ПОЛНЫЙ КАВАЛЕР

Заманский Борис Наумович

 Сегодня. 2 ноября 1918 г. , родился полный кавалер солдатского Ордена Славы.

Опубликовано 21 января 2007 года

Б.Н.З.- Я родился в ноябре 1918 года в городе Херсоне. В 1927 году семья переехала в Харьков бывший в ту пору столицей Украины. Здесь я пошел в школу, но в 1934 году моего отца, служащего Украинского республиканского банка, перевели на работу в Киев, и вскоре вся семья перебралась к нему.

В 1937 году я окончил школу - десятилетку. Хотел стать музыкантом.
Моя мать до революции училась в Петербургской консерватории и преподавала игру на фортепьяно. Она учила меня играть на разных инструментах и привила любовь к музыке. Учителем музыки в школе был поляк Константин Станиславович Свитич - энтузиаст и бессеребренник. Он создал в школе оркестр, в котором я с увлечением играл. Но, окончив школу, я изменил свой выбор и поступил в Киевский институт керамики и стекла. Одноклассники уговорили меня поступать в этот институт вместе с ними и учиться «серьезной профессии». Институт готовил инженеров- технологов для стекольной промышленности и кирпичного и силикатного производства.
22/6/1941 я был с группой однокурсников на практике в Херсоне.
Услышав речь Молотова о германском вторжении, мы сразу пришли в ближайший военкомат. Там нам ответили - призыв только по месту жительства.
Побежали на железнодорожную станцию, но попасть на поезд до Киева уже не представлялось возможным, билетов в кассах не было.
Сели на пароход, и четыре дня плыли до Киева.
Утром 27 июня, на пятый день войны, я вместе со своими друзьями Михаилом Быковым, Костей Архангельским и Димой Котоном пришел в Октябрьский райком партии и записался на фронт добровольцем - политбойцом.

Г.К. - Учеба в институте керамики давала «бронь» от призыва, да и сам институт уже в начале июля эвакуировался в город Вольск. Как я знаю, студенты выпускных курсов в начале войны вообще не подлежали призыву. Что Вас подвигло принять решение уйти на фронт добровольцем?

Б. Н. З. - Есть такое понятие - зов совести.
Меня воспитали патриотом и ответственность гражданина за судьбу страны обязывала меня немедленно встать на защиту Родины. Это не просто « дежурные высокие слова». Это именно те чувства, которые я испытывал в дни начала войны. Мы не знали какие лишения, потери и испытания ждут нас впереди, но умереть за родную землю были готовы. Миша Быков погиб на моих глазах в первых боях…
Котон и Архангельский тоже сложили свои головы в 1941, но я не знаю точных обстоятельств их гибели...

Г.К. - После зачисления в РККА куда Вас направили? Как складывался далее Ваш боевой путь?

Б.Н.З.- Собрали большую группу добровольцев, примерно 800 человек, и направили нас в Сырец, пригород Киева. Там были развернуты лагеря для подготовки новобранцев. Курсанты Киевского пехотного училища были нашими инструкторами по подготовке, и 10 дней они учили нас военному делу. Все обучение заключалось в маршировке на плацу со строевыми песнями и ползанию по- пластунски. Показали нам винтовку, но выстрелить из винтовки на стрельбище нам так и не дали!... Через десять дней наша воинская колонна прошла строем через весь Киев и прибыла на левый берег Днепра. Там мы просидели неделю, ожидая «высадки немецкого десанта». Вскоре нас построили и сообщили, что «добровольцы» вливаются в состав дивизии прибывшей из Грозного. Нас распределили по частям и подразделениям. Дивизия состояла из призывников-запасников, кадровиков в ней почти не было. 90 % личного состава дивизии были горцы -кавказцы в возрасте 25-30 лет. Те еще «вояки»... Мы шли к линии фронта. Из ближайшего села нас обстреляли немцы -диверсанты. Весь «горский» батальон в панике побежал. Мы, политбойцы, только стояли в полном шоке в поле под огнем одиночного пулемета и не могли понять, что происходит. Четыреста человек бежали от нескольких немцев! Мне это казалось невероятным, как такое может произойти в Красной Армии!? Я просто тогда не ведал, какие жуткие картины мне придется вскоре увидеть. Через день такая же группа немецких диверсантов забросала нас гранатами и опять все эти « храбрые воины» драпали без оглядки. В районе Васильков дивизия попала под серьезную бомбежку. Вся дивизия разбежалась. Сутки мы с огромным трудом собирали личный состав. Собрали чуть больше половины. Остальные сбежали, кто к немцам, кто в наш тыл. Трудно описать панику охватившую большинство запасников, они метались в разные стороны, теряя не только оружие и свои части, но кажется, даже чувство времени и пространства. Дошли до какого-то рубежа. Сплошной линии фронта в общепринятом понимании не было. С грехом пополам мы заняли оборону, окопались. Немцев не видели. Вдруг… снова паника … Крики-«Немцы в тылу!». Так, даже не увидев противника, мы оказались в окружении. И снова началось … Старшие командиры нас бросили. Куда-то исчезли даже командиры взводов … Солдаты стали разбредаться. Большинство пошли сдаваться в плен!.. Окопы опустели. Только горстка политбойцов осталась на позициях…Над нами пролетел наш истребитель И-16, так сразу на него набросились три «мессера» и сбили его. Решили прорываться на восток мелкими группами и поодиночке. Я пошел один. Нарвался на немецких пулеметчиков. Первая очередь прошла мимо. Я упал, затаился. Через какие-то минуты попробовал встать и перебежать с открытого места, но по мне снова стал бить пулемет. Притворился убитым, лежал в поле до наступления темноты … Утром встретил еще одного солдата шедшего к линии фронта, далее выбирались из окружения вдвоем. Продвигались на восток по ночам. Зашли в одно село, попросили у какого-то деда немного еды, а он побежал за немцами. Видно крепко досадила старику советская власть… Раздобыли гражданскую одежду, переоделись. Закопали свое оружие. Днем прятались в лесу или в высокой ржи. Я по неосторожности вышел на опушку леса, а вдоль нее немцы гонят по дороге колонну наших пленных. Немцы были в десятке метров от меня, скрыться в лесу я не успевал. И хоть был я в крестьянской одежде, но в ней ходили многие окруженцы и немцы об этом прекрасно знали. А куда спрятать еврейскую физиономию? И такой страх лег на сердце. Сейчас в строй пленных поставят. А может и на месте застрелят, с них станется. Конвоиры на меня покосились … и не отреагировали. Колонна пленных прошла вперед. Мне самому не верилось, что так крупно повезло! Мое моральное состояние было жутким. От одной мысли, что мы отступили без боя и от того, что вокруг сплошное предательство - жить не хотелось. Вместе с товарищем снова пошли в какое-то село и …, еле ноги оттуда унесли. Местные хохлы открыто поддерживали немцев. Только через восемь дней мы вышли к своим в районе Триполья, переправившись на лодке через Днепр. Никто нас не останавливал и не проверял в особых отделах. Меня с товарищем направили в Киев в запасной полк, где были собраны тысячи окруженцев. Это еще было время когда выйти из окружения удавалось многим. Приехали «покупатели» из воинских частей, набирать пополнение. Выстроили нас. Вызывают из строя химиков. Из-за своей будущей гражданской специальности, еще в институте я был приписан к химслужбе и получил соответствующую подготовку. Вышел к какому-то майору. После недолгих расспросов меня направили лаборантом на передвижную лабораторию на химсклад Юго-Западного фронта. Но пробыл я там всего десять дней. Вскоре весь наш фронт, вместе с его командующим генерал-полковником М.П.Кирпоносом, оказался в «Киевском котле». Я сжег свою машину-химлабораторию, остальные машины с противогазами и другим имуществом пришлось просто бросить. Многие считали положение безвыходным и сами шли сдаваться в плен. Весь мой июльский кошмар повторился вновь. До сих пор стоит перед моими глазами огромное поле под Пирятиным, а на нем горят тысячи машин. Адская, ни на минуту непрекращающаяся бомбежка. Страшно вспоминать. Это была настоящая трагедия. Дорога от Пирятина зажатая с двух сторон лесами, из которых немцы расстреливали нас в упор, и наши колонны идущие на прорыв под бешеным убийственным огнем противника … Мне посчастливилось уцелеть в тот день. Две недели я выходил к своим. Но на слиянии рек Сула и Удай нас снова загнали в капкан окружения. Тысячи бойцов из разных частей бесцельно бродили не зная что делать, как воевать дальше. Всеобщая растерянность. Никто не подавал никаких команд. Вся система управления войсками рухнула. Командный состав просто снимал комсоставскую форму или срывал с себя петлицы, пытаясь затеряться среди простых красноармейцев. Украинцы открыто толпами уходили к немцам, их никто не останавливал и даже не стрелял им в спину. Рядом с нами находились брошенные госпиталя переполненные ранеными, но чем мы могли им помочь? Никакой информации, что творится вокруг мы не имели. Все были деморализованы, на лицах печать обреченности, в глазах смертельная тоска. Никакой организованной обороны не было. Мы понимали, что никто не придет к нам на выручку. Это было просто ужасно. Чувства, мысли, стремления людей притупились, а ощущение полного бессилия доводило до отчаяния. Немцы бомбили и обстреливали из орудий наш участок без передышки. На наши головы падали сброшенные с самолетов листовки с предложением о сдаче в плен. Стихийно собралась группа из нескольких десятков солдат, решивших в плен не сдаваться. Пошли на прорыв, но немцы загнали нас по болоту на небольшой островок на реке Удай. Остров был голый, укрыться или замаскироваться было негде. Там росли только чахлые мелкие кустики. Мы были на виду у немцев как на ладони. Все это происходило днем. Немцы приказали местному жителю выйти к воде, и тот кричал нам с берега -«Если жить хотите - сдавайтесь! Иначе вас уничтожат!». Послали его подальше. На остров обрушился минометный огонь. После обстрела, с берега снова предложили сдаваться в плен. Мы отказались. Остров просто забросали минами и на несколько раз «прочесали» из пулеметов. Многие из прятавшихся на островке были убиты и ранены. Я лежал среди трупов товарищей и понимал, что шанса выжить у меня нет…Кто-то из наших, оставшихся в живых, встал в полный рост и крикнул на берег - «Давайте лодку!». Огонь прекратился. К островку стали подходить лодки, на веслах сидели местные жители. Те, кто принял решение сдаться в плен, вставали… и шли к лодкам... Я уже был наслышан о том, что немцы уничтожают евреев, но мне было тяжело поверить в эти слухи, слишком ужасными, дикими и неправдоподобными они мне показались. Но в этот момент вспомнил, как подобрал в окружении немецкую листовку с текстом - «Бей жида-политрука». Это стало для меня последней каплей. К лодкам я не пошел…Немцы еще раз «проверили» островок из минометов. Стемнело. Нас оставалось на острове всего четыре человека. Мы ждали трагической развязки, готовились к смерти… Ночью на остров пришла лодка. Видимо местный украинец приехал «за трофеями». Мародер. Он не подозревал, что на острове еще остались живые окруженцы. Мы оглушили его, связали, и на его лодке доплыли до берега. Осторожно выбрались на берег, разделились на две пары. Я выходил из окружения вместе с товарищем из десантной бригады. Шли по немецким тылам долго. Что только испытать не пришлось в эти дни… Навстречу к линии фронта двигались в одиночку в гражданской одежде такие же как и мы бедолаги-окруженцы. Организованными группами с оружием никто из «киевского котла» не выходил… Вышли к своим под Харьковым. Сплошной линии фронта не было. Я не помню чтобы нас проверяли. Я спокойно добрался до Харькова, даже сходил проведал свой старый дом. Явился в комендатуру. Поскольку я вышел из немецкого тыла со своими документами, со мной не стали долго разбираться и сразу дали направление в 165-й запасной полк в город Люботин. Этот полк сплошь состоял из «киевских окруженцев». Полк отступал по территории Харьковской и Воронежской области не ввязываясь в бои. Голод в полку был неимоверный. Два раза в день давали маленькую пайку полусырого хлеба и один раз в день баланду с двумя горошинами на дне. В полку процветало безудержное воровство, да такое, что даже на утреннюю поверку и на зарядку все выходили из землянок с своими вещмешками и шинелями, боялись, что все добро украдут. В конце декабря 1941 года нас переобмундировали и меня с группой солдат отправили в 167-й стрелковый полк. Вооружили винтовками СВТ. Выдали каждому по буханке хлеба, но мы были настолько голодны, что съели этот хлеб моментально. Прибывших с пополнением выстроили, и стали вызывать из строя образованных. Я вышел, и попал служить телефонистом во взвод связи первого батальона. Но в зимних боях пришлось воевать и простым пехотинцем. В январе 1942 года мы пошли в наступление в районе села Куньи Харьковской области. Зима выдалась на редкость суровой. Стужа. Морозы доходили до сорока градусов. Перед нами находилась укрепленная немцами высота, которую нам приказали взять. Атаковали в лоб. Только вышли на подступы к высоте и сразу попали под бешеный немецкий огонь. Залегли. Не только встать, пошевелиться не могли. Несколько часов мы лежали в открытом поле под обстрелом. Снова и снова пытались подняться в атаку, но прорваться вперед не могли. К линии фронта подтянули «катюши» и после нескольких залпов противник оставил высоту. В этом бою многие из выживших обморозились. Меня с обмороженными ногами привезли в санбат в село Чистоводовка. Ходить я не мог, ноги отказали. Ползал и то с огромным трудом. Раненых и обмороженных разместили в хатах. Через село проходила дорога к фронту. Лежишь, смотришь в окно и видишь, как к передовой идут потоком маршевые батальоны, а через некоторое время назад везут на подводах сотни раненых. Будто через мясорубку людей пропустили … Такая возникала грустная ассоциация …

Г.К.- После всего пережитого Вами в 1941 году, трудно было возвращаться в пекло, на передовую?

Б.Н.З. - Нет. Я стремился на передовую, хотел воевать и мстить за сорок первый год. Даже в этом страшном бою у села Куньи я не думал о смерти. Только от осознания того, что мы наконец-то идем в наступление, на душе было радостно.

Г.К. - Сколько времени Вы пролежали в госпиталях?

Б.Н.З.- Из санбата попал в полевой госпиталь, а оттуда был направлен в Саратов. Ступня левой ноги начала загнивать, врачи решили ампутировать большой палец на ноге. Но резали не сразу, а три раза по кусочкам и все неудачно. Начался остеомиелит …Казалось пустяк, а пролежал я в госпитале из -за этого гниющего пальца почти полгода. После выписки попал в город Балашов, а оттуда направили на формирование 4-го гвардейского стрелкового корпуса.
Попал в 183-й отдельный батальон связи.

Г.К. - Какой была структура Вашего отдельного батальона связи?

Б.Н.З. - В состав батальона входили - радиорота, рота линейных телефонистов и кабельно-шестовая рота. Были еще штабные подразделения.

Г.К. - Ваша первая награда?

Б.Н.З. - Медаль «За Отвагу». В начале сорок третьего были тяжелейшие бои на Северном Донце. Немецкие и наши боевые порядки перемешались, сплошной линии фронта не было. Пошел устранять порыв на линии, нашел перебитый провод, срастил, и вдруг понял, что по мне стреляют.
Лежит от меня в сорока метрах немец и бьет из автомата. Стрелял я неплохо, и нервы у меня оказались покрепче. Уложил его из карабина.
Немец был связист и тоже «шел на обрыв провода».
За обеспечение бесперебойной связи и за эту «дуэль» получил свою первую медаль.

Г.К. - Мне лично впервые приходится общаться с полным кавалером ордена Славы. Если возможно, расскажите, за что Вы были удостоены орденов Славы трех степеней?

Б.Н.З.- Первые два ордена Славы получил «за плацдармы».
Летом сорок четвертого года, после боев в Румынии, нашу часть посадили в эшелоны и перебросили на 1-й Белорусский фронт, под Пинск. Наступая дошли до Вислы и в районе города Магнушев пытались переправиться через реку. Первыми форсировали Вислу американские машины-амфибии, но немцы их быстро расстреляли на воде. Тогда мы стали переправляться по «старому проверенному методу» - на плотах и подручных средствах. А как такие дневные форсирования в «первой волне форсирующих » под огнем противника проходят - мне вам рассказывать не надо. Но за кромку берега мы зацепились. Захватили небольшой плацдарм, простреливаемый день и ночь со всех сторон всеми видами оружия. Немцы непрерывно атаковали и бомбили нас. Гиблое было место … Непрерывное, нечеловеческое напряжение.
Связь постоянно рвалась и там пришлось работать не разгибая спины. Ползешь по линии, вокруг лишь убитые товарищи, и только одна мысль сверлила мозг - поскорее устранить порыв, восстановить связь. В свой окоп вернешься, по немцу выстрелишь несколько раз и… снова на линию. Опять обрыв… Меня там ранило, но я остался в строю.
Как мы этот плацдарм удержали одному Богу известно, но мы продержались до подхода подкрепления. За эти бои вручили орден Славы 3-й степени.
Вторую Славу я получил за переправу через Одер в районе Кюстрина. Был захвачен плацдарм на западном берегу. Там по обоим берегам реки были воздвигнуты высокие, метров пять -шесть, противопаводковые дамбы. Между водой и дамбой оставалось метров десять суши, и на этой полоске наша пехота держала оборону. Я вроде на войне многое повидал, но такого плотного и убийственного немецкого артогня как на Одере - ранее не видел.
Это было что-то страшное. Устойчивой связи с плацдармом не было. Кто-то из офицеров придумал как проложить связь и предложил установить в лодке вертикально ось от брички, на верхнее колесо одели бухту катанки (моток провода).
Кто-то должен был встать у колеса и разматывать бухту провода.
Командир нашей роты вызвал добровольцев. Я как всегда вышел вперед. Больше охотников не нашлось. Четверых гребцов на лодку уже назначали приказом. И мы поплыли.
Вокруг бушевала смерть, немецкий огонь был непрерывным, но о смерти не думал, на осколки и пули внимания не обращал. Боялся только одного, что заест провод.
На другом берегу натянули катанку на изоляторы - есть связь! Мы еще не успели сами поверить, что доплыли до западного берега живыми, как наш замкомбата капитан Пащенко приказал наладить связь вдоль дамбы. Вместе со своим напарником и близким другом Наймушиным бегом пустились по линии.
Я увидел порыв и начал устранять, а Наймушин прошел вперед. Услышал свист мины. Взрыв!.. Мой товарищ Наймушин, с которым мы провоевали вместе полтора года, ели из одного котелка, был убит осколками наповал…
Я долго сидел возле тела убитого друга…
А война продолжалась. На этом плацдарме всякое пришлось испытать…
Один раз несколько часов под немецким огнем стоял по горло в ледяной воде держа провод над головой, чтобы дать связь… А дальше пошла - «обычная война на плацдарме», которую только врагу и пожелаешь… Наши навели через Одер понтонный мост, так немцы пытались разрушить этот мост «оригинальным способом». К корпусу самолета снизу приспосабливали и крепили фюзеляж подбитой или старой машины, начиненный взрывчаткой, и отцепляли его прямо над переправой.

Г.К. - Вы знали, что за уличные бои в Берлине Вас представили к ордену Славы 1-й степени?

Б.Н.З - Даже не имел об этом малейшего понятия. В нашем батальоне никто простым солдатам не сообщал о том, что они представлены к наградам.
В октябре 1945 года меня демобилизовали как бывшего студента. Вернулся в Киев, пришел на развалины своего дома …
Моего института уже не было и я поступил доучиваться в Киевский политехнический институт. В 1948 году меня направили работать на Горловский азотнотуковый завод инженером-технологом.
И когда в 1950 году меня вызвали в Горловке в Центрогородской райвоенкомат и вручили третий орден Славы, то для меня это было неожиданностью.

Г.К.- За что конкретно Вас представили к высшей степени ордена?

Б.Н.З. - Трудно сказать точно, за какой эпизод конкретно. Мне не довелось видеть свой наградной лист. С двадцатого апреля по первое мая бои в Берлине не затихали ни на минуту и пришлось все время быть в самом пекле.
Все время держать связь со штурмовыми группами …
Связь приходилось подавать по насквозь простреливаемым улицам, цепляя провод за стены домов, вывески, оконные рамы. Не было ни сна ни отдыха. И за эти дни столько произошло разных событий. Может за плененного немецкого капитана.
А может за бой на Геетрассе.

Я устранял порыв, а из дома на противоположной стороне улицы по мне открыли огонь. Увидел откуда стреляют и успел заскочить в подъезд. Открыл ответный огонь из автомата. Началась перестрелка, продлившаяся минут двадцать. У меня было с собой два запасных диска к автомату и несколько гранат.
Так получилось, что удалось немцев заблокировать в доме. Забросал их гранатами. Еще нескольких положил из автомата.
Минут через 15-20 ко мне подошла подмога. Немцы стали по одному выходить из дома с поднятыми руками. Больше двадцати немцев вышло. И это были не сопливые пацаны из «гитлерюгенда» или старики-фолькштурмисты, а серьезные матерые вояки, среди них несколько человек из войск СС. Вот такой был случай в «логове врага».

Г.К. - Мне рассказали, что на Вашем заводе только в середине пятидесятых годов случайно узнали, что в коллективе трудится полный кавалер орденов Славы.
Почему Вы молчали о своих наградах?

Б.Н.З.- Не считал правильным говорить об этом.
Поймите, я сугубо мирный гражданский человек и как-то подчеркивать свои военные заслуги мне не хотелось. Война для меня - это эпизод жизни, в котором я был востребован и честно выполнил свой долг. На фронте делал все что мог для своей Родины. Всегда находился на передовой, всегда вызывался добровольно на самые гибельные задания, но при этом о наградах никогда не думал.
Мне это было не важно.
На войне мне повезло уцелеть. Но …Допустим, что мой наградной лист на первую степень ордена Славы был бы «утерян» или просто не утвержден.
Изменило ли бы это как-нибудь мой жизненный путь ? Вряд ли.
Есть еще одна деталь. Знаете как мне вручали Славу 1-й степени? В 1950 году вызвали в райвоенкомат. Как раз был самый разгар компании «борьбы с космополитами». Пришел. Проверили документы, спросили где воевал и чем награжден. Ответил. Говорят - Пройдите в третий кабинет. Сидит в этом кабинете какой-то капитан, вроде начальник отдела. Снова посмотрел военный билет, задал те же дежурные вопросы и вдруг будничным голосом зачитал Указ Президиума Верховного Совета СССР от 1946 года о награждении Заманского Б.Н. орденом Славы 1-й степени. После этого, недовольно морща лоб, вручил мне орденский знак и сопроводительные документы, быстро пробормотал какие-то поздравления и демонстративно вернулся за свой стол, уткнулся в бумажки и стал с кислой рожей изображать занятость. Даже военком не зашел поздравить.
А вроде не юбилейную медаль вручали …
И хоть очень приятно было получить такую высокую награду, но все равно, какой-то осадок после «церемонии вручения» на душе остался.
Домой вернулся, поделился с женой радостью, показал ей орден,
потом положил его в ящик стола к другим наградам и больше об этом не вспоминал. В 1953 году по просьбе жены надел ордена на первомайскую демонстрацию. Так на заводе все же узнали, что в коллективе есть человек с тремя орденами Славы.

Г.К. - Вы участвовали в штурме Зееловских высот 16/4/1945. Хотите рассказать об этой знаменитой «прожекторной» атаке?

Б.Н.З. - Об этом уже много рассказано, стоит ли повторяться… Гнали нас на штурм, волну за волной, как всегда не жалея людей и не считая потери.

Г.К. - Кто командовал Вашим отдельным батальоном связи?

Б.Н.З. -Мой первый комбат капитан Жамов был хорошим человеком и достойным, порядочным офицером.
Но вскоре его заменил майор Дергачев, которого ненавидели все солдаты. Грубый, безнравственный и малограмотный человек, без малейшего понятия о офицерской чести. Майор привез к себе на фронт жену из тыла, и вместе с ней «руководил» батальоном, занимаясь исключительно сбором трофеев, орденов и «активным отдыхом». Что происходит с бойцами батальона его особо не интересовало. Был период, что несколько недель мы не получали никакого продовольствия, кроме пайки хлеба. Даже баланды не было. Но батальонный повар на глазах у голодных красноармейцев варил отдельные обеды комбату, которые тот не стесняясь поглощал на открытом воздухе, на наших глазах...
После войны комбат Дергачев вообще «отмочил номер». Мы стояли в местечке Вайсдорф. Комбат приказал всему личному составу выстроиться с вещмешками и высыпать содержимое солдатских «сидоров» на землю. Обошел строй, забрал себе приглянувшиеся ему солдатские трофеи в машину, и приказал - «Разойдись!». Нагло и беззастенчиво обобрал своих солдат. Про его «художества» можно долго рассказывать. Хорошо, что хоть наш начальник штаба майор Федин был приличным человеком и по мере возможности заботился о простых солдатах.
С ротными командирами тоже не всегда везло. Одно время нами командовал некто Миронов, человек заносчивый и нагловатый, так с ним отношения у солдат были весьма натянутыми, уважения у нас он не снискал.

Г.К. - Вы вступали в партию на фронте?

Б.Н.З. -Я никогда не был в рядах партии. На фронте несколько раз подходил ко мне парторг Сумалинский, кстати, хороший и смелый солдат, и предлагал вступить в партию, но я отказывался под различными предлогами.
После войны политикой я мало интересовался, а вступать в КПСС ради карьеры считал для себя недостойным делом. В начале пятидесятых годов к нам на завод в Горловку приехала министерская московская комиссия, разбавленная работниками «из органов» и ЦК. Цех, которым я в тот момент руководил, был секретным, занимался производством изотопов и компонентов для ядерного оружия, работал, как говорится - «на войну». Комиссия получила шок, увидев, что начальником «закрытого» цеха работает еврей, да к тому же еще беспартийный. И начали эти «товарищи из комиссии» истошно вопить и потребовали, чтобы меня немедленно убрали с этой должности. Руководство завода предложило мне вступить в партию, чтобы «выбить из рук комиссии один из козырей» и попытаться отстоять мою кандидатуру. Я отказался. Вернулся на прежнюю должность инженера -технолога, спокойно занимался любимым делом, и никогда об этом решении не сожалел.

Г.К. - С кем Вы дружили на фронте?

Б.Н.З. - Нас было пятеро близких товарищей - командир взвода старший сержант Киенков, и рядовые связисты - Вольский, Табанов, Наймушин и я. Мы были как одна семья. Как погиб Наймушин я вам уже рассказал. Добрую память о своих боевых товарищах я бережно храню всю жизнь.

Г.К. - Провоевать с сорок первого года до конца войны, выйти из трех окружений и уцелеть - редкое везение. Доле связиста на передовой никто не завидовал, ведь каждый выход на линию «на обрыв» под вражеским огнем можно смело сравнить с поединком со смертью. Надеялись ли Вы выжить на войне?

Б.Н.З. - Нет, я был уверен, что рано или поздно погибну. Слишком много смертей видел рядом с собой, слишком часто меня хранили случай и судьба. Понимаете, даже когда в Берлине, третьего мая 1945 года все мои товарищи пошли расписываться к рейхстагу, я не захотел пойти с ними. Был убежден, что моя война еще не закончилась … А ходить «в обнимку со смертью» на войне становится делом привычным и будничным. Я был фаталистом, чему быть - того не миновать, но перед смертью не пасовал, а спокойно воевал и делал свое солдатское дело. Даже при бомбежках не возникало страха, не бегал как угорелый в панике в поисках укрытия, просто стоял в полный рост и следил за полетом бомб, определяя - куда они попадут. Сколько раз казалось, что все, последняя минута жизни, но Бог хранил …

Я просто вам не рассказал, через какие страшные, затяжные и не всегда удачные бои пришлось пройти в сорок третьем году. Там ни у кого шансов выжить не было… Был один момент, уже в сорок четвертом на Днестре, когда нас осталось несколько человек на НП окруженном немецкими танками и пехотой. Мы отстреливались фактически до последнего патрона. Удалось связаться со штабом и вызвать «огонь на себя». Прилетела наша авиация и смешала все живое вокруг с землей. Танки отошли. Я до сих пор не пойму как уцелел в тот день…
Но знаете, проходят годы, стираются в памяти фамилии и эпизоды, и война вспоминается уже не как кровавая бойня в которой меня сотни раз должны были убить, а как четыре года тяжелого труда.
Война - это тяжелая опасная работа, и я просто старался выполнять свою работу на совесть.

Интервью: Григорий Койфман Лит. обработка: Григорий Койфман Борис Заманский умер в Израиле в 2012 г. 94 лет от роду.