Народный артист России Александр Бурдонский – о том, почему он никогда не поставит спектакль о своем деде, Иосифе Сталине

Категория:  Очерки. Истории. Воспоминания Он последний из живущих в России внуков Сталина. Но не в этом – вернее, не в этом в первую очередь – его уникальность. Александр Бурдонский – один из самых глубоких современных театральных режиссеров, «наследник по прямой» великих мастеров школы Художественного театра – Станиславского, Немировича, М.О.Кнебель, А.Д.Попова. И вот этими «предками» он гордится куда больше, чем кровным дедом. Собственно, родство со Сталиным ему и его близким принесло в жизни гораздо больше бед и трудностей, чем счастья и удач. И тогда, когда Сталин был кумиром, и после его низвержения, и сейчас, когда мы наблюдаем его новое возвеличивание. Жизнь получилась вся построенная на преодолении. Неслучайно, наверное, эпиграфом к своему последнему по времени и лучшему спектаклю, чеховской «Чайке», режиссер поставил слова из Ветхого Завета: «Так, не из праха выходит горе, и не из земли вырастает беда, но человек рождается на страдание, как искра, чтобы устремиться вверх». Накануне 60-летия со дня смерти «вождя народов» Александр Бурдонский рассказывает Леониду Велехову, с которым его связывает многолетняя дружба, о своей жизни «под Созвездием Змея» (так определила когда-то Анна Ахматова в целом жизнь России под эгидой Сталина), о сложном отношении к деду, о трагической судьбе отца – сперва баловня судьбы, а затем ее жертвы – генерала Василия Сталина. – Из всего сталинского рода ты, кажется, единственный, кто сумел отряхнуть его прах со своих ног и благодаря этому состоялся в жизни и в профессии. Над всеми остальными сталинскими детьми и внуками всю жизнь довлела тень – эдакая противоположность тени отца Гамлета… – Нет, не соглашусь с тобой. Сын Светланы, Иосиф, абсолютно состоялся в профессии, стал крупным кардиологом. Думаю, что и творческая судьба Гали, дочери Якова, была благополучной, она занималась литературой Азии и Африки, опубликовала много статей на эти темы. И жизнь Кати, дочери Светланы, нормально сложилась: закончила университет, стала вулканологом, в Москве жить не захотела, уехала с мужем на Дальний Восток. Моя сестра Надя, которая, может быть, тяжелее всех нас была травмирована историей нашей семьи, не захотела менять фамилию, считала, что нужно нести свой крест. Тем не менее оказалась счастлива в семейной жизни. Пожалуй, единственная из нас. В общем, все было непросто в жизни нашего рода, но не так беспросветно… – А что хорошего вам Сталин оставил в «наследство»? – Мозги. Материального – ничего. А вот мозгов хватило на всех. И еще, пожалуй, одно – скромность. Никто никогда не лез ни в какие элиты. И не занимался политикой. – А в окружающем мире твое родство тебе помогало или мешало? – Я ведь сам по себе человек очень закомплексованный и закрытый. Но когда я пришел в ГИТИС и попал в руки Марии Осиповны Кнебель, которая была великой волшебницей по части высвобождения тебя самого из сковывающей тебя оболочки… Помнишь, у Микеланджело: «Я родился скромной моделью себя самого, чтобы вновь явиться более совершенным творением»? Вот Мария Осиповна умела это делать. Со мной это было очень непросто, а ей удалось. К концу первого курса я стал свободным и контактным, каким никогда прежде не был. У меня было такое ощущение, что если я сильно оттолкнусь от земли, то и взлететь могу. Мария Осиповна действительно стала мне второй матерью, одним из самых дорогих для меня в жизни людей… – Ведь все там началось с замечательной истории при поступлении? – Да, когда я поступал, ей со всех сторон шептали: «Это внук Сталина, внук Сталина…» И она мне потом рассказывала: «Когда вы сидели на приемном экзамене, ждали своей очереди, я на вас смотрела и думала, что вот, может быть, настал час расплаты за погибшего в лагере брата. А потом вы вышли, стали читать, в какой-то момент у вас брызнули из глаз слезы… И к концу вашего выступления у меня было одно желание – подойти и погладить по голове…» – Ты сказал, что от родства со Сталиным тебе в наследство достались только мозги. А какого-то ощущения силы, магической власти над окружающими оно тебе никогда не придавало? – Ну, что ты! Скорее, наоборот. Однажды, дело было в конце 1980-х годов, в нашем театре собрались бывшие узники ГУЛАГа. Полный зал. Я не помню, было ли это мероприятие под эгидой общества «Мемориал», или «Мемориала» тогда еще не было, не суть важно. Попросили прийти к ним выступить наших звезд – Людмилу Ивановну Касаткину и Нину Афанасьевну Сазонову. И меня попросили. Сказали, что знают, в театре работает внук Сталина, и просят прийти. У меня внутри все сжалось, я решил, что не пойду ни за что: что я им скажу? Но они очень просили. И я все-таки пошел. Они меня окружили и говорят: мы просили вас прийти, чтобы сказать вам – вы ни в чем не виноваты и должны жить спокойно. Я был потрясен, и это осталось в моем сознании на всю жизнь. – Я хотел бы сейчас вернуться в воспоминаниях в твое детство. Как получилось, что яблоко так далеко от яблони упало? Кем хотел тебя видеть отец? – Отец, особенно в последние годы жизни Сталина, когда тот вышиб его со всех постов и заставил пойти учиться в академию, жил в конфликте со всем окружающим миром. И до меня ему вовсе дела не было. Если он и хотел от меня чего-то, так только того, чтобы я тоже стал военным. Или спортсменом. Отправил меня в 1951 году в Суворовское училище… – …главное, отправил, если я не ошибаюсь, в наказание за то, что ты встретился с матерью, с которой он вам запрещал видеться с того момента, как она от него ушла, сразу после войны… – Да, именно так. Сначала еще отлупил, потом отправил в Калинин, в училище. Сказал: «Ты Александр Васильевич, тебя назвали в честь Суворова, вот и будешь военным!» Хотя это было чистое вранье, назвали меня в честь маминого отца. Военное дело было мне не то чтобы противопоказано, просто это был совершенно чужой, непонятный мне мир. У нас на даче был комендант, Николай Владимирович Евсеев. Он очень любил землю, все живое, и благодаря ему я знал названия всех деревьев, цветов и трав, и вот это меня действительно увлекало. Я думал, что буду ботаником – пока не попал в Большой театр на Уланову в «Ромео и Джульетте», а потом в Театр Советской Армии на «Учителя танцев» с Зельдиным. В театре я увидел то, чего мне так не хватало в этой жизни без мамы – красоту, романтику, нежные человеческие чувства. Тут мои мозги и «повернулись» на театр. И я стал совершать вполне театральные поступки. Я как раз тогда прочитал «Детство Темы» Гарина-Михайловского и первое, что сделал, – собрал котомку, выстругал палочку, повесил на нее башмаки и ушел с охраняемой дачи. Хотел, как Тема, начать самостоятельную жизнь. Милицейский пост задержал меня уже на шоссе. Получил за это, конечно, по морде. Но именно тогда свой жизненный выбор в пользу театра я и сделал. – Так что, с отцом совсем не было внутреннего контакта? – Нет, ты знаешь. Я отца не любил. Я любил маму. Не мог ему простить, что он нас с мамой разлучил на восемь лет, исковеркав мамину жизнь, а нас – лишив детства. Отца я боялся. А когда его выпустили из тюрьмы, в 1961 году, я уже был взрослым и, конечно, бояться его перестал. Но стал постепенно все больше и больше его жалеть. И чем старше становился, тем больше жалел. Потому что он был, безусловно, человеком одаренным, смелым, несущим в себе какие-то очень хорошие токи. И восемь лет, которые он просидел в тюрьме, расплачиваясь не за свои грехи, его сломали и физически, и психически. Они разрушили его харизму, если хочешь. Он, безусловно, был человеком с харизмой, и вот она была, как большим тесаком, срублена… Довершил крушение его личности спектакль, который Хрущев устроил в Кремле, когда отец вышел из тюрьмы, и он его обнимал, рыдал, называл «сыночком»… – Это все было, это не апокриф? – Было, было… А потом сослал его в Казань. И в эту пору он уже никак не мог на меня влиять. Скорее я мог на него влиять. Но тут уже он стал меня немного сторониться, видя, что я – другой. А у меня к нему было лишь сострадание… – Пять лет назад в телеэфире ты мне сказал потрясшую меня фразу: что ты сегодня относишься к нему скорее как к сыну, а не как к отцу… – Да, это так. Он ведь умер в сорок один год. И чем старше его я становлюсь, чем больше во мне усиливается это ощущение, что он был моим сыночком… Почему мне никогда не хотелось иметь детей? Потому что у меня самого было такое детство, какого никому не пожелаешь. Я долго его вспоминал с горечью, но, ты знаешь, потом я это все осмыслил заново и сказал: «Господи, спасибо тебе за то, что ты дал мне испытания, которые не позволили вырасти человеком, считающим, что ему что-то особенное дозволено и позволено из-за его фамилии»… – И тем не менее: в детстве ты ощущал себя внуком Сталина? Все-таки кровь, как говаривал Воланд, великое дело… – Никогда. Вовсе не потому, что я был какой-то такой очень правильно воспитанный. Я этого просто не понимал. Несколько лет назад я приехал в Италию проводить мастер-класс в Перудже. Поселился в гостинице, вышел пройтись по главной улице. Возвращаюсь, а мне говорят: «Вас узнали! Сразу все поняли, что это вы…» Хотя никто в городе не знал, что я приезжаю, подумаешь, величина какая! На второй день я уже не мог выйти из гостиницы: у входа стояла толпа и меня выводили через ресторан, через кухню. Я спрашиваю: из-за чего такой ажиотаж? Из-за Сталина? Миллионер, который меня пригласил, говорит: «Да как вы не понимаете: это все равно, как если бы приехал внук цезаря!» – Замечательная ассоциация, только итальянец на такую способен… – Хотя, как ты понимаешь, зная меня, никакого внука цезаря я из себя не изображал. Но, конечно, этот «плащ Казановы» постоянно напоминает о себе своим «шуршанием». Не проходит и дня, чтобы в центральных газетах или на телеканалах не звучало имя Сталина. Я обо всем этом забываю, только когда сижу на репетиции или прихожу домой и запираю за собой дверь. Но я абсолютно искренне говорю, клянусь тебе памятью моей матери: пепел Клааса в мое сердце не стучит. Я никогда не был почитателем Сталина, у меня были и есть совсем другие идолы: Станиславский, Немирович, Мейерхольд, Вахтангов, Дузе, Комиссаржевская… У меня много божков, на которых я молюсь, Сталина среди них нет. В молодости я вовсе его не любил, что  с моим темпераментом приобретало форму активного отрицания, и мы с мамой очень часто обо всем этом спорили. С годами жизнь и люди научили меня смотреть на многое, в том числе на Сталина, более спокойно и философски. – То есть? Ты стал его оправдывать? – Нет. Но стал понимать, что и он был человеком, который зависел от множества обстоятельств. – Ты ведь вблизи его видел только в гробу? – Да. И дважды на парадах – майском и ноябрьском. – На похоронах ты прямо у гроба сидел, на стульчике? – На стульчике. Когда он умер, я был в Калинине, в этом самом Суворовском училище. За мной приехали два дядьки-военных, посадили в пустой «Дуглас», привезли в Москву и, не заезжая домой, не накормив, не напоив, повезли в Колонный зал, вывели за ручку на сцену, посадили на стул. Я видел несметное количество людей, которые проходили мимо, рыдая, вскрикивая, бросаясь друг другу на грудь. Я даже на Сталина не смотрел – лежало там что-то в цветах… Я смотрел на этих людей, и в голове у меня только одно крутилось: все плачут, а я не плачу… – Сцена из «Бориса Годунова»… – Ну да. Честно говоря, я был просто испуган и не понимал, что происходит, мне было одиннадцать лет. Понимал бы – тоже, наверное, плакал бы… – Ты веришь в версию, что его убили соратники? – Все может быть, мы живем в России. – Он тебе снился когда-нибудь? – Нет, никогда. – А с отцом, уже после его возвращения из тюрьмы, вы о Сталине говорили? – Нет. Я их избегал, этих разговоров. И мама тоже. Впрочем, когда после освобождения он приехал к нам в московскую квартиру, мама пробыла в его обществе один день. Как только он завел разговор о том, чтобы «во имя детей» вновь сойтись, она собралась и уехала к бабушке. У нее, по-моему, сердце остановилось в тот момент, когда он сделал свое «предложение». Там уже, бабушке, она сказала: «Никогда. Лучше – в клетку с тигром». – Она его любила? – В последние годы ее жизни мы с ней говорили об этом. Она вдруг мне сказала: «Ты знаешь, если бы все начать сначала, я бы все равно в него снова влюбилась и вышла замуж». Я говорю: «Как? У тебя из-за него в двадцать пять лет вся жизнь оказалась искалечена!» Она ответила: «И все-таки я бы все повторила…» Я спросил: «Ты так сильно его любила?» Она говорит: «А я и сейчас его люблю». – А он ее любил? – Думаю, что да. Я не идеализирую маму, она была человек непростой. Но она жила любовью, это было для нее главное. Машины, шубы, дачи, интриги сталинского «двора» – все это ее совершенно не интересовало. Изображать невестку великого вождя – это ей было абсолютно чуждо. Ведь когда, поженившись, они переехали в сталинскую квартиру в Кремле, мама не захотела со свекром встречаться. Не потому, что она была против него, нет, конечно. Она сказала: «Зачем? Я обыкновенная, простая девочка. О чем мне с ним говорить?» Сталин как-то приехал в гости, спрашивает: «Где молодая?» А она залезла в постель и накрылась с головой одеялом: «Молодая спит». Я ее как-то спросил: «Ты жалеешь сегодня, что не повидалась со Сталиным, не поговорила с ним?» Она ответила: «Нет, не жалею». И очень много было приложено сил, чтобы их развести. Власик, начальник сталинской охраны, сказал ей однажды: «Галечка, то, о чем говорят летчики с Васей, надо нам сообщать». А она его прямым текстом послала на… Он говорит: «О-о-о, это плохо кончится». Она его снова послала. Но кончилось все, действительно, плохо. – Почему с отцом так жестоко обошлись? Продержали столько лет в тюрьме под чужим именем, сделали из него какую-то Железную Маску… Он что-то знал, был кому-то опасен, мог что-то предать огласке? Или его боялись как символа возможного реванша, нового Орленка, герцога Рейхштадтского? – Я долго думал: ну чего им было его бояться, что он мог им сделать? А потом понял: да, боялись! Это же были холопьи души. И они понимали, что они никто, а он – кронпринц. Я сейчас вдруг вспомнил, как уже незадолго до его освобождения я пришел к нему на свидание в Лефортово. И прощаясь, он меня поцеловал прямо в губы. Я сперва даже испугался, но тут же почувствовал, что таким образом, что называется, из уст в уста, он мне что-то передал. Это был крохотный тубус для грифелей от автоматического карандаша, которые тогда были в ходу. Внутри была записка с просьбой кому-то позвонить, Светлане, кажется… Ничего особенно важного в этой записке не было. Почему вдруг я об этом вспомнил? – Наверное, потому, что это показывает его действительно как способного на риск и авантюру человека, которого стоило бояться послесталинским вождям… – Да, наверное. – А он, как ты думаешь, умер своей смертью? – Тоже не знаю. Ты понимаешь, мне легче верить, что своей. Но многое говорит за то, что это не так. Эта женщина, Мария Нусберг, которую он встретил в Казани, и она там его опекала до самой его смерти, была очень странная. Ведь мы втроем – Капитолина, его третья жена, моя сестра Надя и я – уже через день после его смерти были в Казани, в его квартире. На полу валялись какие-то ампулы, и Капитолина хотела их подобрать. Но гэбист, который дежурил в комнате, кинулся ей наперерез и растоптал все эти ампулы в пыль. И Капитолина, она баба очень неглупая была, тихо мне сказала: «Это надо запомнить…» – И Капитолина, кажется, была уверена, что ему на тот свет помогли отправиться… – Да. Я и сам кое-что тогда отметил про себя. Я помню, что, когда подняли простыню, под которой он лежал на каких-то голых досках, я увидел, что у него разбит нос и на запястьях гематомы. И еще одно. По официальному заключению, он умер от болезни сердца. Но незадолго до своей фактической ссылки в Казань он был у Бакулева, который наблюдал его с детства, и тот сказал, что сердце у отца бычье. Что же за год могло случиться с бычьим сердцем? – На его похоронах тоже было многолюдно. Не так, конечно, как на похоронах его отца. Но о сталинской-то смерти всему миру сообщили, а вот как люди узнали о смерти Василия? – «Голос Америки» передал через полтора часа после его кончины. Откуда там узнали – бог весть, можно только догадываться. Потому что советское радио, естественно, ничего об этом не сообщало. Нам позвонили и сказали, именно со ссылкой на «Голос Америки». Мы тут же вышли на улицу – мама, Надька и я, – поймали такси и куда-то поехали. Таксист вдруг к нам оборачивается и говорит: «Слышали? Вася Сталин умер!» Именно так: «Вася Сталин». – Вот вам и возможный новый Орленок… – Народа на похоронах было очень много. Весь двор был запружен пришедшими проститься. Однокомнатная квартира, гроб стоит на табуретках, цветов во всем городе мы не могли сыскать, нашли две какие-то дохлые гераньки. Места было очень мало, люди шли вереницей, не останавливаясь. Но многие мужчины, поравнявшись с изголовьем гроба, таким одинаковым жестом распахивали штатские пальто, под которыми была летная форма и орденские планки на груди. Эту мизансцену я никогда не забуду. На кладбище пришло столько людей, что несколько памятников на соседних могилах оказались опрокинуты. Когда гроб опускали в землю, Надя в одно мгновение стала, вот как ты сейчас: вся седая. Она отца очень любила. Потом, правда, седина отошла… – Перезахоронение останков Василия в могилу на Троекуровском кладбище в начале 2000-х – это был какой-то политический жест? – Да брось ты. Дочери этой его последней спутницы, той самой Маши, никакого отношения к Василию не имеющие, сумели воспользоваться какими-то связями и добились переноса его праха, а заодно и праха своей матери в Москву. Согласие на это дал Сергей Иванов, который был тогда министром обороны. При этом меня даже не спросили, хотя Иванов меня знает, награждал какими-то часами и грамотами, жал руку и говорил: «Наконец-то я вас вижу живьем!» Я, конечно, не требую к себе какого-то особого отношения и деликатности, но вот так уж совсем, получать половой тряпкой по морде, согласись, неприятно. – А как ты объясняешь современное возрождение сталинского мифа? России, что, больше нечем жить, кроме прошлого? – Ты сам частично ответил на свой вопрос, употребив выражение «сталинский миф». Речь давно уже идет именно о мифе, а не о реальном человеке. Если бы в России налаживалась нормальная жизнь и строилось нормальное государство, обращенное к людям лицом, а не тылом, необходимость в мифе и в идоле чем дальше, тем больше отходила бы на второй план. И постепенно вовсе сошла бы на нет. Так, как это случилось с Гитлером, о котором никому сегодня в Германии не придет в голову затеять спор как об актуальной политической фигуре. Но в нашем государстве, видимо, все настолько неблагополучно, настолько оно отвернулось от настоящих, действительных проблем, что потребность в сталинском мифе с каждым годом только возрастает. Власть держится за него, как за спасательный круг. В результате сегодня взгромоздили такой памятник Сталину, который уже никто никогда низвергнуть не сумеет. Кстати, свою лепту в укрепление мифа внесли и критики Сталина. Ну сколько можно все наши проблемы и уродства жизни объяснять Сталиным? Его уже шестьдесят лет как нет в живых, за это время дважды можно было построить современное, цивилизованное государство! – Ты мог бы поставить спектакль о Сталине? – Нет. Я боюсь, что не смогу быть объективным, буду пристрастным. Вдруг я стану его выгораживать? Мне не надо ставить спектаклей о Сталине. – А наоборот, – скажем, Солженицына, Шаламова – ты смог бы поставить? Я вспоминаю твой рассказ, как в студенческие годы ты забыл самиздатскую машинописную копию «В круге первом» в трамвае… – В автобусе. Я был влюблен в «Матренин двор», считаю, что это самое лучшее, что написал Солженицын. В ГИТИСе я хотел делать отрывок из этой вещи. Мария Осиповна меня вовремя «поймала за руку». Сказала: «Не надо». Источник