В прорве времени: прозаичная переписка поэта Тарковского
Арсений Тарковский. Проза. Письма / Вступ. ст. Н. А. Резниченко; состав., подг. текстов и коммент. М. А. Тарковской и В. А. Амирханяна; отв. ред. Д. П. Бак / ГМИРЛИ имени В. И. Даля. – М.: Издательство "Литературный музей", 2021. – (Тарковские. Из наследия. [Книга 3]).
9.12.1928. Сегодня вечером был у Тарковских. Там званый вечер с глинтвейном. Он собрал всяких поэтов, из которых я никого не знал раньше, но не жалею, что встретился. Очень мне понравились стихи П. А. Грандицкого, Ю. М. Нейман, хорошие у М .С. Петровых и ничего у Ю. К. Звонникова. Кроме того, читали Нина Михайловна, Тарковский и Арсений, свои и мои. Марья Ивановна Тарковская удивительно милая. – Так рассказал о встрече молодых и почти неведомых советским читателям поэтов в дневнике Лев Горнунг. Судя по этому документу, знакомство Горнунга с Тарковским состоялось 5 января 1927 г. Сорок лет спустя, когда один из них был слепым, а другой – безногим, Тарковский писал другу: Милый Лев, сколько столетий мы уже знаем друг друга, какие беды мы претерпели за это время! Как подумаешь об этой прорве времени – страшно становится, но и радостно: какие мы всё-таки железные и упрямые! (30 июля 1966)
Тарковский уподобил воспоминания коллекции мебельных гвоздей
Фрагменты писем Арсения Тарковского не раз попадали в поле зрения историков культуры, цитировались, но издаются столь представительным корпусом впервые. Составители опубликовали 371 письмо, среди адресатов – родственники (мать, жены, дети), друзья и коллеги. Помимо писем, в книге напечатаны рассказы и очерки Тарковского, некоторые также в первый раз.
Не единожды писал Тарковский, что с ранних лет рука об руку с людьми идут добро и страдание. Золотое детство с воздушными пирогами и девочкиными платьями (по системе Фребеля) у человека, родившегося в 1907 г., скоро закончилось. Костюм мальчику шили из портьеры, за фортепиано не пускали без ботинок, мстительный кладовщик поспособствовал обморожению рук, животных заводить было нельзя, а старшего брата убили григорьевцы. Но осталась у Арсения и память добра. В публикуемом впервые рассказе он вспоминает конфеты – те, которыми угощал расшалившихся детей генерал Самсонов, застрелившийся в 1914 г. в Мазурских болотах, и ту, которой угостила Тарковского атаманша Маруська Никифорова, захватившая на некоторое время Елисаветград. Жестокая военачальница, похожая на сельскую учительницу в чеховском пенсне, сразу отправила Арсения домой, дав ему казака в сопровождающие. Отец Тарковского состоял в "Народной воле", отбыл пятилетнюю ссылку в Иркутске. Умер он в 1924 г., и почти одновременно Арсений уехал в Москву; перед смертью отец потерял зрение, и Горнунг упоминал в дневнике сентября 1935 г., что поэму "Слепой" Тарковский сочинил в память о родителе. Напечатали ее в 1962 г. в первом сборнике поэта. А к своему так и не изданному сборнику мемуарных рассказов "Константинополь" Тарковский написал ироничное предисловие, в котором уподобил воспоминания коллекции мебельных гвоздей.
Вместо сердца у меня какой-то комок из смеси льда с чувством одиночества
Арсений поступил в Москве на Высшие литературные курсы. Там он и познакомился с Марией Вишняковой, в 1928 г. они поженились. Арсений называл ее в письмах деточком, золотусей, сенбернарочьим своим счастьем, у них родилось двое детей – Кот и Мышь, но брак распался. Тарковский пользовался большим успехом у женщин, Л. Либединская назвала его неправдоподобно красивым. В 1937 году он ушел к Антонине Бохоновой, а после войны, едва оправившись от тяжёлого ранения (знаменитый хирург Вишневский ампутировал ему левую ногу до бедра из-за гангрены), расстался и с ней. Третьей и последней спутницей Тарковского стала переводчица Татьяна Озерская. Как знать, может быть, увечье оказалось препятствием для холостяцкой жизни, во всяком случае, 17-летнему сыну Андрею он писал: Ради бога, не пытайся жениться! (7.07.1950) Тарковский нередко бывал откровенен: Вместо сердца у меня какой-то комок из смеси льда с чувством одиночества. Правду сказать – мне никого и ничего не надо (письмо М. Тарковской (Вишняковой), 20.9.1939).
Ненадежный семьянин, Арсений Тарковский был любящим отцом, и вот что писал он из действующей армии своему первенцу: Я так хорошо помню, как ты родился, мой милый. Мы с мамой ехали до Кинешмы поездом, а оттуда на лошадях до Завражья. Волга должна была вот-вот тронуться. Мы ночевали на постоялом дворе, и я очень беспокоился за мамочку. Потом родился ты, и я тебя увидел, а потом вышел и был один, а кругом трещало и шумело: шел лёд на Немде. Вечерело, и небо было совсем чистое и зелёное, и я увидел первую звезду. А издалека была слышна гармошка, и это было 11 лет тому назад. Я думал тогда, что ты вырастешь очень хорошим и умным. Мы с мамой были тогда очень молоды, и у нас было много сил. Как мы возились с тобой, и когда ты наедался маминым молочком – ты делался как пьяная кошка и очень крепко спал (письмо 4.04.1943).
Помимо растущего с годами семейного круга, был у Тарковского и дружеский, довольно немногочисленный. Точнее говорить о двух дружеских кружках. Первый составляли товарищи его юности – аристократы Елисаветграда и их восхитительные спутницы. Под звучными именами маркиза Рюэтти, князя Георга и других скрывались актеры и режиссеры Николай Станиславский, его жена Татьяна, ее брат Юрий Никитин, умерший в пересыльном лагере в бухте Нагаева в 1940 г. Уехав в Москву, Тарковский писал им лирические послания онегинской строфой, а много лет спустя писал своей киевской приятельнице: У меня горе: умер Коля Станиславский, мой детский ещё друг, которого я знаю с 1915 года, мы вместе учились. Словно я чувствовал, что надо нам с ним повидаться в последний раз – и выбрался, через 2 или 3 года после последнего свидания с ним. Слава Богу, он умер скоропостижно, хоть это хорошо (письмо Е. Ольшанской, 30.10.1970).
Был и молодежный московский кружок из тех, кто связан с Литературными курсами. Направлял Арсения поэт и администратор Георгий Шенгели. Он устроил Тарковского фельетонистом и судебным хроникером в знаменитый "Гудок" в 1925 году, он же привлек его к переводам литературы народов СССР, которые стали главным источником дохода поэта. Но поэтическим наставником Тарковского с большей вероятностью можно назвать Арсения Альвинга. Альвинг повлиял и на братьев Горнунгов, и на Липскерова, и на Тарковского. Последний посвятил ему в 1929 году Сонет с тайной:
Ареной для певца да служит нам кружок.
Привет тебе, поэт. Доволен будь судьбою.
Пусть четверть века нас научит быть собою.
Ты нежный дар судьбы для тишины сберёг.
Очаг не гаснет твой. Пускай же долгий срок
Горит и рдеет он. Рождаясь под слепою
И темною такой, и слабой пеленою
Живая песнь горит во мгле: так хочет Рок.
И муза странная… Ее нельзя другому
От тени отличить… Там словно по земному
Промолвит стих – и вдруг томится и поет –
Пред пламенем твоим. Мучительно единый
Проходит ночи миг. И тайной миг живёт.
Так мой сонет в себе таит свои глубины.
Поэт рассказывал, что его подстрелили по ошибке свои
Ближе всех сошёлся с Арсением Лев Горнунг, ставший другом семьи. Они вместе проводили летние отпуска в Кинешме и Юрьевце, где жила мама и отчим Марии Тарковской. Интересно, что отчим Николай Матвеевич Петров был не только известным врачом. Судьба связала его таинственными нитями с русской поэзией: он учился в одном классе гимназии с Бальмонтом и дружил с ним, а годы спустя участвовал в консилиуме, когда Пастернак упал с лошади и сломал ногу. Горнунг крестил и Андрея (заочно), и Марину; подчас играл роль няньки: Пошли с Андреем пешком за книгой. По дороге он у меня заснул на ходу, т. к. уложить его спать днём Марусе не удалось. Пришлось взять на руки. Он храпел на всю улицу, уткнувшись мне в плечо. Посидел с ним на скамейке (дневник, 19.1.1935). Лев Горнунг был талантливым фотолюбителем, известны его портреты молодых и маленьких Тарковских, считается, что усадебные сцены в "Зеркале" Андрей ставил отчасти по старым фотографиям крестного отца. Кажется, Горнунг более привязался к Марии и детям, кто знает, после ухода Тарковского Лев мог стать не только другом семьи, но почти в одно и то же время Тарковский увлекся Бохоновой, а Горнунг – Анастасией Петрово-Соловово, которая стала его женой в июне 1937 г.
Если возвращаться к памяти добра и страдания, то в жизни Тарковского нужно отметить две даты. Первым событием стало ранение 13 декабря 1943 года под Городком, Белоруссия. Сам поэт рассказывал И. Лиснянской, что его подстрелили по ошибке свои. Вскоре после начала Отечественной войны, едва только поэт эвакуировал две свои семьи – Марию с детьми, маму с Антониной и ее дочкой, как сразу же стал проситься на фронт. Тарковский стал корреспондентом газеты "Боевая тревога" 16-й (позже 11-й Гвардейской) армии. Он стремился как можно больше времени проводить на фронте, и письма о том свидетельствуют:
С новым начальством у меня изменилась жизнь – и очень неприятно изменилась. Теперь я не смогу часто ездить на передовые, а я очень любил там жить… Чаще, чем раз или два в месяц, меня отпускать не будут, вместо этого я буду писать юмор (письмо А. Бохоновой, 18.06.1942).
Я лежал в цветах и смотрел, как немцы стреляют по небу
А я уж совсем и отвык от мирной жизни, живу, как никогда прежде не жил и начинаю думать, что иначе и жить-то странно. До того я сжился с теперешним, что мне даже орден дали – Красную Звезду. Мне очень надоело в газете, и я хотел бы изменить свое амплуа, но ничего у меня не выходит, и ничего придумать нельзя (письмо Л. Горнунгу, 6.06.1943).
Для газеты надо было исправно поставлять агитационные фельетоны в стихах и прозе (они републикованы в томе 2017 года и в настоящем издании), для командования редактировал слова песни "Если на празднике с нами встречается…"; тогда как на передовой наблюдалась некоторая свобода: Я лежал, привязав повод к своей ноге, лошадь паслась целый час на клевере. Было очень хорошо, я лежал в цветах и смотрел, как немцы стреляют по небу – в километре – бризантными снарядами. Летали бабочки – крапивницы и павлиньи глазки (письмо А. Бохоновой, 1.07.1943). Нередко рождалась не казённая, а подлинная поэзия и проза; только сейчас публикуется рассказ "Герой Ермолаев", в нем автор разыскивает по приказу труп бойца, посмертно представленного к званию Героя Советского Союза: Трупы были раскулачены, карманы у всех вывернуты и сапоги сняты. Часа два мы его искали, нигде не могли найти. Наконец мы набрели на канаву, за которой начиналась рощица, и в ней, головой вниз, на спине, лежал Ермолаев, я сразу узнал его, хоть правая сторона лица была у него разбита, осколок угодил ему в ухо, а другим был разворочен живот так, что кишки выбились оттуда и замарали гимнастёрку. Руки у Ермолаева были грязны, прижаты к груди, и лицо было печально, словно у ребенка, да и весь он был словно капризный ребенок, вдруг успокоившийся и заснувший.
Теперь я могу написать все, что хочу, у меня для всего есть слова
Другой главной датой в биографии Тарковского стала публикация первого поэтического сборника "Перед снегом" в 1962 году. Стихи он регулярно писал с середины 20-х гг., в Союз писателей был принят в 1940 г., но служил переводчиком, чем тяготился: Стихов я пишу мало, не очень важные, я не доволен. А переводить мне все тошней и тошней, но я никогда уже не выскочу из этой переводной колеи и буду вертеться в ней по гроб, как девка в колеснице (письмо М. Тарковской (Вишняковой), 2.8.1939). Хотелось делать вовсе не переводы, а остроумные подражания – античным авторам, елизаветинцам. К оригинальному своему творчеству Тарковский был настроен критически и требовательно; в письме Андрею перечислял свои поэтические козыри: трудолюбие, усидчивость, огнеупорность (7.07.1950); Тоне Бохоновой признавался: Боже мой, как я любил поэзию, всю жизнь, с пяти лет я писал стихи и всегда всерьез, и мне нельзя думать, что все это только ради того, чтобы иметь двадцать или тридцать стихотворений, которые бы мне хотелось издать книжкой. Я утешаю себя тем, что смогу написать о том, что знаю; мало поэтов на войне, а надо быть здесь, чтобы стать мудрым, как Рембрандт, если нет его гения, способного переживания дикой глубины высасывать из пальца. Теперь я могу написать все, что хочу, у меня для всего есть слова (29.6.1943).
Тарковский выступал за первенство идей и мысли над формальными ухищрениями, он много занимался восточной поэзией, но отдавал предпочтение западной традиции: Азиатская поэзия держится на орнаменте, налагаемом поверх сути стихотворения и едва прикрывающем бедность духовного мира, вольную и невольную авторскую систематическую ограниченность. У русской поэзии прямая линия развития – Греция – Рим; Гёте – наш язык; все остальное в ней – случайность; у нашей общественности больше связей с Бастилией и ее разрушением, чем с любой газеллой Низами (письмо В. Орлову, 8.06.1966). Поэтический пантеон Тарковского выглядел так: Пушкин, Боратынский, Тютчев, Случевский, Анненский, Ахматова ("Ответы на анкету Карла Маркса", публ. впервые). В Пушкине он ценил детское начало – жестокость пещеры, стиль Моцарта и Дон Гуана (письмо А. Ахматовой, 11.11.1958). У Ахматовой он отмечал тождество слова и заключённого в нем понятия, но главное, ее гуманистическое дарование: Вы написали за всех, кто мучился на этом свете в наш век, а так ещё не мучились до нас ни в какие времена… Ваш читатель и Ваш двигатель хлебнули совершенного лиха, и это – Ваше преимущество (письмо А. Ахматовой, 24.11.1965). Согласно Тарковскому, поэт должен выйти за пределы своей личности, стать выразителем воли Бога, поколения, народа, истории. Именно с этой позиции он критикует лично очень симпатичную ему Марину Цветаеву: Для меня неприемлемы творческая и философская концепция поэзии М. Цв., поэзии, трактуемой как подчинение искусства личной и только личной стихии художника. О нет; художник – сосуд скудельный того, кому он подчинил свой дух (письмо А. Тарковскому, 1963?).
Книга стихов 1946 года была рассыпана по распоряжению цензуры, уцелело всего 4 экземпляра
Вячеслав Иванов считал трагедию порождением культа религии страдающего бога. Арсений Тарковский считал поэзию порождением страдающего и сострадательного поэта. Советская действительность и власть укрепляли в сознании поэта приверженность избранной линии. Первый сборник Тарковского вышел, когда ему исполнилось 55 лет. А книга стихов 1946 года была рассыпана по распоряжению цензуры, уцелело всего 4 экземпляра. И вмешательство цензоров никогда не исчезало: Сегодня меня разок хватило чем-то бревнообразным по голове: по (как говорили в старину) не зависящим от редакции обстоятельствам из моей книжки изъяли весь цикл стихотворений "Памяти А. А. А.". Виновато тут не имя Ахматовой, а только я сам, только сами эти стихи (письмо Е. Ольшанской, 17.3.1969).
Печально, что жизненные и литературные страдания сильно глушили яркое остроумие Тарковского, его юмористическое дарование. Слишком редко он позволял себе шутить:
Девочка. Я раскаиваюсь, мама. Прости меня. Я лгала, я съела и морковь, и квадратик, и редьку, и пирожное, и сердце этого идиота Ивана Петровича Гуляша. Я тоже старуха. Если бы ты была жива, мы могли бы понять друг друга. Доктор, определите, сколько мне лет!
Доктор (определяет и записывает). Семьдесят.
Девочка. Доктор, голубчик, переделайте на шестьдесят восемь.
Доктор. Не могу! Правда прежде всего!
Девочка. Тогда определите ещё раз!
Доктор. Восемьдесят.
Девочка. Ого! (Умирает.)
("Каждому свое: Удивительная пьеса в одном действии")
Итак, поэзию Тарковский видел рука об руку со страданием. Каков же был его идеал? О нем, скорее всего, можно прочитать прозаические строки поэта. В письме с фронта Тоне Бохоновой Тарковский рисует утопию, сродни тем, что сочинили его современники Булгаков и Бродский:
Какая у нас будет чудесная жизнь! Мы бы поселились с тобой возле моря, где бы не было так жарко, чтобы тебе было нездорово, а только тепло, и дом был бы с садом, а комнаты – выбеленные, и когда хорошая погода, то мы бы гуляли и купались, а в бурю думали бы о том, чтобы рыбаки все благополучно возвращались (18.6.1942). Ничего не сбылось! Полтора года спустя Тарковскому отрезали ногу, после войны они с Тоней расстались, а она умерла от рака лёгких в 45 лет. Судьба, этот сумасшедший с бритвою в руке, неотступно следовала за поэтом и его ближним кругом, нанося губительные удары.
Комментариев нет:
Отправить комментарий