ЧЕСТНОСТЬ БАНДИТОВ "семь строк"

«Обама добавил, что Израиль остается самым сильным государством в регионе, вдобавок, опирается на поддержку самого сильного государства мира. Президент снова отметил достижения израильских исследователей в области медицины, науки, высоких технологий и т.д. По его словам, мир обеспечит и процветание». Из СМИ

 Именно это высказывание уважаемого президента не совсем понял. Он сам отметил, что Израиль достиг невероятного процветания за 65 лет постоянных войн, агрессии и ненависти соседей. Какое еще махровое процветание обеспечит Израилю мир? Как тут не вспомнить мудрую поговорку: «От добра добра не ищут». В общем, дело не в мире, как таковом, кто же против, а в его качестве. Добрый дедушка Махмуд Абас предлагает Израилю не мир, а веревку на шею. Террористы Газы честнее уже тем, что ни о каком мире не заикаются.

ДВЕ ДВЕРИ

  

 Люблю ли я Россию? Мать она мне, мачеха? Не знаю. Люблю язык русский и русскую культуру, просто по той причине, что нет меня без этого языка и этой культуры. И здесь нелюбовь к великой северной державе может легко превратиться в ненависть к самому себе, а ненависть эта – прямой путь к суициду, о чем пока не помышляю.  

 Пять десятков лет до репатриации в Израиль я, еврей, прожил в России и этого достаточно, чтобы примириться с неизбежностью кровного родства с ней, с неразрывностью наших судеб. Моей судьбы и судьбы России. Не вырвать корни, ушедшие глубоко в холодную землю. Да и нужно ли рвать их?

 Увы, Россия, многолика. Еще вчера ее лицо милое и улыбчивое вдруг искажается откровенной непримиримостью и злобой. Вот об этом и пойдет речь.

 Как я любил тот лес: царство неземной красоты и величия. Он был моим лесом, моей собственностью, моим здоровьем, моей силой. Он был фантастически щедр – тот лес. Вкус его даров никогда не забуду. Нет в мире ничего вкуснее лесной земляники, нет блюда изысканней черники с холодным, парным молоком, а жареные грибы с картошкой и луком – это то, да простят меня аскеты,  ради чего стоит жить.

 Последние годы мой лес стал покрываться по опушкам паршой помоек. Народ богател, а любое богатство чревато отходами. Свалки мусора разрастались, захватывая все новые и новые участки хвойной чащи. Районные власти у чащи, на  перекрестке, поставили большой плакат: ГРАЖДАНЕ! БЕРЕГИТЕ ЛЕС! В прошлом году кто-то замазал этот призыв белилами, а сверху вывел черными, большими буквами: БЕЙ ЖИДОВ! Потом, когда прошел приступ боли, я подумал, что призыв этот и загаженный лес – вещи взаимосвязанные. Рост юдофобии в России неразрывно связан с грязью души и тела нации. Почти 20 лет разнузданной, ничем не ограниченной промывки мозгов идеологией ненависти не прошли зря. Тот лес перестал быть моим лесом. Но это не беда. Он перестал быть лесом даже для тех, кто испоганил его помоями и злобой погромного текста плаката.  Этот очередной призыв к крови и убийству в сцепке с изуродованным лесом прозвучал, как объяснение в ненависти не к потомкам Иакова, а к своей стране и своему народу.

 В знаменитом, открытом письме Бертольда Брехта немецким деятелям искусств и писателям сказано: «Три войны вел великий Карфаген.  После  первой  он  еще  сохранил  свое могущество, после второй в нем еще жили люди. После третьей войны от него не

осталось и следа». Брехту, понятное дело, плевать было на давно почивший Карфаген. Он думал о судьбе своей родины – Германии. 

 Гений Александра Пушкина был готов открыть перед Германном из «Пиковой дамы» две двери: одну во имя любви, другую в алчность. Германн выбрал вторую дверь и тоже попал в стальной капкан цифры ТРИ: дважды он срывал банк, угадывая карту, на третий – потерял все выигранное, а вместе с тем и разум.

 Имперское сознание – дверь в алчность и неизбежная гибель. Впрочем, гибель личности, пусть даже такой, как Ганнибал или Бонапарт – не беда. Нация и государство рискуют своим существованием, когда они идут следом за вождями, больными агрессивным психозом, и  выбирают путь через вторую дверь: имперский путь, путь войн, грабежа и гордыни.

 Отнюдь не высокие моральные соображения заставили Англию, Францию, Бельгию, Португалию, Голландию оставить заморские территории, а здоровый инстинкт самосохранения. Тем не менее, криминальное прошлое продолжает мстить им, заполняя небольшие, уютные и благополучные государства толпами голодных и злых граждан Третьего мира.

 Пассажирский поезд Петербург-Москва неспешно следовал на юг, останавливаясь у каждого «столба». Никогда прежде не приходилось передвигаться по этому пути «черепашьим шагом». Смотрю в окно и думаю о том, как спасительна скорость, когда не успеваешь рассмотреть то, что открывается перед тобой.

 Нет ничего чудовищней оставленной, брошенной, забытой земли. Такая земля перестает принадлежать человеку, кем бы он не был: русским, татарином, украинцем…. Она перестает быть частной собственностью государства. Ничьи эти бескрайние поля, поросшие сорняками, ничьи леса мертвых берез, утопающих в черном  болоте, никому не принадлежат  перекошенные избы с заколоченными окнами, скорбные следы сиротства - обвалившиеся стены ферм и мертвые корпуса заводов. Такая земля, если и не превращается в мертвый омут, то становится обычным царством первобытной природы, так и не прирученной человеком.

 Потом была автомобильная дорога от Твери до Осташкова, к прекрасному озеру Селигер. И снова умирающие или мертвые деревни, запущенные поля, невзрачные, нищие поселки….

 Плохо стриженный, одутловатый господин, нынче желанный гость в радио и телеэфире. Он мечтает о бунте, о революции, об утраченной империи. Враг этого реваншиста обычен и привычен – Соединенные Штаты и евреи. Ему безразлично то, что творится по дороге из Твери до Осташкова. Его волнует утрата Прибалтики и «еврейский проект». Сам по себе этот господин, живущий ненавистью и жаждой крови, не страшен. Страшно, что значительная часть населения  Российской Федерации с восторгом внимает его чудовищным речам. Телевидение нынче легко и быстро проводит опросы населения. Если верить этим опросам, дурно стриженный господин – герой толпы. Она, толпа, снова убеждена в том, что заговор инородцев виноват во всех бедах человечества. Совсем недавно большевикам удалось внедрить в сознание масс классовую ненависть. Нынче русским народом пробуют манипулировать с помощью ненависти расовой.

 Означенный господин без устали разоблачает заговор против России, призывает подняться против  врага, пресловутой «мировой закулисы», вернуть утраченное, и вернуться к утраченному. Ему жизненно необходимы Крым и Приднестровье, Таллинн и Рига, Варшава и Будапешт. Ему не нужна Тверь и забытая Богом и людьми деревенька на берегу прекрасного озера Селигер, ему не нужен тот мой лес, загаженный свалкой, он  намерен искать достоинство нации в захвате чужой земли, а материальное благополучие государства в грабеже чужого богатства. Этому «русскому националисту» плевать и на Россию, и на народ русский. Он равнодушен к своей родине, хотя бы только потому, что способен думать лишь о том, что творится за ее границами. Нет в нем искренней боли за родной народ, за умирающую землю. Есть зависть и алчная ненависть к чужой земле и чужому народу.

 Не случайно «творцы», идущие за одутловатым господином, выбрали для атак на самосознание русского народа такие фигуры, как Пушкин и Есенин. У этих «патриотов» от кино нет ничего святого. Все лучшее в русской культуре должно быть испохаблено их грязными и бездарными руками. Не вижу за всеми упомянутыми фильмами юдофобию. Вижу попытку разрушить русскую культуру.

 Смотрю картину документальную. В картине этой рассказывается, как  еврей-садист и личность сомнительной национальности с помощью таких же инородцев, на германские и англо-американские деньги только тем и занимались, что разрушали великую империю. При этом народ российский, надо думать за те же «сребреники», исполнял роль жалкого и покорного статиста, жертвы  заговора злокозненных инородцев. Трагедия  превращена в дешевый и гнусный фарс. История целой нации испошлена и унижена.

 Но плохие фильмы похожи на каплю в воду. Упали – и нет их, даже кругов по воде заметных не видно. Другое дело -  дурно стриженный господин. Этот постоянен, как ломота в суставах у больного  ревматизмом.

 Каждый раз, когда я слышу его истеричный голос, мне кажется, что он из последних сил сдерживает безумный, затверженный вопль: «Бей жидов! Спасай Россию!» Каких «жидов», и какую Россию?! О чем бы не говорил этот господин, он рано или поздно вспоминает этот лозунг в той или иной форме, тиражируя материалы своей коричневой газетенки. Похоже, агрессивной злобой он спасает свою больную психику, полубезумный, ищет выход из «палаты №6», в которую  сам же себя загнал.

 Ему, члену Союза писателей, мало великой  власти русской культуры над миром, ему вновь нужны танки на площадях Праги и Варшавы. Его друзья за бугром такие же безумцы, больные агрессивным психозом, заморившие голодом и нищетой свои страны.   

 Иран, Северная Корея, Сирия… Ну, Корея та, «для кучи». Две другие страны милы его сердцу только потому, что и там национальная идея построена на вопле: БЕЙ!

 Он болен, он тяжело болен, но что делать с теми, кто верит дурно стриженному господину и готов следовать за ним к очередной пропасти? Как убедить их, что свою же, забытую землю, можно поднять, возродить лишь трудом и любовью, а не войной, завистью, местью и ненавистью. Как убедить их, что море вонючей грязи в заповедном лесу оставили там не  «сионистские агрессоры», не заговорщики с берегов Гудзона? Как убедить? Не знаю.

 Он любит танки и пушки. Ради военной мощи, милитаристских амбиций  готов вновь погрузить родную страну в кошмар голода и дефицита во всем – только бы заразить сопредельные страны параличом страха. Он видит в этом позорном чувстве достоинство нации.  Он мечтает об этом, хотя знает, не может не знать, что именно имперский страх, со времен Петра Великого, парализовал волю России в первую очередь. Страх этот веками превращал талантливый и сильный народ в каторжную, а затем и «лагерную пыль». Страх этот заставлял пить без меры и работать спустя рукава. Любая империя – это царство страха. И страх этот, как источник власти, нужен одним лишь вождям, фюрерам, императорам, а не подданным империи.

 Казалось, чудовищные жертвы Второй мировой войны, угроза всеобщей ядерной смерти поставили крест на романтике вселенских драк. Нет, живы и активны все эти певцы воя  снарядов, пророки кровавых жертв. Люди не становятся умней, а трагический опыт ничему их не учит – это, увы, старая истина. Они и сегодня готовы идти за очередными психопатами, скармливая дракону войны своих детей и свое будущее.

  Слушаю речения дурно постриженного господина, пробую заглянуть в его глаза, чтобы понять, как сильна в нем ненависть  к родной стране, к родному народу? Я понимаю, что за проклятиями в адрес еврея этот посланник смерти только прячет свою мизантропию, больную страсть к разрушению всего живого. Нет у России, и не было прежде большего врага,  чем расизм и ксенофобия, но без этих самоубийственных страстей никакая империя не способна существовать.

Увы, я не могу заглянуть в глаза десяткам миллионов жителей огромной северной державы, чтобы понять насколько велика опасность всему тому, в чем я родился и чем живу по сей  день. Что я могу, на что способен? Лишь на слова молитвы: «Господи, спаси и сохрани Россию, не дай ей исчезнуть за второй дверью».

ВРЕМЯ ПРИДЕТ рассказ

Верочке и Нюме под пятьдесят. Нюма — мужик боль­шой, объемный, а Верочка — существо хрупкое, с то­неньким голоском. Все как положено. Нашли они друг друга по любви много лет назад. Сразу же родили двойню — мальчиков и тихо жили при хлебном деле в своем райцен­тре Н. Потом почти все евреи из этого городка снялись с места, и они уехали вместе со всеми, В Израиле продолжали жить семейно и дружно до самого ухода мальчиков в армию. Но как только остались одни, начались совершенно нежела­тельные разговоры. Нюма стал говорить не то, что хотела слышать Верочка, а Верочкины тирады наводили тоску на бедного Нюму.

Тишина наступала, когда близнецы приходили домой на побывку. То есть не тишина, конечно, а визги музы­кальные, вопли и топот. Но все это было нормой и случа­лось раз в две недели, а все остальное время Нюма и Ве­рочка терзали друг друга совершенно ненужными разгово­рами.

Им постоянно было жарко — и они открывали для сквоз­няка дверь из холла на лестницу. Вот почему разговоры эти и меня невольно касались — соседа. Жили мы дверь в дверь.

Утром Нюма собирается на работу. Он по специальнос­ти трудится — в типографии.

- Куда ты меня привез?! — кричит своим тоненьким голоском Верочка.

— В Израиль, — басит Нюма.

— Послушайте его, а я думала в Америку или Канаду, — с тем же напором продолжает Верочка. — Тебе бутерброды  с колбасой или сыром?

— С тем и другим, — сухо просит Нюма.

— Может, тебе еще и паюсной икры намазать?

- А она у нас есть? — невинно интересуется Нюма.

Следует смех саркастический.

— Послушайте нашего миллионщика. На твою зарплату как раз и можно купить одну баночку в месяц.

— Это клевета, — басит Нюма и старается свести все к шутке. — Не одну, а целых две.

Но и шутка оказывается неуместной. Следует смех издевательский, въедливый.

— Чао! — торопится смыться Нюма.

— Что за человек?' — напутствует его Верочка. — Даже попрощаться не может по-человечески.

Я догоняю соседа у автобусной остановки.

— Слышал? — спрашивает он.

— А куда денешься, — отвечаю я.

— Вот скажи, — говорит он, — почему люди так меняются. Моя Веруня — тишайшей души была человек, а теперь как с чертом спелась, Пилит и пилит.

— Раньше терпела, а теперь больше не желает, — говорю я. — Нас по молодости терпят, а потом за этот терпеж мстят.

- Чего ж будет? - спрашивает Нюма.

- У всех по-разному, — говорю я.

- Вот ты один живешь, — говорит Нюма уже в автобусе. — Лучше одному-то?

— Тоже не сахар, — вздыхаю я.

Домой возвращаюсь через сквер. Знаю, что на третьей скамейке от угла сидит Верочка в компании с «подшефной» старушкой. Эта старушка  и есть Верочкина работа. Она с ней гуляет, прибирается в доме, готовит еду...

Старушку зовут Магдой. Ходит она очень плохо, и с головкой у Магды тоже не все в порядке. Задумчивая она очень, и беседовать с ней можно только на одну тему.

- Время придет, — тихо говорит Магда.

— А куда денемся, — отвечает Верочка.

— Придет время, — радостно улыбается Магда.

— Непременно, — зевнув, отвечает Верочка, поворачиваясь ко мне. — Привет, сосед, сядь, отдохни.

Присаживаюсь.

— Время придет? — спрашивает Магда, внимательно посмотрев на меня.

— А как же, — привычно подхватываю я.

— Ты слышал, что он мне утром сказал? — спрашивает Верочка,

— Он сказал «чао», — вспоминаю я.

— Придет время, — говорит Магда.

— В свой час, — торопливо, скороговоркой отзывается. — А про икру не слышал?

— Нет, — говорю я. — Кстати, я за хлебом, тебе не нужно?

— Да вроде все есть, — говорит Верочка. — Через три дня мальчишки приедут. Ты знаешь, как они растут? Каждый месяц по сантиметру.

— Время придет, — говорит Магда.

— Ты не помнишь — долго люди растут? — спрашивает Верочка,

— Лет до двадцати, — говорю я.

— Время придет! — нервно и требовательно кричит Магда. — Придет время!

— Придет, придет, — торопится подтвердить Верочка, и старушка успокаивается.

Вечером жду обязательного взрыва. Я думаю — вот тоненький голосок у женщины, нежный, а проникает даже сквозь стены.

— Что ты сказал? Котлеты холодные?! Я же при тебе их грела! Это невыносимо. Не могу больше жить с этим человеком!

Мне не нужна соль, но я иду за солью. Дверь, по обыкновению, открыта. Верочка сидит у телевизора, включенного без звука. Нюма вяло пережевывает остывший ужин.

— Соседи, — говорю я, — сыпните белого яду.

— Мы тебе вчера сыпали, — хмурится Верочка.

— Все съел.

— Садись, — говорит Нюма. — Хочешь котлету? Очень вкусная котлета, только холодная.

— Еще одно слово — и я уйду, — решительно заявляет Верочка.

 Беру котлету, пробую.

— Нормально горячая пища, — говорю я. – Ты не прав.

С дивана доносится всхлип-стон, победительный и страдательный одновременно. Котлета быстро кончается.

— Очень вкусно, спасибо, — благодарю я.

— Хочешь еще одну? — предлагает Верочка.

— Нет, воздержусь. Хватит мозоль отращивать.

— Ты слышал, — говорит Верочка Нюме. — Человек думает о себе, о своем здоровье. Понимает, что обжорство не доведет до добра. А ты на себя в зеркало посмотри. Вот встань и посмотри сейчас же!

— Самый толстый человек на свете весит триста шестьдесят килограммов, — говорю я. — Рекорд Гиннеса.

- Мы скоро перекроем, - усмехается Верочка и тянется за пультом. Телевизор становится говорящим. Сейчас начнется очередная серия «мыльной оперы». Я могу быть свободен. Минут сорок у соседей будет тихо, если не считать страданий экранных. Ухожу.  — Может в шахматишки? — останавливает меня Нюма тихим вопросом.

-   Можно, — говорю я.

Мы странно играем в шахматы. Мы сидим перед доской, на которой расставлены фигуры, не трогая ни одну из них.

- Что делать? — спрашивает Нюма. — Так дальше жить нельзя. Ее все раздражает. Ну, абсолютно все: как я говорю как молчу, как зубы чищу и как одеваюсь— Только иногда ночью, все нормально.

— Значит, уладится, — говорю я. — Есть шанс.

— Ты думаешь?

— Уверен.

— Не надо было нам уезжать, — вздохнув, говорит Нюма.

— И стареть тоже не надо, — говорю я.

— Это точно, — соглашается Нюма. — Вот скажи, зачем человек на свет родится?

—  Чтобы жить, ~ говорю я. - И все? А что тебе еще нужно?

— Ну, не знаю... Все-таки одной жизни человеку мало.

— Хочешь прожить две?

— Да не в этом дело... В радости жить хочется. Жизни вовсе не получается, если в ней радости нет... Вот она не понимает.

— Ей в радость тебя пилить, в удовольствие, — говорю я. — Бывает и так. Ты потерпи.

— Я терплю, — вздыхает Нюма. — Сам видишь... Только опять же в радость жить хочется.

— Тогда давай пива выпьем? — предлагаю я.

— Давай, — соглашается Нюма.

Однажды безумной Магде удалось выскочить из дома без сопровождения. Я встретил ее на автобусной остановке.  Вокруг Магды собрались люди. Они хотели помочь «русской» старухе, но не знали чем.

— Время придет! — отчаянно кричала Магда дрожащим голосом, и по ее морщинистым щекам текли неестественно крупные слезы. — Время придет!

— Извините, — сказал я, протиснувшись к Магде, и сел рядом с ней.

— Время придет?! — с надеждой повернулась ко мне старуха.

— Придет, - сказал я. — Куда мы денемся, обязательно придет.

ИЗ КНИГИ "РАССКАЗЫ В ДОРОГУ"