ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ
Тот первый раз, когда за тобой захлопывается тяжелая дверь камеры, не забудешь никогда. Я не знаю, как ярко помнят женщины свой первый секс, парашютисты — свой первый прыжок, фронтовики — свой первый бой. Зато я точно знаю, как помнят мои «земляки» (зэки, сидельцы, каторжане) даже не первую ходку, а первый лязг замка за спиной и гулкое эхо… «Приплыли!»
Я сделал шаг внутрь камеры, в которой была температура около нуля, но я этого еще не почувствовал и запел хасидский нигун «Овину малкейну». У меня нет логического объяснения. Может, это была моя реакция на шок, а может — молитва или декларация своей веры. Скорее, и то, и другое, и третье.
Потом стал вспоминать события последних недель.
Мы с женой ждали первенца. Предположительная дата родов, по мнению врачей, — конец марта. На девятом месяце не путешествуют. А жена хотела навестить родителей в Киеве до рождения ребенка, потом ведь будет не до того. Значит, ехать надо не позже середины февраля. Одну я ее не отпущу, ехать надо вместе, да и мне хотелось в Киев — там друзья и дело есть важное: провести замеры миквы в синагоге, чтобы думать, как сделать ее кошерной.
Был еще один серьезный повод для поездки. Родители жены и ее младшая сестра начинали соблюдать. Они откошеровали кухню, начали соблюдать субботу, тесть (ему было 48 лет) осенью приезжал к нам в Москву, и я организовал у нас на квартире его обрезание. Я, конечно, познакомил их с религиозными семьями в Киеве, но таких было только три: Михлины, Бернштейны и гер‑цедек Володя Горбульский. В общем, им нужны были наши помощь и поддержка.
Хотя тесть мой был против нашей поездки. Незадолго до этого арестовали Иосифа Бернштейна. Тесть так и сказал по телефону: «У нас тут эпидемия гриппа. Иосиф заболел. Не приезжайте…» Но мы не послушались…
Жена оформила у себя на работе (в архиве проектного института) декретный отпуск. Я же взял в своем вычислительном центре отгулы за работу на овощной базе. И отправились мы на недельку…
Я побывал в синагоге, поговорил с заместителем председателя общины Мильманом о микве. Про председателя Пикмана мне говорил реб Липа Мешойрер, что это стукач еще со сталинских времен. Потом оказалось, что и Мильман ничем не хуже…
В синагоге уже шла продажа мацы, стояла очередь, сновали рабочие. Мильман велел открыть для меня подвал, где была миква. Стояла она пустая, без воды, и, судя по всему, ею уже многие годы не пользовались. Подвал был завален старыми сфорим (книгами). Они лежали грудами на подоконниках, сломанных скамьях и просто на полу. Мильман просил меня забрать хоть сколько‑нибудь книг. А к замерам относился подозрительно. Что там, этим религиозным хнякам, еще надо?
Шабос провели у родителей жены. Какое чудо, когда еврей возвращается «на круги своя»! А тем более целая семья, один за другим. Сначала старшая дочь, которая до знакомства со мной знала, что есть Йом Кипур, когда постятся и что, входя в синагогу, надо покрывать голову. За несколько месяцев, прошедших с нашей первой встречи до свадьбы, она познакомилась с десятком религиозных семей в Киеве и Москве, начала учить язык и соблюдать Тору. За ней потянулась тринадцатилетняя сестра, которая приняла это все весьма серьезно. Потом их папа с его очень еврейским складом ума и характера и мама, которая пошла на большие жертвы, переведя кухню на кошерные рельсы. А это Киев, тут кухня — столица квартиры.
Утром в субботу я отправился в синагогу. С Сырца на Подол. Один. Был шабос «Школим». В шуле молился скромненько, за колонной. В зале были два иностранца, по виду израильтяне, в вязаных кипах. Я от них держался диаметрально‑перпендикулярно. Как я уже говорил, зугтеров больше, чем штендеров . Мне дали мафтира, то есть вызвали последним к чтению Торы и дали читать главу из Пророков, в данном случае двенадцатую главу второй книги Царств. Когда свернули свиток Торы, именно один из иностранцев подал мне книгу для чтения Афторы. Я прочитал, старался, и, когда закончил, по обычаю люди пожимали мне руку, говоря: «Яшер койах!» Первыми были опять же иностранцы. Я снова отошел к себе за колонну. Но, как говорится в трактате «Овойс»: «Око зрит, ухо внимает, и все деяния твои в Книгу записываются… »
В субботу я простыл и двое суток из дома не выходил. А в понедельник вечером пришлось. Тесть с тещей были женаты двадцать лет, а начав соблюдать, решили сочетаться еврейским браком и попросили меня быть их месадер кидушин, то есть провести церемонию хупы. Не буду врать, что я долго и нудно отказывался. Вообще не пытался. И мицва большая, и мне почетно. Но кроме, месадер кидушин и «молодых», нужен еще и миньян, включая двух кошерных свидетелей. А где их в Киеве взять, да так, чтобы, по возможности, без стукачей?.. В городе четверо соблюдающих мужчин, один из них сидит, а один женат на нееврейке. Но двое годятся в свидетели. Плюс надо позвать всех преподавателей иврита и их еврейских учеников. Синагогальных стариков звать нельзя, это понятно. Но позвонить учителям иврита по телефону — это все равно, что позвонить в Пятое управление напрямую…
И вот Штирлиц отправляется на явочную квартиру.
Выйдя из дома на улице Шамрыло, я иду пешком вдоль Сырецкого парка до Дорогожитской, где беру такси. Называю таксисту не тот адрес, куда мне надо, а на два‑три квартала в сторону. Конспирация. Иду два квартала пешком, поднимаюсь по лестнице, звоню в дверь. На вопрос, кто, отвечаю: «Вам привет от тети Цили» или что‑то подобное. Прохожу в квартиру и, рассказывая о здоровье тети, пишу на бумажке: «Завтра в три часа нужен миньян для хупы. Скольких можешь привести?» Потом пишу адрес и — «Алекс Юстасу» — иду к следующему активисту. Снова пешком–такси–пешком, «тетя Циля», только без радистки Кэт. И не зная, как я близок к провалу… И так — шесть или семь визитов за вечер.
Мне потом на допросах зачитывали оперативные рапорты этих «таксистов»: «Посадил объект в 17.32 у кафе “Хвылинка” на Дорогожитской улице. Отвез на улицу Героев Сталинграда, 15. Объект вышел из машины в 17.51 и пошел пешком до Оболонской набережной, 75, где в 18.12 зашел в подъезд номер 3, откуда вышел в 18.25» и так далее… «Кто заказывал такси на Дубровку?»
Теперь представьте, что обо мне думали оперы Пятого управления, «борцы с идеологическими диверсиями»? Приехал молодой эмиссар из Москвы. Засветился в синагоге, где обменялся рукопожатиями и кодовыми фразами с израильтянами. Что еще про меня стуканули Пикман с Мильманом, неизвестно. В понедельник вечером объехал на такси всех сионистских и религиозных активистов Киева, о чем говорили — непонятно. Что‑то будет…
Во вторник, 19‑го утром, я отправился на Подол в синагогу. Помолился, зашел еще раз к Мильману поговорить «за микву» и в начале десятого пошел на выход. Как пишут в романах, ничто не предвещало беды… В воротах меня с двух сторон подхватили два здоровых мужика и ловко закинули в поджидавшую белую «волгу» с номерами серии КИА. Машина рванула с места, и только после этого у меня потребовали документы.
Привезли меня на Владимирскую. Два гэбэшных опера в комнате для допросов. Зачем приехал в Киев? Кто такие те два иностранца в субботу? О чем говорили у бимы? Что за книгу они мне передали? Где эта книга? Куда ездил в понедельник? Зачем?
Должен вам сказать, что при всей моей вовлеченности в еврейское подполье я и в кошмарном сне не мог увидеть себя в тюрьме. Я верил в два мифа, разоблачением которых и был мой арест. Первый: такую мелкую сошку, как я, не сажают. Есть рыба покрупнее меня. Те, чьи имена звучат по «голосам», те, кто подписывает письма протеста, ежедневно встречается с иностранцами, организует съезды учителей иврита, «дибуры», распределяет помощь из‑за бугра, которую я даже и не получал… Второй: прежде чем посадить, с «объектом» проводят беседы, предупреждают, угрожают… Неверно, садись, два!
Еще одна тема, которой я боюсь касаться, но надо. Мы, конечно, шутили, что если трое рассказывают друг другу политические анекдоты, то один из них точно стукач. Но в то, что это действительно так, верить не хотели. Мы же знали своих друзей, мы все были хорошими, интеллигентными, порядочными, добрыми ребятами. Мы все выросли в хороших семьях, на хорошей литературе и верили своим друзьям как себе.
Вы не задумывались, почему тюремный принцип гласит «Не верь, не бойся, не проси»? Потому, что это — та филейная часть, за которую тебя берут оперы. Мы боялись — исключения из института, призыва в армию, увольнения с работы, неприятностей у наших близких, нападения «хулиганов», госпитализации в психбольницу, ареста и многих бóльших и меньших проблем. Мы просили у млухи (государства) — поступления в институт, разрешения на выезд, устройства на хорошую работу, в аспирантуру, освобождения от армии, возможности спокойно жить и спокойно спать по ночам. И мы верили этой млухе, что если будем паиньками, будем играть по их правилам, не будем «переступать черту», не будем «ложиться на краю», то серый волк укусит за бочок других деток, а нас не тронет.
Вы не представляете, какой процент наших с вами друзей, своих в доску, родных и близких… Не представляете — и правильно делаете. И не надо! Люди боялись, просили и верили. С ними проводили «дружеские беседы» по душам. В кабинетах деканата, отдела кадров, военкомата, первого отдела, комитета комсомола, начальника отдела милиции. С добрыми интеллигентными идеалистами говорили профессионалы в штатском, психологи без страха и упрека. Пугали, обещали, «оперативно разрабатывали», брали подписку о неразглашении. Много ли было таких, кто мог резко отказаться, противопоставить себя системе? И не на словах, не на кухне с друзьями, с фигой в кармане, а здесь — у ректора, который вежливо вышел, предоставив свой кабинет в распоряжение «Петра Алексеевича». И быть за это исключенным, уволенным, неутвержденным… Немного. И человек становился сексотом, получал оперативный псевдоним, еженедельно писал отчеты: «источник сообщает». А вы верили ему, как родному… Но сам человек тоже мучается. Те же интеллигентские комплексы, не давшие ему сказать чекисту «нет», заставляют его рефлексировать, мучаться из‑за данного согласия, чувствовать себя предателем. Он ищет способ соскочить с крючка, ищет, кому излить душу, с кем посоветоваться, а данная подписка и страх перед всесильной млухой не оставляют ему такого шанса.
После моего освобождения несколько человек, решив, что, раз я сидел, то мне можно довериться, исповедались мне в своем «сотрудничестве». Это кроме того, что меня и самого пытались вербовать еще за три года до ареста, сразу после подачи документов на выезд. Да и во время многочасовых допросов на Владимирской, в Лукьяновке, на зоне я мог кое‑что сложить в уме… Но одну такую исповедь мне пришлось выслушать незадолго до ареста.
У моей жены была в Киеве подруга, бывшая одноклассница Наташа. Отец Наташи, армянин, был «немножечко диссидентом», держал дома Солженицына и других запрещенных авторов, давал их почитать друзьям. Пятое управление им заинтересовалось и решило провести «вербовочную разработку» его дочери Наташи. Ту вызвали в деканат, где «друг» в штатском объяснил ей перспективы исключения из института и как это добьет ее больную мать. И она дала согласие. Куратор назвался Петром Алексеевичем, дал свой телефон и уже в покое не оставлял. А она мучалась, вынужденная стучать на своего родного папу и его друзей. И тут в Киев приезжает ее подруга со своим религиозным мужем (это было не в последний мой приезд, а несколькими месяцами или даже годом раньше). Наташа просит подругу устроить ей встречу со мной. Мы говорили больше часа, девушка просила совета, как соскочить с крючка. Что я мог ей посоветовать после того, как она дала подписку? Кроме того, что отказываться надо по‑любому, иначе потом ты себе всю печень склюешь, ведь с этим придется жить! Но какой хрен меня дернул взять у нее телефон этого Петра Алексеевича, да еще и записать его в свою адресную книжку?! Она вообще была у меня находкой для шпиона. Имена я, конечно, шифровал, но у меня были адреса и телефоны всех еврейских активистов Киева, Одессы и других городов‑героев.
Был ли мой арест спланирован заранее? Не знаю. Скорее всего, это была акция киевской «пятерки» (Пятого управления). Возможно, они хотели меня прощупать, узнать от меня побольше, попытаться завербовать. В какой момент у них созрело решение меня посадить? После отказа сотрудничать? Ответ у меня был простой: мне религия не позволяет. А в этих вопросах я был упертый. После пролистывания моей записной книжки? Она, конечно, произвела на гэбэшников впечатление, это я видел по их лицам, особенно имя и телефон Петра Алексеевича. Я даже подозреваю, что один из них им и был. По крайней мере, именно с книжкой в руках опер вышел из кабинета, чтобы вернуться со своим начальником, который и сообщил мне, что я отправляюсь к «хозяину» (то есть в тюрьму). Как говорится, был бы человек, а статья найдется.
Сначала они решили провести обыск у меня дома и найти антисоветскую литературу. Я сказал, что давно не храню дома ничего незаконного. А мы найдем! У Саши Холмянского они уже «нашли» пистолет «вальтер» и патроны к нему, а у Юлика Эдельштейна во время обыска «обнаружили» наркотики. Однако я «забыл» свой московский адрес. Не думаю, что для них моя забывчивость создала проблему, но жили мы с женой на съемной квартире, а не по месту прописки. Кроме того, как я понимаю сейчас, у киевской «пятерки» с коллегами в Москве в те времена взаимоотношения были сложные и выяснять мой адрес и согласовывать обыск с ними они не захотели.
Интересно, что после суда надо мной в газете «Вечерний Киев» выходит большая статья о моем деле «Кража с молитвой». Там я называюсь главарем банды, сплавляющей культурные ценности за рубеж. В статье сообщаются имена некоторых членов банды, разумеется религиозных евреев, у которых сразу после выхода номера проводятся обыски, то есть статья в газете использовалась как повод для проведения обысков у киевских отказников. Но, кроме того, там с сарказмом говорится, что я, программист по специальности, человек, работающий с цифрами и техническими данными, забыл свой московский адрес…
Дальше у гэбэшников возникает идея объявить четыре книги, лежавшие в моем портфеле вместе с талесом и тфилин, украденными из киевской синагоги. Интересно, что на самом деле книги были из разных синагог — рижской, московской и марьинорощинской, но не из киевской. Посылают машину за Пикманом и Мильманом, чтобы они подтвердили факт кражи. Тех долго уговаривать не приходится. Знакомясь с материалами следственного дела перед судом (обязательная процедура по советскому УПК), я, кроме свидетельских показаний Пикмана и Мильмана, обнаруживаю в деле два анонимных доноса, написанных на тетрадных листах старческим почерком, датированных прошлыми месяцами и начинающихся (оба!) со слов: «Гражданин начальник»! Один донос сообщает о систематических кражах книг из синагоги, а другой указывает на меня как на исполнителя этих краж. А я ведь приехал в Киев на прошлой неделе впервые за восемь месяцев… Анонимные доносы юридической силы не имеют, зато они закрывают процессуальную неувязочку — как это я был арестован за кражу за несколько часов до сообщения об этой краже?
После этого мне снова делается ненавязчивое предложение о сотрудничестве в обмен на закрытие уголовного дела и освобождение, с дружеским пояснением, что получу я восемь лет, и, когда выйду на свободу больной и искалеченный, моей жене уже будет двадцать восемь. Любители арифметики и предсказаний не знали, что, когда через два года я выйду на свободу, их, всех троих, уже не будет в живых, они погибнут на теплоходе «Адмирал Нахимов». А когда моей жене исполнится двадцать восемь лет, уже не будет государства, безопасность которого они так рьяно охраняли от моих посягательств.
В тот год февраль в Киеве был очень морозным. В подвале здания было четыре камеры. Неотапливаемые. Последняя, четвертая, называлась «холодильник». Туда меня и поместили на ночь, до следующего допроса под утро.
Строго говоря, это была даже не камера, а бокс. Ни нар, ни шконок там не было, а был топчан, или выступ из стены для сидения. На него я и лег. Когда проснулся, обнаружил, что мои коленки, вернее брюки на коленках, примерзли к топчану. Самого меня спас овчинный тулуп, в котором я был в момент ареста и который у меня, слава Б‑гу, не отобрали.
Моя жена и ее родители ничего не знали обо мне с момента моего ухода утром в шул. Они готовили еду на свадьбу. К трем часам собрались гости. Меня нет. Жених и невеста готовы, миньян почти собрался — месадер кидушин нет! Только поздним вечером им позвонили и сообщили, что я арестован.
Надо сказать, что хосон‑кало (жених и невеста) ждали с хупой два года, потому что принципиально решили, что месадер кидушин у них буду именно я. «Лой махмицин эс а мицво!» — не «заквашивают» мицву, писал я им, но переспорить их не удалось. Свадьба состоялась у нас дома в Москве после моего освобождения и одним из свидетелей был отец нынешнего московского раввина Гольдшмидта, реб Шломо.
Комментариев нет:
Отправить комментарий