет спустя так называемый импресарио, поляк, приехал из Южной Америки в Варшаву. Говорю «так называемый», потому что никогда не видел его занимающимся этой профессией, да и другой тоже. Звали его Здизислав Романский — высокий блондин, совершенно сногсшибательный. Он слышал Маню в дрянном водевиле и решил, что это именно то, чего он ищет. Подписал договор, взял ее в Бразилию, и я потащился за ними. Португальский было легко выучить, ибо я знал латынь и французский. В университете Рио открылось место помощника профессора немецкого, и меня взяли. Со временем я стал преподавать и французский. Маня могла со своим голосом разбогатеть, но шарлатан-импресарио вторгся в ее жизнь, да и в мою тоже. Это началось на пароходе, идущем в Бразилию.

В моей позорной жизни я научился двум вещам. Во-первых, вся концепция свободной воли, свободного выбора и прочие фразы о свободе — чистый вздор. Воли у человека не больше, чем у клопа. Здесь Спиноза был прав. Однако у прямого детерминиста, как он, не было причин проповедовать этику. Второе, чему я научился — что в известных обстоятельствах любая страсть может вывернуться наизнанку и стать своей противоположностью. С психологической точки зрения Гегель прав: каждый тезис движется по направлению к антитезису. Сильнейшая любовь может стать жесточайшей ненавистью. Отчаянный антисемит может превратиться в юдофила и даже принять иудаизм. Скряга внезапно начнет швыряться деньгами. Пацифист станет убивать. Человек, сидящий перед вами, пережил много метаморфоз. Когда-то я пылал от ревности. Одна мысль, что у моей жены может возникнуть хоть какое-то желание к другому, доводила меня до сумасшествия. Спустя несколько лет я дошел до того, что мог лежать в постели вместе с Маней и ее любовником. Пожалуйста, не просите подробных объяснений. Само наслаждение — форма страдания. Аскетизм и гедонизм в сущности синонимы. Я знаю, что не открываю вам ничего нового. Наши мудрецы по-своему понимали это.

— Что за тип был этот импресарио? — спросил я. 

— Демон.

— Сколько ему было лет?

— Кто знает, сколько лет демону? Он вообще ни разу не говорил правды — лжец-психопат, сумасшедший хвастун. Послушать его, все польские красавицы были его любовницами. Пилсудский со своими генералами были с ним на дружеской ноге. В войне с большевиками он совершал всевозможные подвиги и медалей получил без счета. Насколько я знаю, он никогда не был военным. И не происходил от графов и баронов. Его отец был всего лишь нотариусом на Волыни.

После всего пережитого меня ничто не удивило бы. Тем не менее, когда я чувствовал, что он уже не может поразить нас, он выкидывал штуку, совершенно сбивавшую с толку. Здоровье его было и до сих пор остается исключительным. Никогда я не знал такого горького пьяницу, но ни разу не видел его больным. Судя по медицинским теориям, он давно уже должен был сжечь и желудок и кишки. Каждое утро, продирая глаза, он повторял: «Надо прополоскать рот», а полоскание означало стакан водки натощак. Он и Маню сделал пьяницей. Постоянно угрожал нам с ней самоубийством или пугал, что убьет нас обоих. Болтал также, что примет иудейство.

— А кто платил по счетам? — спросил я. 

— Я.

— Он когда-нибудь пытался заняться чем-нибудь?

— Только когда был уверен, что ничего из этого не выйдет.

— Вы бы назвали себя мазохистом? — спросил я.

— Название не хуже всех прочих. Да, и себя, и их, и весь род людской: его войны, революции, искусство, даже религии. Человечество — это только постоянный бунт против Бога и того, что Спиноза называл порядком вещей, природой. Человек родился рабом и ожесточен, как раб. Он вынужден делать противоположное тому, что он должен делать. Вечный противник Господа, в сущности, он — Сатана.

— Вы думаете, ваш импресарио до сих пор любит Маню?

Альфред Рейснер, казалось, содрогнулся.

— Любит? Кто знает, что такое любовь? Всё представление о любви туманно и ошибочно. Но когда имеешь дело с демоном — на какую любовь он способен? Он погубил Маню. Она называет его «мой ангел смерти». Она допилась до того, что голос пропал. У нее болезнь горла, которую бразильские врачи не могут определить, род рака. Очень часто ей становилось плохо, и нам приходилось класть ее в больницу. У нее астма, она не может говорить. Однажды она кашляла так ужасно, что я отвез ее в больницу, и там обнаружили, что легкое разрушено.

Все это результат пьянства, крика, попыток петь без голоса, заставлять тело быть молодым, когда оно должно стареть. Эта пара вела двадцатилетнюю войну, ожесточенную, безумную, мятежную. Как ни невероятно звучит, я все эти годы не понимал, из-за чего они дерутся. Такие вещи забываешь, как кошмар. Оба одновременно кричали: она — по-еврейски, он — по-польски. Произносили монологи, не связанные друг с другом. Я часто думал, что если записать эти дикие «беседы», был бы материал для литературного шедевра. Как мы ни разнились, у нас троих было одно общее — в практической жизни мы совершенно беспомощны. Если случалось короткое замыкание, мы часами сидели в темноте, ожидая смотрителя, который был пьяницей, и найти его было невозможно. Дня не проходило, чтобы в нашей пародии на дом что-нибудь ни портилось: электричество, газ, телефон, туалет. Крыша в дождь протекала, и в спальне приходилось устанавливать на полу ведра. Мы теряли деньги, забывали деловые свидания, неразбериха была постоянно. Да, можете называть нас мазохистами. Но почему именно нас? И что за злосчастная судьба держит год за годом нас вместе? Мы давали себе самые святые клятвы расстаться, раз и навсегда положить конец этой трагикомедии. Мы по-настоящему бежали друг от друга черт знает сколько раз и в самых необычных обстоятельствах, но всегда возвращались к прежней мешанине, к прежнему безумию, нас притягивала сила, имени которой я еще не нашел ни в одной энциклопедии.

Ни Фрейд, ни Адлер, ни Юнг в своих теориях никогда ее не объясняли. Страсть? Можете назвать ее страстью, комплексом, безумием, или просто «мешуге». Мы расставались и мучились от тоски и мыслей. Слали друг другу отчаянные письма, обещая помириться, простить, «начать снова» — и прочие смехотворные банальности, над которыми сами потешались. Мы смеялись и плакали, и плевались, встретившись снова, и пили за нашего общего… Да, я тоже научился пить, хотя не так, как они. Я не мог позволить себе — у меня семья, которую нужно содержать, к несчастью!

Альфред Рейснер посмотрел на часы и сказал:

— Кажется, позднее, чем я думал. Пожалуйста, простите за то, что отнял столько вашего драгоценного времени. Но кому расскажешь такую историю? Есть философы, психологи, даже в университете есть люди, считающие себя писателями, но довериться им — чистое самоубийство.

Кроме девушки в офисе, которая посылает мне ежемесячно жалованье, никто не знает моего адреса. Если уйду в отставку — все равно, что умру. Ну, а как насчет вашей лекции? Когда она будет?

— Боюсь, что никогда, — сказал я.

— Вы можете сказать причину?

Позвонил телефон, и спонсор сказал мне, что лекция будет перенесена. Он назвал число. Я сообщил новость своему гостю, и глаза его на миг зажглись.

— Хорошие новости. Это будет событие. Мы придем послушать вас. Все трое.

— И поляк? — спросил я. 

Альфред Рейснер подумал.

— Поскольку он, в сущности, не из этого мира, кто знает, поляк он, русский или еврей? Он очень восторгается вами. Он читал вас по-английски и по-французски. Немножко и на идише. Не бойтесь. Он не прилетит на лекцию на метле, хвоста и рогов не будет. Когда нужно, это безукоризненный джентльмен.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 17)

Люди любят мертвых евреев

 

Люди любят мертвых евреев

Дэвид Микикс. Перевод с английского Юлии Полещук 17 июля 2022

Поделиться

 

Твитнуть

 

Поделиться

Материал любезно предоставлен Tablet

 

People love dead jews: Notes from a Haunted Present
Люди любят мертвых евреев: заметки из населенного призраками настоящего
Dara Horn
W. W. Norton & Compann, 2021. 272 p.

В конце 2019 года террористы‑антисемиты убили трех посетителей рынка кошерных продуктов в Джерси‑Сити. В фургоне убийц обнаружили большое количество взрывчатки (по сообщению полиции, ее хватило бы, чтобы уничтожить участок, равный по площади пяти футбольным полям): вероятнее всего, они намеревались взорвать еврейскую школу, расположенную неподалеку от рынка.

Большинство СМИ описывало случившееся в Джерси‑Сити с позиции «сами виноваты». Дара Хорн в своей книге «Люди любят мертвых евреев: заметки из населенного призраками настоящего» отмечает: местные СМИ истолковывали «контекст» случившегося с удивительной жестокостью. По сообщению Associated Press, которое повторили телекомпания NBC и прочие новостные агентства, «убийство произошло в районе, где с недавнего времени стали селиться хасиды; представители этой общины, к неудовольствию местных властей, обходили соседей и предлагали купить их дома по цене бруклинских».

«Ко мне, как и ко многим домовладельцам, — отмечает Хорн, — тоже заглядывали риелторы, спрашивали, не хочу ли я продать дом. Я отвечала: “Нет”, хотя, пожалуй, надо было их убить: чем не способ от них отделаться».

Нападавшие были не из Джерси‑Сити: тамошние обитатели, как чернокожие, так и евреи, заверяют, что в городе, по сути, нет особой межэтнической напряженности. Вспоминая сообщения СМИ о других массовых убийствах (например, стрельба в ночном клубе в Орландо в 2015 году, массовое убийство в африканской методистской церкви в Чарльстоне в 2015‑м), Хорн не припоминает попыток увязать действия террористов со сложившейся там обстановкой — к примеру, никто не писал: «Вполне понятно, что гетеросексуалы Орландо <…> невзлюбили гомосексуалов, которые открыли в этом районе магазин, нарушив тем самым привычный уклад жизни».

«Подобные неоднозначные выводы после массового убийства, — заключает Хорн, — не просто возмутительно антигуманны: это проявление той же ненависти, которая и привела к массовому убийству». Коль скоро речь зашла о хасидах, к кровопролитию, как и в прошлом, привела одна‑единственная причина: то, что в городе в принципе есть евреи.

Не в бровь, а в глаз: язвительная Дара Хорн, как всегда, в ударе. Нельзя и желать разгромнее и яснее отповеди тем двойным стандартам журналистов, которые представляют хасидов как недочеловеков, хотя, пожалуй, это и полезно «в качестве предостережения — ведь если убивают и калечат евреев, чего доброго, доберутся и до нормальных людей в обычной одежде!»

«Люди любят мертвых евреев», помимо прочего, книга невероятно увлекательная: чего стоит уже одно хлесткое название. Дерзкий сарказм Хорн напоминает нам, что политика памяти о евреях зачастую превращается в возмутительную торговлю полуправдами и откровенной ложью. Среди глав книги нет ни одной проходной. Хорн — искусная эссеистка. Даже если не во всем с ней соглашаешься (как я порой), все равно изумляешься, с какой сдержанной и взвешенной злостью она бьет в цель. Она, как прирожденный комик, с серьезным видом рассказывает о страшном — о том, как мертвых евреев, если их смерть не игнорируют и не обесценивают, превращают в повод для морально‑этических наставлений, не имеющих к этим самым евреям ни малейшего отношения.

В начале книги «Люди любят мертвых евреев» Хорн рассказывает историю, приключившуюся в Доме‑музее Анны Франк в Амстердаме. Однажды сотрудник музея пришел на работу в кипе, и ему велели прикрыть ее бейсболкой, потому что, как представитель музея объяснил впоследствии журналистам, одна из задач Дома‑музея Анны Франк — соблюдать «нейтралитет». «После размышлений, продолжавшихся четыре месяца, музей все‑таки пошел на попятный, — пишет Хорн. — Что‑то долгонько Дом‑музей Анны Франк раздумывал, прилично ли заставлять еврея скрываться».

Сама Анна Франк была личностью сложной и противоречивой, после смерти превратилась в растиражированный универсальный символ надежды. Присутствие кипы в Доме‑музее может навредить тщательно выстраиваемой притягательности Анны Франк: ведь кипа напоминает посетителям‑неевреям, что евреи — не такие же люди, как они сами. По соблюдающим традиции евреям (например, израильским) сразу ясно: они не такие, как все, — однако и им, и их нерелигиозным собратьям приходится отвечать на продиктованные ненавистью вопросы, заданы они обиняком или напрямик: почему вы живы, почему не умерли? И не могли бы вы в таком случае как‑то скрыть, что вы евреи? Эти вопросы, в которых, если речь заходит об Израиле или ультраортодоксах, сквозит потаенная злоба, что явно доказывает: миру нужно, чтобы евреи лишились своей особости, превратились в символы универсальности и посвятили себя благополучию неевреев.

Фото: PAULO AMORIM / Nurphoto / Getty Images

Слова Анны Франк, которые цитируют чаще всего — «несмотря ни на что, я по‑прежнему верю, что все люди по природе своей добры», — были написаны, отмечает Хорн, за считанные недели до того, как она встретила тех, кто вовсе не был добрым по природе.

Хорн досадует на то, что Холокост превратился в универсальную трагедию человечности. Антисемитизм теперь рассматривают не как преступление против евреев, а как преступление против человечества: таким образом, Шоа тоже лишают еврейского своеобразия.

«Предполагается, что смерть евреев преподает нам урок: мир прекрасен, а искупление творит чудеса — иначе зачем вообще было их убивать?» — задается вопросом Хорн. Мемуары узников Холокоста, полные описаний ужасов — наподобие «Последнего еврея Треблинки» Хиля Райхмана (The Last Jew of Treblinka, не переведены на русский язык. — Ред.), продаются плохо: ведь там нет ни слова о любви и сострадании. Какой же читатель предпочтет мрачный, полный жутких подробностей рассказ о массовом истреблении евреев, когда есть «Татуировщик из Освенцима»: вот эта утешительная пошлятина о любви — с шутками, объятиями и массой веселых событий (быт женских бараков Биркенау в авторской интерпретации смахивает на девичью пижамную вечеринку) и стала бестселлером. Художественным произведениям о Холокосте, рассчитанным на массового читателя, заметно не хватает описаний еврейской культуры. Авторы заставляют обреченных на гибель евреев отказываться от своей идентичности и жалобно взывать: «Мы такие же, как наши соседи».

В одном из самых увлекательных и смешных эссе Хорн вспоминает поездку в Харбин. В этом городе, затерянном среди замерзших равнин провинции Хэйлунцзян (бывшей Маньчжурии), некогда обитали десятки тысяч евреев, приехавших из Российской империи на строительство Транссибирской магистрали. Однако через какие‑нибудь 20 лет эти евреи вынуждены были бежать оттуда без гроша в кармане. В 1930‑х годах вторгшаяся в Харбин японская армия при помощи бывших белогвардейцев похищала, пытала, убивала евреев, присваивала их процветающие предприятия. Несмотря на столь страшный конец, уцелевшие харбинские евреи вспоминали свой город, как потерянный рай, как маленький «пузырь», привольная жизнь в котором закончилась так внезапно.

Китай решил выстроить копию утраченного еврейского Харбина, вроде диснеевского пограничного городка или декораций киностудии Universal, целиком и полностью — с синагогой, аптеками, постоялыми дворами и белыми гипсовыми статуями работающих и отдыхающих евреев в натуральную величину в духе Джорджа Сигала . Харбин стал очередным «объектом еврейского культурно‑исторического наследия» — назвать его так, пишет Хорн, куда более привлекательно, чем «имуществом, отобранным у мертвых или высланных евреев». Правда, отмечает Хорн, нигде в еврейском городке нет упоминаний о том, по какой же причине там не осталось ни одного еврея.

Харбин. Рекламное туристическое фото.westchinatour.com

Видимо, китайское правительство полагало, что еврейский парк отдыха стимулирует развитие экономики, привлечет в бурлящий Харбин, в котором жителей больше, чем в Нью‑Йорке, толпы богатых еврейских туристов, несмотря на здешние почти сибирские зимы. Хорн замечает, что в китайских книжных магазинах встречаются издания с названиями «Талмуд: величайшая еврейская книга о том, как зарабатывать деньги». Китайцы явно надеялись, что, коль скоро евреи знают, как добиться успеха в бизнесе, то благодаря им в жизни самого северного города Поднебесной начнется новая эра процветания. Но евреи не спешили массово инвестировать в Харбин, и зимний фестиваль ледовой скульптуры, который любовно описывает Хорн, остается куда популярнее еврейского исторического центра.

Достоинств в книге «Люди любят мертвых евреев» очень много. Хорн дает тонкий психологический портрет американского журналиста Вариана Фрая, который спасал от нацистов еврейских писателей и художников. Хорн описывает интернет‑проект Diarna, который исследует и восстанавливает следы утраченных еврейских общин на Ближнем Востоке. Она создает трогательный образ игравшего на идише советского актера Вениамина Зускина, убитого по приказу Сталина.

А вот в эссе о Шейлоке Хорн дает маху. Она вспоминает, как в машине слушала со своим 10‑летним сыном аудиокнигу «Венецианский купец», и сын заявил, что шекспировский еврей не вызывает у него ни капли сочувствия и вообще похож на злодея из «Бэтмена», использует пережитые невзгоды (в случае Шейлока — то, что прохожий‑христианин пинает его, плюет на него и обзывает собакой) как оправдание своих вопиющих пороков. Пьеса, заключает Хорн, проникнута антисемитизмом, лучше бы ее не было вовсе.

Сын Хорн похож на моего собственного 10‑летку — так же смекалист, нагловат, но в целом очарователен. Однако он совершенно не прав. Шейлок — не злодей из комиксов и уж точно не антисемитская карикатура. Два величайших актера XIX века, Эдмунд Кин и Генри Ирвинг, играли Шейлока как трагического персонажа, которого мучают христиане. И вовсе не потому, что стремились его оправдать: они гениально проникли в шекспировский замысел. Бесконечная жестокость христиан по отношению к Шейлоку внушала отвращение этим великим актерам и их зрителям.

Да, еврей у Шекспира мстителен, покушается на судебное убийство, но посмотрите, как Патрик Стюарт и Дэвид Суше в их лучшие годы читают на пробах монологи Шейлока. Поневоле восхищаешься.

Потому что Шейлоку, в отличие от его мелочных подлых противников, свойственны широта души, честность, масштабность характера, оригинальность мышления и видения мира. Единственное, что разочаровывает в пьесе Шекспира, — автор отказывает Шейлоку в триумфальной финальной речи, которой тот заслуживает, вместо этого вложив ему в уста горькое «доволен». Во всех прочих фрагментах Шейлок высказывается с пылкостью и прямотой. Шекспир, сын заимодавца, которого несколько раз привлекали к суду за завышенные проценты, на стороне Шейлока.

Замахнувшись на широкомасштабную теорию еврейской литературы, Хорн ступает на скользкий путь. Она предполагает, что писатели‑неевреи в целом склонны описывать прозрения, мгновения благодати и предпочитают закрытые финалы, тогда как авторы‑евреи ценят фрагментарность, загадки, недосказанность. Это огульное обобщение не выдерживает никакой критики: не каждый писатель‑еврей — Кафка, а неевреи‑модернисты вроде Джойса, Вулф и Беккета строят произведения на недомолвках и заминках.

В завершение книги Хорн возвращается к живому еврейскому настоящему, перекликающемуся с ощущением прошлого. Она начала онлайн‑цикл «Даф йоми»  и каждый день увлеченно обсуждает с учениками соответствующую страницу Талмуда. В пользу изучения Талмуда Хорн приводит расхожие доказательства: прежде Талмуд представлялся ей бесполезным и даже глупым, поскольку современные евреи не настолько наивны, чтобы верить в его предрассудки, и не считают, что бесконечное обсуждение мелочей необходимо им для духовного развития. Но, начав «Даф йоми», Хорн обнаружила, что склонный к отвлеченностям формат Талмуда с его кажущимися нелепостями на самом деле жизненно важен.

Хорн весьма убедительно объясняет, чем ее так привлек Талмуд. «Обсессивно‑компульсивные модели мышления [раввинов] показались мне знакомыми», — пишет она; в подобном образе мыслей, как она теперь поняла, выражается «скорбь, страх и стойкость». Однако она забывает добавить, что Талмуд, этот кладезь этической философии и духовного провидения, смущает умы учащихся, кажется скорее чуждым, чем близким, алахические нормы представляются им косными, слишком замысловатыми, а оттого и неубедительными — вот почему ранний сионизм считал изучение Талмуда помехой современной еврейской жизни. Хорн умалчивает об этих разногласиях в недрах еврейской традиции. Не желает она признавать и то, что отчаянное стремление Талмуда к логической связности вопиюще антисовременно. Все абзацы Торы должны иметь смысл и согласовываться буквально со всеми абзацами. Логической связности добиться не удается, однако и в этой неудаче кроется благо. Когда раввины, изо всех сил пытаясь разрешить неразрешимый вопрос, заходят в тупик, что бывает с ними нередко, излишне рьяное стремление истолковать всё и вся сменяется осознанием ограниченности человеческого понимания. Таким образом, противоречия оказываются полезны, поскольку доказывают, что ни один авторитетный специалист не обладает истиной и каждая случайная, на первый взгляд, даже противоположная вашим соображениям догадка может принести пользу.

Хорн пишет, что Талмуд не похож ни на одну книгу, потому что евреи не похожи ни на один народ. В этом есть доля истины, но не потому, что евреи любят противоречить. Скорее, раввины, отчаявшись постичь Б‑жью волю, вынуждены были довольствоваться своими противоречивыми суждениями.

Хорн завершает книгу «Люди любят мертвых евреев» рассуждениями о Талмуде, потому что тот, в силу своего концентрированно еврейского содержания, нейтрализует ошибочное представление о мертвых евреях как о бесцветных ангелах во плоти. Эти раввины — своенравные, острые на язык, человечные, как сама Хорн, — кажутся такими живыми, какими и были в своих вечных спорах.

«Люди любят мертвых евреев» напоминает нам о том, что еврейство — не музей, не кладбище, не объект культурно‑исторического наследия, а непрерывная оживленная беседа за длинным столом, простирающимся из прошлого в будущее. Выходите из укрытий, убеждает нас Хорн, пора принять участие в еврейской жизни.

Оригинальная публикация: People Love Dead Jews 

КОММЕНТАРИИ

"По советскому опыту знаю: так убивают именно озлобленные подростки"

"По советскому опыту знаю: так убивают именно озлобленные подростки"

Мать Таир Рады не исключает, что ее дочь убили школьники. "Ничто из того, что там происходило, не убедило меня, что убийство совершил Задоров…"

В ведущей русскоязычной газете Израиля "Новости недели" публикуется материал "От имени дочери" - перевод на русский интервью журналистки газеты "Маарив" Майи Буэнос с Иланой Радой - матерью убитой в 2001 году 14-летней Таир Рады. Публикация этого интервью приурочена к началу повторного суда над Романом Задоровым в окружном суде Нацерета.

По словам Иланы, Таир была очень любознательной и общительной девочкой, даже перфекционисткой и активной участницей многих школьных проектов. Она была всеобщей любимицей. Несколько раз ее пытались объявить "королевой класса" или даже всего потока, но она отказывалась.

- Ты не задавалась вопросом, почему это случилось именно с тобой?

- Еще на "шиве" по Таир я сказала, что больше трястись над дочерью, чем я, было просто невозможно. Я была в курсе всего, что происходило в ее жизни, знала наизусть расписание ее уроков и кружков. Я защищала Таир всюду, где только могла, боролась за нее, если было нужно, и есть действительно пощечина судьбы в том, что это случилось именно со мной. Но больше всего меня поразило поведение родителей. Я ждала, что убийство Таир потрясет школу, что они выйдут на демонстрацию, потребуют немедленного увольнения директора и пересмотра всего педагогического коллектива, что все, что годами заметалось под ковер, наконец, вылезет наружу. Но они все во главе с родительским комитетом молчали. Потом некоторые из родителей признались, что не могли говорить, поскольку боялись гнева первого мэра Кацрина Сами Бар-Лева…

Наш мэр не хотел, чтобы страшное убийство пятном легло на город и на его политическую биографию. Он считал, что замалчивание в данном случае - лучшая тактика поведения. С этого все и началось. Не с полиции, не с прокуратуры, а именно с мэра!

- Неужели ты думаешь, что именно он несет ответственность за "белые пятна" в деле об убийстве?

- Да, именно так. Когда мне говорят, что ученики школы не знают, кто убил Таир, я отвечаю, что это - бабушкины сказки. Если так, то почему родители соучеников Таир боятся посмотреть мне в глаза, а, увидев на улице, переходят на другую сторону?! Возникший тогда заговор молчания сохраняется до сих пор. И дал этому заговору легитимацию теперь уже бывший мэр и его сотрудники. Кацрину постоянно стараются придать позитивный имидж, но как только кто-нибудь произносит название нашего города, тут же следует вопрос: "Так кто же убил Таир Раду?!" Я так и сказала однажды Сами Бар-Леву: "Ты был одним из первых евреев, поселившихся на Голанах. Ты основал Кацрин. Ты превратил его сначала в одну из жемчужин страны, а затем в настоящий бриллиант. Ты тридцать лет с гордостью ходил по коридорам Кнессета как мэр этого города. И посмотри, что в итоге говорят люди: "Он создал город, в котором убили Таир Раду!"

- Ты участвовала во всех заседаниях суда, связанных с убийством дочери? И что тебя поразило больше всего?

- То, что почти никто не говорил о Таир. Никому не было интересно, о чем она писала в своем дневнике, как к ней относились в школе и т.д. Никто не пожелал заслушать свидетельства учеников. Между тем, мне кажется, именно такие свидетельства могли бы помочь найти настоящего убийцу. Повторю, я хорошо знала все, что происходило с Таир в школе, я могла бы поймать ребят на противоречиях в показаниях и вытянуть из них правду, а затем сложить пазл из событий, которые произошли в тот роковой день.

- Так кто, по-твоему, убил Таир?

- Однозначного ответа на это нет ни у кого, но я думаю, что это были школьники. Чем больше выявляется деталей убийства, тем больше я склоняюсь к этой версии.

- То есть ты думаешь, что Роман Задоров невиновен?

- Я не скажу вот так, в лоб, что считаю, будто Задоров не убивал Таир…

- И все же ты уверена, что преступление совершили подростки.

- Будь у меня на руках все материалы дела, я бы говорила с уверенностью. Но я основываюсь на том, что видела и слышала в суде. Ничто из того, что там происходило, не убедило меня, что убийство совершил Задоров. Все, что я видела, было ложью, подтасовками, притягиванием фактов за уши, ничего прямо указывало на него как на убийцу.

- Чего ты ждешь от повторного суда над Задоровым?

- В беседе с прокурором я сказала, что с меня хватит их трюков и уловок. Нас просили собрать все материалы, которыми мы располагаем, предельно четко изложить свои версии, и мы это сделали. Тем не менее, прокуратура представила новое обвинительное заключение против Задорова, которое ничуть не отличается от первоначального. Я потребовала, чтобы мне представили хотя бы одно бесспорное доказательство, указывающее на убийцу. И я знаю, что среди материалов, которые хранятся в Институте судмедэкспертизы, такие доказательства есть. Только у директора института Хена Кугеля руки связаны соглашением о конфликте интересов. И пока он не может говорить в суде все, что думает, ни о каком справедливом процессе не может быть и речи! Но слова доктора Кугеля на лекции перед студентами о том, что след ботинка, найденный на месте убийства, принадлежит не Задорову, а кому-то неизвестному, а также его мнение по поводу крови на полу туалета выходят за пределы версии прокуратуры, которая снова пытается внушить нам ложь. На самом деле есть десятки улик, происхождение которых должным образом не было проверено ни в первые дни после убийства Таир, ни потом. Улика, которую прокуратура предъявляет как главное доказательство вины Задорова, была опровергнута американским экспертом, доктором Уильямом Боджиком.

- Ты когда-нибудь пыталась представить, как себя вела и что чувствовала Таир в последние минуты жизни?

- Да, я делаю это часто и всякий раз плачу. Я думаю, что у нее в жизни произошло нечто, что она решила скрыть от меня. Она сказала себе: "Я решу эту проблему сама, я справлюсь, а если расскажу об этом маме, она поднимет шум". И еще я думаю, что сначала никто не собирался ее убивать.

- То есть что-то пошло не так?

- Думаю, да. Все было совсем не так просто, как рассказал Задоров: "Я пошел за ней, вошел в кабинку туалета и перерезал ей горло". Таир явно пыталась бороться с тем, с кем столкнулась в туалете. Следы борьбы остались на ее теле, например, след от удара о кран. То есть борьба сначала шла в коридоре туалета, а не в кабинке. Каждый раз, когда я думаю о том, как она боролась, пытаясь спастись, мне становится не по себе. Обычно я ежедневно звонила ей в школу, причем именно в тот час, когда ее убивали. Но как раз в тот день я не позвонила, поскольку у меня появилась возможность прийти домой пораньше и сделать ей сюрприз - хотела сама отвезти ее с подружкой на кружок. Я постоянно спрашиваю себя: что было бы, если бы я тогда позвонила? Может быть, она мне ответила?.. Может, я услышала бы ее последний крик… Не думаю, что могла бы спасти ее, но и такие мысли вертятся у меня в голове.

- В каких ты отношениях с другими жителями Кацрина?

- Многие ведут себя так, будто я испортила им жизнь. Как-то - еще не прошло и года после смерти Таир, - я попыталась заговорить с одной девочкой, но ее мама тут же вмешалась и сказала: "Не надо говорить с моим ребенком! Не надо ее пугать!" Но чем я могла ее испугать?!

- Соученики Таир тоже тебя избегают?

- Сразу после убийства ребята из параллельного класса обратились ко мне за помощью. Я пошла с ними к тогдашнему мэру и спросила его: почему с этими ребятами никто не говорит? Почему им, как и одноклассникам Таир, не предоставили психолога?! И мэрия со скрипом, но все же оплатила им психологическую помощь. Это сделала я, а не их родители!

От редакции:

В первые дни после того, как были обнародованы факты об убийстве Таир, наш коллега, опытный криминальный репортер, уверено сказал:

- Это чисто девчачье убийство. Может быть, из зависти, может быть, девочку попытались вовлечь в какую-то неформальную группу типа сатанинской, а потом побоялись, что она их сдаст, может быть, возник конфликт из-за какого-нибудь мальчика. Но по советскому опыту знаю: так убивают именно озлобленные подростки, чаще всего девочки.

"Сатанинскую" версию подкрепляло то, что в некоторых израильских городах с конца девяностых годов появились банды псевдосатанистов. Они устраивали ночные бдения у костров, ловили и сжигали заживо кошек, рисовали на стенах и заборах перевернутую пентаграмму. Это было подражание настоящим сатанинским ритуалам. Не исключено, что в эти игры подростков с неустойчивой психикой, преимущественно русскоязычных из не самых благополучных семей, вовлекал кто-то из великозрастных неадекватов.

Большинство юных "сатанистов", повзрослев, бросали это мерзкое занятие. Сами эти игрища даром не проходили - некоторые впоследствии становились пациентами психиатров.

Но если кто-то из подростков хотел выйти из "секты" еще в самый пик ее деятельности, его начинали преследовать. И не только из страха перед тем, что он сдаст недавних дружков полиции - просто таким был "кодекс чести" юных "сектантов".

В публикациях об убийстве Таир Рады в самом начале мелькало сообщение о том, что на ее руке обнаружили сделанную шариковой ручкой надпись hate - ненависть. Это вполне могло указывать на сатанинский след. Но потом данный момент больше не упоминался - все крутилось вокруг Романа Задорова и его признания, которое согласно тов. Вышинскому, "царица доказательств".

Слова Иланы Рады о том, что Таир скорее всего убили школьники, подкрепляют версию о том, что убийцу следовало искать среди подростков. Будет ли эту тему поднимать защита Романа Задорова? Увидим.