ПИСЬМО МИРУ ИЗ ИЕРУСАЛИМА

Стэнли Гольдфут

Надеюсь, что это пост не будет воспринят некоторыми моими друзьями, как пропаганда. А как искренний порыв сердца.

Элиэзер Бен-Исраэль, Иерусалим

Письмо миру из Иерусалима

Я не существо с другой планеты, как вам, похоже, кажется. Я иерусалимец, такой же человек из плоти из крови, как и вы. Я гражданин моего города, неотъемлемая часть моего народа.

Мне хочется сказать вам кое-что, чтобы облегчить душу. Поскольку я не дипломат, мне нет нужды выбирать слова. Я не стремлюсь доставить вам удовольствие или даже в чем-то убедить вас. Я вам ничего не должен. Вы не строили этот город, не жили в нем; вы не защищали его, когда они пришли, чтобы его разрушить. И мы будем прокляты, если позволим вам отобрать его у нас.

Иерусалим был раньше, чем появился на свет Нью-Йорк. Когда Берлин, Москва, Лондон или Париж были гнилыми лесами и вонючими болотами,здесь была процветающая еврейская община. Она дала миру то, что вы,народы, неизменно отвергали с тех самых пор, как организовались -человеческий моральный кодекс.

Здесь ходили пророки, чьи слова прожигали сердца, как молния. Здесь народ, который не хотел ничего, кроме того, чтобы его оставили в покое, отбивал волны язычников, которые стремились его завоевать; захлебываясь в собственной крови, народ погибал в бою, предпочитая броситься в пламя своих горящих Храмов, чем сдаться; а когда он был, в конце концов, подавлен - просто в силу численного превосходства врага - и был уведен в плен, люди этого народа поклялись, что прежде чем забудут они Иерусалим, язык у них присохнет к гортани и отсохнет правая рука.

В течение двух наполненных болью и страданиями тысячелетий, пока мы были вашими незваными гостями, мы ежедневно молились о возвращении в этот город.

Три раза в день мы просили Вс-вышнего: "Собери нас с четырех концов света, перенеси нас прямо в нашу землю, верни нас по милости Твоей в Иерусалим, Твой город, и живи в нем, как Ты обещал". Каждый Судный день и Песах мы отчаянно взываем с надеждой, что следующий год застанет нас уже в Иерусалиме.

Ваши инквизиции, погромы, изгнания, гетто, в которые вы нас сгоняли, ваши насильственные крещения, ваши системы процентных норм, ваш благовоспитанный антисемитизм и, наконец, невыразимый ужас Холокоста (и еще хуже - ваше ужасающее безразличие к нему) - всё это нас не сломило. Это могло бы высосать у вас остатки моральной силы, которой вы еще обладали, но нас это только закалило.

Вы думаете, что вы можете сломить нас теперь, после всего, что мы прошли? 

Неужели вы действительно верите, что после Дахау и Освенцима мы испугаемся ваших угроз блокады и санкций? Мы побывали в аду, который вы создали, и вернулись оттуда. Что же еще можете вы добыть из своего арсенала что могло бы нас испугать?

Я видел дважды, как этот город бомбили страны, которые называют себя цивилизованными. В 1948 г., пока вы взирали равнодушно, я видел, как женщин и детей разрывало на куски - после того, как мы удовлетворили вашу просьбу превратить этот город в интернациональный. Это была смертоносная комбинация: британские офицеры, арабские стрелки и пушки американского производства. А потом дикое разграбление Старого города, злонамеренная резня, повальное разрушение всех синагог и религиозных школ; осквернение еврейских кладбищ; распродажа гнусным правительством надгробных камней для постройки курятников, армейских стоянок - и даже сортиров.

А вы ни разу не произнесли ни слова.

Вы никогда даже не выдохнули ни единого протеста, когда иорданцы закрыли доступ к самому святому из наших святых мест, к Западной стене, в нарушение всех обещаний, которые они дали после войны - войны, которую они затеяли,кстати, против решения, принятого в ООН.

Ни звука, ни бормотания не было слышно с вашей стороны, когда легионеры в остроконечных шлемах небрежно открывали огонь по нашим гражданам из-за этих стен.

Ваши сердца обливались кровью, когда Берлин оказался в осаде. Вы срочно послали свои самолеты "спасать храбрых берлинцев". Но вы не послали ни грамма еды, koгда евреи голодали в осажденном Иерусалиме.

Вы метали громы и молнии по поводу стены, которую восточные немцы провели через центр немецкой столицы - но вы даже не пикнули по поводу другой стены, той, что прорезала сердце Иерусалима.

А когда то же самое случилось снова 20 лет спустя, когда арабы снова начали дикую, ничем не спровоцированную бомбежку Святого города, хоть кто-то из вас сделал что-нибудь?

Единственный раз, когда вы вдруг ожили, произошел, когда город был, наконец-то, воссоединен. Тут вы начали заламывать руки и произносить высокие слова о "справедливости" и необходимости нам по-христиански подставить вторую щеку.

По правде - и вы знаете это глубоко внутри - вы бы предпочли, чтобы этот город был разрушен, чем чтобы в нем правили евреи. Как бы дипломатично вы это ни выражали, многовековые предрассудки сочатся из каждого вашего слова.

Если наше возвращение в этот город повязало вашу теологию узлами, очевидно, вам следовало бы пересмотреть свой Катехизис. После всего, что мы пережили, мы не намерены пассивно приспосабливаться к извращенной идее, что нам предназначено вечно страдать от бездомности, пока мы не примем вашего спасителя.

Впервые после 70-го года н.э. во всем Иерусалиме существует полная свобода религии. Впервые с тех пор, как римляне подожгли наш Храм, все обладают равными правами. (Вы бы, правда, предпочли быть более равноправными, чем другие). Мы ненавидим меч - но это вы вынудили нас поднять его.

Мы стремимся к миру - но мы не вернемся к миру 1948 года, как вы бы хотели.

Мы у себя дома. Это потрясающе звучит для народа, который вы бы хотели видеть бродяжничающим по планете. Но мы не уйдем. Мы выполняем клятву, данную нашими предками: Иерусалим отстраивается. "В будущем году", и в следующем после него, и следующем, и следующем, и следующем - до конца времен - "в Иерусалиме!".

Перевод с английского

Элеоноры Шифрин | 04.06.2010

Несколько слов об авторе

Это письмо (которое впоследствии по непонятным причинам стало циркулировать за авторством Элиэзера Вартмана) было написано и впервые опубликовано под псевдонимом Элиэзер Бен-Исраэль летом 1969 года в качестве редакционной статьи в первом выпуске газеты "The Times of Israel", которую основал и редактировал репатриант из Южной Африки Стэнли Гольдфут. Именно он и был автором письма, которое вызвало множество откликов и стало своего рода сенсацией.

Газеты давно уж нет, как нет, вот уже восемь лет, ее основателя - Стэнли ушел из жизни в возрасте 92 лет 24 ноября 2006 года. Однако письмо его продолжает вызывать такие же сильные эмоции и такие же противоречивые отклики от людей разных направлений, как и тогда - два года спустя после Шестидневной войны.

Перешли это письмо своим друзьям и знакомым.

ЧРЕЗВЫЧАЙНАЯ ЛОВКОСТЬ РУК И НОГ

1. https://www.facebook.com/photo.php?v=10152039471891006&set=vb.29918501005&type=2&theater

2.

http://tomsk.fm/watch/202420

АВИГДОР ЛИБЕРМАН: КАЖДЫЙ РАЗ ПОСЛЕ

• Sep. 6th, 2014 at 4:16 PM

Это происходит каждый раз после очередной войны или иного крупного военного противостояния. Едва умолкнут пушки – нас тут же подталкивают к столу переговоров, как расшалившихся забияк. Ну что, мол, навоевались? Теперь давайте подумаем, что вы будет отдавать и когда. Теперь, мол, самое время.

Эти понукания звучат и сейчас – не только из-за рубежа, но и внутри Израиля, и даже внутри правительства. В них нет и тени политической прозорливости и смелости. Что в них есть – нежелание (или хуже – неумение) адекватно оценить обстановку и последствия принимаемых решений.

Ошибка первая: время. Если когда и следует вести переговоры об окончательном урегулировании, то это точно не сейчас. Только что завершилась операция "Несокрушимая скала". И как бы мы себя ни успокаивали количественными данными потерь ХАМАСа, она не завершилась нашей победой. Победа, которая требует объяснений, таковой не является.Не только опыт, но и здравый смысл доказывают, что добиться приемлемых для себя результатов в переговорах после войны может только победитель. Сейчас это не мы.

После 50 дней противостояния самой сильной армии на Ближнем Востоке ХАМАС вышел из операции в политическом смысле более сильным, чем в нее вошел. Согласно опросам, если бы выборы в Палестинской автономии проводились сегодня, 60% (то есть не только в арабов Газы, но также Иудеи и Самарии) проголосовали бы за него.

А выборы, настроение "палестинской улицы", настрой их настоящих лидеров для нас в переговорах с палестинцами имеют решающее значение. Когда я говорю (а говорю это давно), что Абу-Мазен – не партнер, я имею в виду не только то, что от Хании и Машаля он отличается лишь методами борьбы с Израилем, но и то, что он незаконно возглавляет ПА. Его полномочия истекли четыре года назад.

Переговоры с палестинцами следует начать только тогда, когда у них будет полномочный лидер. То есть – лишь после выборов в автономии. Если они произойдут сейчас – понятно, кто на них победит. Какие переговоры об окончательном урегулировании можно вести с Машалем или Ханией? И какое оно будет?

Так что призывы к скорейшему заключению соглашения о мире – глупость или лукавство. И дело тут не только в отсутствии легитимного и вменяемого лидера у палестинцев. А в том, что они могут быть лишь одной из составляющих по ту сторону переговорного стола. Окончательное соглашение должно быть не только с ними, но и с израильскими арабами и главное – умеренными арабскими странами.

И опять – это не лучшее время для таких переговоров. Весь Ближний Восток пылает. Какой будет политическая карта региона через полгода-год, не знает никто. Палестино-израильский конфликт на этом фоне – дело десятое. Спешка нужна лишь при ловле блох, а здесь идет ристалище быков, и оно в самом разгаре.

Ошибка вторая: метод. То, что главное условие мирного урегулирования это отдача Израилем территорий, – устаревший миф. Формула "мир в обмен на территории" сработала лишь единожды – с Египтом. Даже мир с Иорданией был заключен без территориальных уступок. Дело не в землях, а в готовности арабских лидеров к миру.

Верность старой и нежизнеспособной формуле - свидетельство идеологической зашоренности и косности. Нужны новые, нетривиальные подходы, свежие идеи. Это наш общий дефицит. Отсутствие оригинальных военных решений, в частности, помешало нам одержать победу в Газе. В политическом урегулировании нам тоже не обойтись без них.

РЯДОМ С МОСКВОЙ

 3 года назад написаны эти заметки о Подмосковье. Кое-что изменилось с тех пор: переезд начали строить у Звездного городка, газ подвели к дачным поселкам... Но произошло и то, чего я больше всего боялся. Сегодня все остановилось, замерло и даже попятилось. Мятежная Россия снова ищет бури, как будто в этом несчастье природном и, в самом деле, есть покой.

Итак, заметки 2011 года. 

Злорадство, присущее недоумкам и пошлякам, омерзительно. Они, мол, там мучаются, а мы здесь процветаем, так им и надо. Заметки эти продиктованы болью и состраданием. Желать зла земле, где ты родился, недостойно и глупо. Крах большой, ядерной державы приведет не только к трагедии России и народа русского, но и к гибели оставшихся там сотен тысяч евреев, да и все человечество рискует стать на грань катастрофы. Вот почему искренне желаю оставленной нами стране только одного: покоя и благоденствия. 

 Собираю по крохам свой оптимизм. Вот мост в Киржач наконец-то отремонтировали, вот отличный торговый центр открыли у деревни, у трассы, вот машины начали останавливаться у перехода через дорогу, вот электричество отрубили всего три раза за лето…. Не шаги, шажки робкие, но все же. В этих местах с 1979 года (от нашего лета в тех краях) до начала девяностых ничего не менялось. Теперь это называют "застоем". Все верно: из года в год в деревенский магазин к десяти часам привозили хлеб. Иногда его получали дачники (по буханке), но чаще рыжая продавщица  Тамара выходила на крыльцо, чтобы зычно выкрикнуть, что хлеб привезли только для своих - деревенских. Мы покорно брели домой и жизнь такая, когда и хлеб, и гвозди, и книги – все это было в дефиците, нам казалась нормой.

 У Некрасова: "В мире есть царь. Этот царь беспощаден, голод названье ему". Впервые за прошедшие двадцать лет в России нет даже намека на голод. Ныне здесь все ворчат, все всем недовольны, но динамика бытия очевидна. Все не так быстро, не так надежно, не так красиво, но она есть –  динамика и это обнадеживает. Лишь бы не остановилось все, не замерло. В текучей воде, пусть мучительно медленной, есть надежда, в гнилом болоте – нет ничего, кроме тоски и отчаяния.

 Что еще радостно: призывов «бить жидов» на этот раз совсем не заметил, как и свастик, хотя колесил по глухим местам Подмосковья часами.

 На расстоянии природные катастрофы кажутся не столь существенными. Вот чудовищная жара 2010 года, пожары в России. В Израиле и духота невыносимая по семь месяцев в году и лес горит регулярно. Живем же, не плачем. Но вот добрался я, наконец, до любимого бора, где каждый пень был прежде знаком и увидел прошлогоднюю российскую беду в обнаженном виде: бурелом на каждом шагу, стоят голые мертвые сосны, кора опала вместе с иглами. Корни, лишенные влаги, отказывались держать дерево. Бледные, безжизненные стволы, мертвый, слишком мягкий ковер под ногами и не одного живого муравейника там, где раньше они встречались на каждом шагу. Лес, умерший от жажды. Бурелом на каждом шагу. Ты попадаешь в лабиринт, из которого выбраться не так уж просто…. Но вот и березовая роща: кроны согнуты до земли внезапным гололедом коварной осени. Не распрямились к лету березы, но не погибли, так и стоят уродливо: зеленым убором к земле, "коленопреклоненная" роща…. Ходил по остаткам живого леса и мечтал встретить хоть одну, несчастную сыроежку. Нет грибов. Надеюсь, пока нет. Редкие кустики с черникой – вот и все, что осталось от заповедной чащи…. В тот день чужая беда стала своей, личной. Говорят, где-то далеко от дороги, у болот, из влажной земли растут лисички, но только отчаянные грибники и в прошлые годы ходили в те леса.

( Вернулся домой, в Ган Явне. Утром - пробежка в парке. Прошлой зимой суровая буря повалила на землю самую большую лиственницу. Дерево распили и вывезли, остался метровый пень. Прошло пол - года – смотрю - пень этот дал две дюжины сильных, покрытых буйной зеленью побегов. Выходит, все дело в корнях. Влажный климат избавил деревья в России от необходимости уходить корнями глубоко в землю. Там пни – могильные знаки – и только. Может и с людьми так, в этом секрет живучести народа еврейского. Топчут, рубят, жгут, а он исправно пускает побеги).  

Мои друзья-художники Москву не жалуют. Живут, и давно, на окраине Каширы – бедного городка, больше похожего на большую деревню в пойме Оки. Юг дальнего Подмосковья, земли тучные, урожаи плодовых фантастические. Когда-то местные колхозы кормили весь столичный регион овощами. Теперь же знатоки и экономисты утверждают, что легче и дешевле завезти редиску из Израиля, чем вырастить ее на этих землях.

 От наших Дубков до Каширы 205 километров – четыре часа дороги через нынешние чудовищные пробки. Главное препятствие – большегрузные фуры – явное следствие криминальных особенностей российской экономики. Очевидные выгоды железнодорожного  транспорта сведены на нет необходимостью подвозки к станциям и посредникам в погрузке-разгрузке, что на много удорожит товар. Да и медленно, совсем не спеша, движутся товарные составы. Вот и снуют напрямую монстры на колесах по узким, плохим дорогам от производителя к заказчику и потребителю.  Любая промежуточная инстанция, в иной стране помогающая хозяйству, здесь убыточна. За одного с "сошкой" так и норовят пристроиться "семеро с ложкой".

 Поля вдоль дорог, пустоши, как правило, поросли сорняками. На протяжении всей дороги заметили одну большую плантацию кукурузы, но за ней промышленное здание, украшенное наименованием фирмы на английском языке. Государство упрямо не хочет или не может выращивать капусту и морковку, редис и картошку…. Опасно это потерей квалификации и фатальной зависимостью от чужого огорода. 

Высокопарный, гордый стих Тютчева о том, что «умом Россию не понять» нынче звучит приземлено и буквально. Никак, например, не могу понять умом, почему железнодорожный переезд, прямо у Звездного городка, стоящего миллиарды рублей, по сей день, не оборудован и автомобили вынуждены здесь стоять в часовых пробках? МиГ на постаменте, у переезда, есть, а сам переезд не переезд, а мука. Почему большая часть дорог в Подмосковье двухголосная, что делает совершенно невозможным движение по ним, если вспомнить упомянутые фуры? Ничей ум никогда не найдет оправдания свалкам мусора в лесу и на автобусных остановках, при отсутствии обычных железных контейнеров. Скажут – бедное государство. Ерунда это! Мало стран в мире богаче России, но…. И это «но» тоже «умом не понять». Ни одна из деревень вдоль дороги не газифицирована. И это в стране, безмерно богатой голубым даром земных недр. Понять умом  это можно, но не сердцем и совестью.

 Конец недели – билет на маршрутку стоит на двести рублей дороже. Так объявил шофер. Все спокойно доплачивают сотни к обычной сумме. Едем в тесной, душной, скрипящей всеми суставами колымаге. За двадцать километров до конца маршрута коробка передач "газели" начинает барахлить. Минут пятнадцать шофер, ничего не объясняя, не оправдываясь, ничего не обещая, ведет свою колымагу со скоростью 20 км. в час. Пассажиры молчат, никак не реагируя на потерю времени и возможность  вовсе остаться без транспорта на солярке. Все покорны, безропотны. Все, похоже, довольны тем, что машина хоть так, но движется. Внимательно вглядываюсь в безучастные, бледные, одутловатые лица, измученные духотой и обязательными пробками, и вижу, что такое положение вещей – норма…. Вспоминаю гениальный финал "Доктора Живаго": трамвай, то и дело тормозящий из-за перебоев с электричеством, пассажиров, покорно толкающих обездвиженный вагон, и умершего в безумно дергающемся мертвом трамвае доктора. Ничего не меняется. Так бедный русский народ терпел татарское иго, крепостное право, большевиков…. Терпел, терпел, терпел – и это вошло в привычку, привычка формирует характер, а характер…

 Слава Богу, хоть юмор не оставил местное население. В той же несчастной, дергающейся душегубке, попытался снять теплую куртку. Задача оказалась сложной. Рядом со мной сидела дремлющая, безучастная девица с наушниками от мобильника в ушах.

 - Ты, чумная, – сказала ей          сердобольная тетка напротив. – Помоги дедушке, дерни за рукав.

 Девица - ноль внимания. Как-то удалось самому содрать куртку. Тем временем, соседку и вовсе в сон потянуло. Ближайшее плечо – мое. Вот она на этом плече и прикорнула.

 - Как помочь человеку – так не могём, - ворчливо прокомментировала это событие тетка, - а как отоспаться на старичке – так всегда пожалуйста.

 Улыбка облагородила лица всех 12 пассажиров, будто кондиционер включили в чертовой «газелле». Юмор и свежий, чистый воздух близнецы-братья. Но как мало юмора, улыбок, простой радости в России. Здесь и телевидение не преуспело. Пошлая похабель, которую несут нынешние остряки, вызывает не смех, а слезы.  

 Одно дело слова, причитания и слезы насчет чудовищной коррупции, чиновного беспредела в России – другое дело наглядные памятники этих безобразий. В Кашире видел огромное жилое здание, отлично выстроенное из красного кирпича, но с пустыми глазницами окон. Мертвый дом был построен пять лет назад, но сразу же выяснилось, что город не в состоянии обеспечить эту громаду водой, электричеством, стоками…. Всё было известно и до строительства всем, кроме будущих жильцов – офицеров, но дом строили на бюджетные средства, и денежки эти нужно было "распилить" как можно быстрее. Говорят, что те чиновники и строители мертвого дома давно уже жируют за границами Российской Федерации. Таким, наглядным образом власти активно формируют армию своих лютых врагов. Причем, подобные виды гораздо хуже зрелища барских усадеб и столичных дворцов в прошлом. Здесь не только зависть к ворам и бандитам, но и отчаяние обманутых, их лютая ненависть к тем, кто самым подлейшим образом оставил бедолаг, владеющих всеми видами оружия, без крыши над головой. Пытка надеждой – одна из самых страшных видов пыток. Неподалеку от "офицерского дома" расположено тоже почти построенное здание городской больницы. Здесь, судя по всему, чиновники просто украли бюджетные деньги, отпущенные на оборудование клиники. Эти тоже давно уже не живут в бедной Кашире. И будто в насмешку, в подвале недостроенной больницы, власти открыли морг. Нынешние лечебные заведения в городе в ужасном состоянии. В общем, поездка эта активно атаковала мой новорожденный оптимизм, а тут еще прекрасная, полноводная Ока, по которой давно уже не ходят корабли и кораблики, даже обычных лодок заметил совсем немного у полуразрушенных пристаней. Друзья же мои – художники - спасаются тем, что любя, почитая друг друга, построили на 12 сотках просторный дом по своему, художественному вкусу и развели чудный, яблоневый, грушевый, вишневый сад с обильным огородом. В общем, спасайся, кто может. Государство (чиновники) тебе в этом не помощник – скорее враг и разрушитель. В Кашире наглядно понял, что от успеха борьбы с коррупцией напрямую зависит существование России в том, сравнительно благополучном виде, в котором она существует сегодня. Петр 1, как писал Пушкин, говаривал: "Несчастья бояться – счастья не видать". Этот царь тоже мучил свой народ во имя грядущего счастья. Не прав он был: от бед и мучений счастливого будущего не жди. Это только в медицине после тяжкой операции возможно счастье здоровья. Тело нации, измученной травмами, становится хронически больным организмом. Можно ли его вылечить – не знаю, но так хочется в очередной, возможный приезд увидеть заселенным «офицерский дом», березы, стоящими прямо, а на реке-Оке веселые речные трамваи…. Без  надежды, как и без юмора, жить нельзя.

                      2011 г.

ИСТОРИЧЕСКИЕ АНЕКДОТЫ

8 малоизвестных исторических анекдотов

Истории, в которых  выдающимся историческим личностям удалось блеснуть остроумием: 1. Очень пьяный и очень завистливый мужчина вынимает свои гениталии из брюк и демонстрирует их Трумэну Капоте со словами: «Поскольку вы раздаёте всем свои автографы, почему бы вам не расписаться вот здесь»? Капоте отвечает: «Я не уверен, что смогу оставить здесь автограф, вот разве что инициалы».   2. Пьяный мужчина заявляет Дороти Паркер: «Я терпеть не могу дураков». Дороти Паркер в ответ: «Похоже, что ваша матушка могла». 3. Филипп, македонский царь, пишет в своем послании спартанцам: «Вам надлежит сдаться без всякого промедления, потому что если я приведу свою армию в вашу страну, я разрушу ваши фермы, убью людей и сотру с лица земли ваш город». Ответ Спарты был лаконичным: «Если».   4. Когда хозяйка отеля в Вене извинилась перед непобедимым британским генералом Артуром Уэлсли за грубость некоторых французских офицеров, которые демонстративно повернулись к нему спиной, генерал ответил: «Ничего страшного, мадам, я уже видел их спины раньше». 5. Актриса обращается к Джеймсу Хедли Чейзу: «Мне очень понравилась ваша книга. Кто её для вас написал?» Чейз в ответ: «Я рад, что она вам так понравилась. А кто вам её читал?» 6. Питер Бенчли – известный американский писатель, автор романа «Челюсти», по которому Спилберг снял свой культовый фильм. Однажды у дверей отеля, он обратился к человеку в униформе: «Милейший, будьте любезны, вызовите мне такси». Человек в форме возмущенно отвечает: «Я не швейцар. Вообще-то я контр-адмирал Военно-морского флота США». Бенчли: «Ну хорошо, тогда вызовите мне линкор». 7. Джон Монтегю, первый лорд адмиралтейства, обращается к Джону Уилксу, журналисту, политику и своему противнику: «Не знаю, сэр, как вы умрете – на виселице или от сифилиса». Уилкс в ответ: «Это зависит, милорд, от того, поимею я ваши политические взгляды или вашу любовницу». 8. Поклонник обращается к Моцарту: «Герр Моцарт, я подумываю о том, чтобы написать симфонию. Не могли бы вы дать мне совет, с чего начать?»   Моцарт: «Симфония – очень сложная музыкальная форма. Возможно, вам стоило бы начать с какой-нибудь простой пьески, а уж потом постепенно дойти до симфонии». Поклонник не отстает: «Но, герр Моцарт, Вы писали симфонии в восьмилетнем возрасте!» Моцарт: «Да, но я никогда не спрашивал, как это делать».

ПАМЯТНЫЕ ВСТРЕЧИ. ГЕОРГИЙ ТОВСТОНОГОВ и "АМЕРИКАНСКАЯ ВОЕНЩИНА"

Ленинград, 1982 год. Работал я тогда на Ленфильме, писал сценарий для племянника Георгия Александровича Товстоногова – Алексея Лебедева. Жили они тогда, семья Евгения Лебедева и главный режиссер БДТ, практически в одной квартире. Туда  и явился по какому-то делу. Леша открыл мне дверь и почему-то исчез.

 И оказался я в холле наедине с Товстоноговым. Он смотрел телевизор и сидел ко мне спиной, Все равно нос Георгия Александровича был виден. Это я помню… Делать нечего – пристроился  тоже к экрану. Смотрю – глазам своим не верю: наш родной, советский телевизор показывает какой-то невозможный ужас: американские коммандос мочат почем зря вьетнамцев, показывая при этом чудеса выучки и героизма. А следует напомнить, что и тогда «американская военщина» была первейшим врагом строителей светлого будущего.

 Минут пять сидел я, остолбенев, ничего не понимая, потом не выдержал и спросил, прокашлявшись:

 - Георгий Александрович, извините, это какой канал?

 Вопрос, надо признаться, идиотский, потому что в то, застойное, время  все считанные каналы показывали, практически, одно и тоже.

 Товстоногов прохрипел в ответ что-то невнятное. Переспросить смелости не хватило. Тут как раз финал, с гордым звездно-полосатым флагом.  Я снова не выдержал и повторил свой, идиотский вопрос.

 - Не наш это канал, не наш, - брезгливо прохрипел Товстоногов и ушел, уставив меня у мерцающего экрана. Тут Лебедев младший вернулся и телек выключил.

 - Леша! – взмолился я. – Что это было? Может революция обратная случилась, а мы тут муру разную пишем.

 - Разбежался, - усмехнулся Алексей. – Это видео… Смотри, что хочешь.

 Вот так я впервые познакомился с чудом тогдашних СМИ и подумал о подрывной силе технического прогресса и, что плохи дела у нашего политбюро и лично у т. Бежнева Леонида Ильича, если каждый отныне, по своему желанию, может любоваться звездно-полосатым флагом и подвигами «американской военщины».

ЭДИТ ПИАФ И НАТАН ГЛАНЦБЕРГ

Padam, padam, padam — Booknik.ru

Она называла его «мой Ноно», а свои письма к нему подписывала «Твоя Фифи». Она утверждала, что он владеет ключом к тайне музыки, а он написал для нее песню, ставшую одним из музыкальных символов Франции. Ее имя знает весь мир — это Эдит Пиаф. Его же звали Норберт Гланцберг.

Натан Гланцберг родился в 1910 году в Рогатине, в Галиции, в семье мелкого торговца Шмуэля Гланцберга. В надеждах на лучшую жизнь семья перебралась на Запад, в баварский город Вюрцбург. Сразу же после переезда Натана стали называть Норберт.

Неподалеку от Гланцбергов жила еще одна семья переселенцев из Восточной Европы по фамилии Ойстрах. Согласно семейной легенде, первым собственным музыкальным инструментом Норберта стала губная гармошка, подаренная Ойстрахами. Через много лет, на концерте великого скрипачаДавида Ойстраха в Париже пожилая дама, сидевшая рядом с Норбертом, неожиданно спросила, уж не сын ли он Гланцберга, и, пояснив, что она — г-жа Ойстрах из Вюрцбурга, с гордостью добавила: «Давид — мой племянник».

Вскоре среди вюрцбургского еврейского сообщества распространился слух о необычайной музыкальной одаренности мальчика, который еще трехлетним спросил маму, почему музыка смеется и плачет. Его даже стали называть маленьким Моцартом. 

В 1914 году в жизни Норберта произошло несколько знаменательных событий: родилась сестричка Лизель, началась Первая мировая война и отца призвали служить санитаром. Впрочем, прощание с ним прошло почти незамеченным, потому что в тот самый день привезли огромный ящик с пианино, приобретенным мамой Норберта, которая верила в талант своего сына больше всех. В школе Норберт скучал, гораздо интереснее для него были занятия в вюрцбургской консерватории, которую он начал посещать еще 14-летним и сразу же прослыл «божественно талантливым». Композиции юный Гланцберг обучался в классе профессора Германа Цильхера, директора консерватории, основателя вюрцбургского Моцартовского фестиваля, старейшего в Германии и одного из первых в Европе.

В 1927 году Норберт сообщил отцу, что бросает школу и начинает работать в театре аккомпаниатором. А ведь Шмуэль, как многие еврейские родители, мечтал видеть сына врачом или юристом. Для того ли он день за днем колесил по всей Баварии, предлагая розничным торговцам образцы вина, чтобы его первенец стал каким-то клезмером, странствующим музыкантом, радующимся каждой заработанной на свадьбе монете? 

Но Норберт и не думал становиться скрипачом на свадьбах. Он был принят концертмейстером в вюрцбургский театр; по случаю ему удалось дирижировать несколькими операми и даже руководить постановкой «Трехгрошовой оперы» Брехта. Мировой экономический кризис 1929 года не миновал и Вюрцбург, театральный бюджет сократился, а вместе с ним и репертуар. Но Норберт и так уже все чаще поглядывал в сторону вокзала — его влекли те города, чьи названия он еще малышом зачарованно читал на вокзальных табличках: Мюнхен, Вена, Берлин. 

Норберт отправился в Аахен, где должен был аккомпанировать на репетициях балетной труппы, сопровождать драматические спектакли, а также дирижировать. Аахен стал еще одним профессиональным трамплином для Гланцберга. В тамошней балетной труппе служила некая Ирмгард Керн, также приехавшая из Вюрцбурга. Однажды она попросила Норберта аккомпанировать ей на показе в берлинском театре-варьете «Адмиралпаласт», где в то время готовилась новая постановка «Королевы чардаша» Имре Кальмана. Можно только догадываться, что пережил юноша из провинции, который еще не видал больших городов, попав в метрополию на Шпрее? Улицы, полные тарахтящих автомобилей, двухэтажные автобусы, метро, о котором он прежде только слышал. Но самое неожиданное произошло во время показа в «Адмиралпаласте». Когда Ирмгард закончила свой номер, члены комиссии буквально взбежали на сцену, и среди них сам маэстро Кальман. Но их интересовала не танцовщица. «Где вы работаете?» — спросил Кальман пианиста. — «Я концертмейстер в Аахенском театре».-- «Сколько вы там зарабатываете?» – «150 марок в месяц». – «Если останетесь здесь, получите 350». Это щедрое предложение решило судьбу двадцатилетнего музыканта из Вюрцбурга. «В Берлине столько музыкантов, что они нашли во мне?» — спрашивал себя Гланцберг. 

Каждая репетиция приносила Норберту знакомство со знаменитостями. Одним из новых знакомых Гланцберга стал элегантный блондин Ганс Альберс, звезда сцены и немого кино. Гансу нравился рыжеволосый капельмейстер Гланцберг, и он часто приглашал Норберта в свою уборную. 

В те годы кинематограф был необычайно популярен в Берлине. Достаточно сказать, что в 1925 году кинотеатры в общей сложности посетили 44 миллиона зрителей. Одной из самых популярных была музыкальная комедия «Трое с бензоколонки», в которой снималась среди прочих и Ольга Чехова. Мелодии из этого фильма распевают в Германии по сей день. 

На киностудии УФА, где только что был снят первый немецкий звуковой фильм, получивший мировой признание, «Голубой ангел» с Марлен Дитрих в главной роли, режиссер Билли Уайлдерприступил к съемкам фильма «Фальшивый супруг». Для этого фильма Гланцберг сочинил заглавную песню: «Лови меня, любимый, я — твоя весна, я — твой солнечный свет...», ставшую хитом летнего сезона. Газеты восторгались: «Новичка зовут Норберт Гланцберг. Его ритмы соблазнительны, а композиции захватывают, как лучшие творения Фридриха Холландера [автора песен к «Голубому ангелу»]. Он пишет легко и непринужденно, буквально одной левой». «Фальшивый супруг» демонстрировался и в Вюрцбурге. Шмуэль Гланцберг, давно переставший осуждать выбор сына, стоял у входа в кинотеатр и, указывая на афишу, где имя Норберта было выведено большими буквами, гордо повторял: «Это — мой сын!»

Гланцберг сочинял музыку и к другим фильмам, но вскоре УФА перестала сотрудничать с евреями. 15 июля 1932 года журнал «Немецкий фильм» написал о том, что композиторы УФА — сплошь евреи, а немецкую литературу и кино должны создавать только люди, «чувствующие по-немецки». Сам тогдашний гауляйтер Берлина Йозеф Геббельс выступил по этому вопросу, упомянув конкретно Гланцберга: «Этот маленький галицийский еврей Гланцберг слизывает у молодых светловолосых композиторов масло с хлеба». Позже Норберт с горькой улыбкой вспоминал об этом персональном упоминании как об особой чести.

Травля усугублялась. Однажды вечером хозяйка квартиры встретила Гланцберга на углу перед домом и предупредила: «Не ходите домой — вас ждут двое из гестапо!» 

Центром эмиграции для многих немцев в первые годы гитлеровского режима был Париж, и Гланцберг, по примеру коллег, поспешил во Францию. Эмигранты встречались в кафе и беседовали ночи напролет. Нередко там же случалось найти работу. Немецкий писатель Герман Кестен в своей книге «Поэт в кафе» писал: «В эмиграции кафе были домом и родиной, церковью и парламентом, пустыней и полем брани, колыбелью иллюзий и кладбищем».

В Париже Гланцберг встретил Билли Уайлдера, готовившегося к дальнейшему путешествию — в США. «Поехали вместе, Норберт». Но Гланцбергу было трудно представить свою жизнь за океаном. Он и сам не знал, почему. Возможно, это был страх провинциального юноши, да и родители с сестрой оставались в Вюрцбурге, он не хотел еще более удаляться от них.

Нужно было зарабатывать деньги, и комитет беженцев предложил Гланцбергу работу уличного продавца мелких канцелярских принадлежностей, но, как композитор вспоминал впоследствии, среди всех талантов, дарованных ему, талант предпринимательства отсутствовал.

Заработанных франков едва хватало на питание, но все-таки ему удалось взять напрокат аккордеон, и он играл во дворах, а потом шел в эмигрантскую столовую, занимал место за столом, покрытым белой скатертью, получал обед из четырех блюд, стакан вина, и ему казалось, будто вернулась прежняя жизнь.

Затем была работа пианистом в еврейском театре и руководство небольшим ансамблем: аккордеон, контрабас, он сам — за роялем, гитаристом же был легендарный цыган Джанго Рейнхард, автор «Минорного свинга». Они регулярно играли в танцевальных залах и кафе, и именно тогда Гланцберг впитал стиль французской легкой музыки. 

*

В это время Эдит Пиаф тоже должна была доказывать самой себе и окружающим, на что способна она, подобранная на улице папашей Лепле, владельцем кабаре на Елисейских Полях. Лепле научил ее репетировать с концертмейстером, выбирать репертуар и вести себя на сцене. Именно он нашел для Эдит псевдоним — Пиаф, «воробышек». Первые выступления были успешными, но вскоре Луи Лепле был убит выстрелом в голову, и Эдит Пиаф оказалась в числе подозреваемых, так как в завещании он оставил ей небольшую сумму. Газеты раздули эту историю, и посетители кабаре, где выступала Эдит, вели себя враждебно, считая, что они вправе «наказать преступницу». Все отвернулись от нее, друзей можно было пересчитать по пальцам одной руки. 

Однажды ансамблю Гланцберга довелось аккомпанировать маленькой певице. На ней болталась бесформенная одежда, на ногах были массивные ботинки, говорила она так, что Гланцберг не разобрал ни слова, а петь не умела вовсе. Голос звучал одновременно и скрипуче, и пронзительно, и к тому же почти не был поставлен. Но какая-то глубокая меланхолия в сочетании с драматизмом исполнения увлекли слушателей. Закончив петь, она спустилась с балкона в зал, к публике, чтобы по обыкновению уличной певицы с жестяной тарелкой в руках собрать чаевые. Тогда никто не предвидел, что через несколько лет Эдит Пиаф станет всемирно известной звездой шансона. И Гланцберг никак не мог предположить той ночью, что однажды от этой малышки будет зависеть его жизнь.

Когда Гланцберг прибыл в 1933 году в Париж, его зарегистрировали не как немца, а как поляка, ведь он родился в Польше. Поэтому уже 6 сентября 1939 года, через 5 дней после нападения Гитлера на Францию, Норберта призвали в пехотные части польской Армии в изгнании под командованием маршала Сикорского, входившей в состав французской армии. Внезапно Норберт Гланцберг, музыкант, антимилитарист, поляк против своей воли, оказался среди решительных и не слишком дружелюбных польских солдат, под бомбежкой немецкой авиации. И Гланцберг бежал; он прошел 200 км до Марселя, где нашел убежище в центре для беженцев под многообещающим названием «Добро пожаловать».

В марсельских кафе, служивших, как и в Париже, местом встречи эмигрантов, Гланцберг сразу же встретил своих прежних коллег и познакомился со многими знаменитостями: Фернанделем, Тино Росси, Морисом Шевалье. И вот, в начале октября 1941 года, в том кафе, где частенько сиживал Норберт, появилась Она, та малышка, которая несколько лет назад в Париже собирала чаевые в жестяную тарелку. Теперь все переменилось. Двадцатипятилетняя Эдит Пиаф была звездой, каждый во Франции знал ее имя. Певице предстояли новые гастроли — «воробей из Парижа собирался облететь Южную Францию». Гланцберг вспоминал: «Она искала пианиста и решила взять меня». В то время немецкие войска заняли Париж, был образован новый правительственный кабинет маршала Петена, чья политика по отношению к евреям отвечала нацистским требованиям. Когда я сидел за пианино, внутренний голос часто зло нашептывал мне на ухо: «Все бессмысленно, клавиши пианино поют о будущем, которого не существует. Все равно немцы тебя настигнут. И неважно, когда и где это будет, ты — живой мертвец».

Как раз когда турне закончилось, положение драматизировалось. Немцы потребовали выдачи евреев и с французскими паспортами, и иностранцев. Проводились облавы, все пойманные были безжалостно депортированы. Эдит Пиаф прятала Гланцберга у бабушки своего секретаря под Марселем. Это стало первым убежищем Гланцберга, за которым последовало много других. Некоторые принадлежали марсельской сети нелегального сопротивления, там не только скрывались люди, но и хранились продукты и одежда. Гланцберг больше не мог выступать, даже выходить на улицу было рискованно. Эдит видела, что петля вокруг шеи «ее Норберта» затягивается, и искала выход. Ее известность помогла найти путь к спасению.

Эдит попросила графиню Лили Пастре предоставить убежище Гланцбергу в своем роскошном замке неподалеку от Марселя. Замок в необарочном стиле был окружен огромным парком с прудами и каналами, засаженным магнолиями и платанами. Бесчисленные маленькие гроты, укрытые кустами, в случае облавы могли стать убежищами, и затворники даже засекали время, которое требовалось, чтобы добежать до них при малейшей угрозе. Помимо Гланцберга, чье пребывание в замке оплачивала Эдит, графиня приютила Клару Хаскил, одну из лучших пианисток мира. Та страдала от рака мозга и ожидала операции, которая впоследствии была успешно проведена прямо в подвале замка. Кроме того, в замке жили хореограф и секретарь Дягилева Борис Кохно, известный сценограф Кристиан Берар и дирижер Мануэль Розенталь, ученик Равеля. Эти деятели искусства создавали для графини своего рода салон, в котором она царила. Лили Пастре многие описывали как эксцентричную особу, гонявшую в спортивном авто и больше всего на свете любившую искусство. 

Гланцберга укрывал и композитор Жорж Орик, ставший после войны директором Гранд-Опера. У него был дом в Антибах, где нередко вечерами музицировали гости и сам хозяин. Они забывали об осторожности. Однажды, когда Гланцберг играл на рояле произведения Бетховена, в дверь постучали. Это были немцы, пришедшие напомнить о затемнении. Один из них спросил: «Кто здесь играет музыку моей родины?» Норберт окаменел за инструментом. Солдат смерил его долгим взглядом, повернулся, и незваные гости ушли. Гланцберг был уверен, что это провал, и через много лет еще помнил ужас тех секунд, когда находился между жизнью и смертью.

В тот раз обошлось, но 2 мая 1943 года в Ницце в отеле, где он жил по фальшивому паспорту, Гланцберг был схвачен. Ему было разрешено отправить письмо графине Пастре, которая вместе с Эдит и Тино Росси стала добиваться его освобождения. В конце концов известная актриса «Комеди Франсез» и звезда киноэкрана Мари Белл сумела убедить префекта полиции Дурафу принять участие в судьбе талантливого музыканта. Последовало счастливое спасение в машине префекта, который через десятилетия, в 90-х годах, увидев передачу о Гланцберге по французскому телевидению, позвонил ему и напомнил давние события. 6 июня 1944 года состоялась высадка союзников в Нормандии, вскоре Пиаф впервые выступила в дневных спектаклях «Мулен Руж» вместе с молодым Ивом Монтаном, а 24 августа танки французского генерала Леклерка въехали в столицу.

Все деятели искусства, которые выступали во время оккупации, должны были предстать перед «Комитетом по чистке». Среди них и Эдит Пиаф. Норберт Гланцберг неоднократно выступал в этих процессах как свидетель, подтверждая честное имя многих коллег. В пользу Эдит кроме Гланцберга свидетельствовали спасенные ею евреи — композитор Михаэль Эмер и режиссер Марсель Блистен. 

Весной 1947 года Гланцберг, сопровождая Тино Росси в гастрольной поездке по Америке, впервые за долгие годы разлуки встретился со своими родителями и сестрой, успевшими эмигрировать буквально в последние мгновенья.

В 1949 году появилась песня, которая стала визитной карточкой Ива Монтана и Гланцбергу принесла большой успех: Les grands boulevards, «Большие бульвары».

А вскоре Пиаф вспомнила о мелодии с пульсирующим мотивом, которую Гланцберг наиграл ей еще в 1942 году. Она позвонила поэту Анри Конте: «Анри, вот мелодия, сочиненная Норбертом, которая преследует меня повсюду. Моя голова просто гудит от нее. Мне быстро нужен чудесный текст». И стала по телефону напевать: «Tada-tada-tada!».

Конте озарило: «Вот оно! Нет более прекрасной истории для шансона! Слова Эдит просто нужно обратить в поэзию! Padam, рadam — как биение сердца. Padam, этот мотив преследует меня день и ночь, он приходит издалека и сводит меня с ума!»

15 октября 1951 года песня «Padam, рadam» была записана на пластинку. Этот шансон обрел бессмертие, воплотившись в бесчисленных версиях и став легендой двадцатого столетия, а с ним и они — Эдит Пиаф и Норберт Гланцберг. Песня перешагнула океан, и мать Норберта с гордостью написала сыну, что много раз слышала его песню по американскому радио.

В 1950-х Гланцберг познакомился с Марией Мазурек, двадцатилетней полькой, выросшей во Франции. Так встретились два человека родом из Польши, католичка и еврей, знающие Восточную Европу лишь по рассказам родителей. Гланцберг, по его словам, был сыт богемными бестиями. Маришка была иной. С ней он чувствовал себя спокойно, именно это и было ему необходимо после всего пережитого. Они поженились 15 января 1952 года, а в ноябре 1959-го родился долгожданный сын Серж. Его фотографии напоминали маме Гланцберг самого Норберта, и она была полна гордости, несмотря на то, что внук не был евреем. В конце пятидесятых Гланцберг интенсивно сочинял музыку к французским кинофильмам: «Мой дядюшка» с Брижит Бардо, «Михаил Строгов — курьер царя» с Курдом Юргенсом, и любимая многими поколениями «Колдунья» с юной Мариной Влади. 

Гланцбергу не удалось получить французское гражданство, а принимать польское или немецкое у него не было желания: «Я решил остаться без гражданства. Ведь принять одно, значит, сделать шаг против другого». 

В 1976-м Маришка, которая, казалось бы, всегда зависела от Норберта и была привязана к нему, ушла от мужа. Сын Серж, до того живший то у отца, то у матери, в двадцать лет уехал в Англию — семейная история Гланцбергов повторилась. Молодой человек, пресытившись классической музыкой, постоянно звучавшей дома, обожал рок, Rolling Stones, Джимми Хендрикса и не расставался с электрогитарой, которую отец и за музыкальный инструмент-то не считал. В Англию Серж отправился учиться звукозаписи, так как считал, что в Париже этому научиться нельзя.

Все покинули Гланцберга. Он жил в Нёйи-сюр-Сен, западном пригороде Парижа, столь любимом творческими людьми, где на кладбище покоятся Василий Кандинский, Анатоль Франс, Андре Моруа, Рене Клер и Франсуа Трюффо. Вечера коротал на концертах и в опере, одиночество переносил болезненно. Открыв для себя библиотеку Института Гете, он начал опять читать по-немецки и однажды увидел сборник Der Tod ist ein Meister aus Deutschland («Смерть — мастер из Германии»), составленный из стихов, написанных заключенными в концлагерях, евреями и борцами Сопротивления, большинство из которых погибли. Впечатление было так велико, что Гланцберг, выбрав двенадцать стихотворений, создал вокальный цикл «Песни Холокоста». Гланцберг говорил, что самый веселый мотив звучит у восточноевропейских евреев в миноре. Музыкальное подтверждение этому — «Еврейская сюита» для двух фортепьяно, которую композитор создал, читая книги Исаака Башевиса Зингера и вспоминая рассказы матери. Имя Гланцберга было популярно во Франции, фильмы с его музыкой демонстрировались во многих странах, но в Вюрцбурге, где он вырос, никому ничего не было известно о его судьбе. Все изменилось в 1997 году — когда в городе была организована выставка, посвященная немецким эмигрантам во Франции.

Вюрцбургская журналистка Астрид Фрайайзен натолкнулась на упоминание о Норберте Гланцберге и, полная любопытства, разыскала его во Франции. Она сама рассказывает об этом так:

Это было 3 апреля 1997 года. В биографическом справочнике вюрцбургских евреев значилось, что он родился в 1910 году, местожительство в 1982 году — Нёйи-сюр-Сен. Но ведь уже прошло 15 лет...

Я позвонила в международную справочную и попросила найти парижский номер Норберта Гланцберга. Оператор привычно ответил «Минуточку!», а затем быстро продиктовал цифры. Я была ошеломлена. Если это действительно он, то наверняка уже страдает амнезией, глух и не хочет больше говорить по-немецки после всего, что пережил, а то и просто не помнит немецкий. Но нужно все-таки попытаться, и я решительно набрала номер.

Женский голос ответил по-французски: «Месье Гланцберг в ванной, попробуйте через десять минут». Так просто и почти невероятно! Почему же никто не пробовал отыскать его раньше?

Как только Астрид назвала себя и сообщила, что работает на баварском радио в Вюрцбурге, Гланцберг заплакал. Вспомнил город, театр и консерваторию, в которой учился. По-немецки говорил сначала с запинками, потом все свободнее, остроумно и выразительно, за двадцать минут развернув перед Астрид десятилетия своей жизни. Но не случайно он озаглавил заключительную часть «Еврейской сюиты» «И все же!». Потому что вслед за рассказом о драматических событиях своей жизни, Гланцберг сказал: «Прекрасно. Я хочу еще раз увидеть Вюрцбург и показать там мои сочинения. Нужно найти музыкантов и хорошую вокалистку, например, Ханну Шигула, известную певицу и актрису». Закончив разговор, Астрид долго не могла прийти в себя. Ночь прошла без сна, а на следующий день в эфир вышла первая радиопередача о Норберте Гланцберге. Позже Астрид написала книгу Chanson für Edith — «Шансон для Эдит».

Композитор, который, рассказывая сыну о Германии, никогда не связывал немецкую культуру с фашизмом и «сладким Адольфом, укравшим его годы», хотел этим возвращением замкнуть круг своей жизни. Вернувшись в город детства почти через семьдесят лет, в 1998 году, Гланцберг бродил по улицам, вспоминал людей и здания и удивлялся новому Вюрцбургу. Концерт состоялся в зале Высшей школы музыки. После опустошительной бомбардировки 16 марта 1945 года от старого здания, в котором учился Гланцберг, остались только ворота, но у композитора не было времени на сентиментальность. Репетируя, он забывал обо всем, ведь им руководило одно желание: именно здесь, в Вюрцбурге, показать, к чему он пришел в конце жизни, поэтому требования к музыкантам были очень высоки. 

«Еврейская сюита и «Песни Холокоста» прозвучали при переполненном зале, а когда 88-летний композитор, который от волнения не мог говорить, сел за рояль, чтобы сыграть на бис, все восемьсот зрителей начали подпевать с первых же тактов, причем многие из них только тогда узнали, кто же написал «Падам, падам» и «Большие бульвары». В 2000 году дирижер Фред Часлин, который был очень близок с Гланцбергом в последние годы, оркестровал «Еврейскую сюиту», что придало ей еще большую выразительность и красочность. После премьеры во Франции и в Израиле произведение впервые прозвучало в Германии в исполнении филармонического оркестра Вюрцбурга, а композитор был награжден премией города в области культуры. Вскоре Даниэль Кляйнер, музыкальный директор театра и художественный руководитель Моцартовского фестиваля, сделал оркестровое переложение фортепьянной партии «Песен Холокоста». Но композитор не успел услышать цикл в таком исполнении — он скончался 25 февраля 2001 года.

В память о Гланцберге премьера «Еврейской сюиты» в Иерусалиме транслировалась по всей Европе, а в день объединения Германии она прозвучала на площади перед рейхстагом в исполнении берлинского молодежного оркестра. На доме, в котором композитор провел 20 лет своей жизни, ныне висит мемориальная доска, а перед каждым Рождеством хор мальчиков исполняет его песню Noël c'est l'amour — «Рождество это — любовь». 

Норберт Гланцберг вернулся в Вюрцбург навсегда.