Друг дома
Мы сидели в кафе Пикадилли, Макс Стейн и я. Разговор перешел на женщин, мужья которых мирятся с тем, что у жены есть любовник. В Клубе еврейских писателей обычно звали таких любовников «друзья дома». Да, мы говорили о женщинах — о чем еще говорить? Нас обоих не интересовала ни политика, ни бизнес. Я заметил, что за другими столиками люди читали сообщения об акциях или о результатах скачек. Женщины листали иллюстрированные журналы с фотографиями принцев, принцесс, убийц, авантюристов, кинозвезд. Время от времени они доставали помаду, зеркальца и мазали губы, и так уже алые. Зачем они делают это, спросил я себя. Кого хотят поразить? Все мужчины были пожилые, с седыми висками. Если и поднимали глаза от газет, то только чтобы зажечь сигару или позвякать ложечкой о стакан — посигналить официанту о счете. Макс Стейн, разочарованный художник, пытался зарисовать меня в блокноте, но безуспешно. Он сказал:
— Вас нельзя зарисовать. У вас лицо меняется каждую секунду. То вы выглядите юношей, то, через секунду, стариком. У вас своеобразный тик. Даже нос у вас меняется с минуты на минуту. О чем мы говорили?
— О «друзьях дома».
— Да, да. Говорю что-нибудь и тут же забываю — о чем. Иногда боюсь, что впадаю в старческий маразм. Мужья, которые терпят, отлично знают, что происходит, ни на минуту не обманываются насчет «друга дома». Но я им нужен по-настоящему. Друг дома появляется на сцене на следующий день после свадьбы. В сущности, мужья предвидят это задолго до свадьбы. Это люди, которым до смерти наскучило собственное общество. Жениться они могут только на женщине такого же темперамента и наклонностей. Предполагается, что любовь — инстинкт, но что такое инстинкт? Инстинкт не слеп, или, как говорят, «бессознателен». Инстинкт знает, что ему нужно, великолепно соображает и рассчитывает. Он часто проницателен и умеет предвидеть. Шопенгауэр постоянно напирает на «слепую волю». Но воля далеко не слепа. Слеп интеллект! Дайте мне сигарету.
— Пачка пустая, — сказал я.
— Подождите минутку, — Макс Стейн пошел купить сигареты, вернулся и сказал: — Похоже на дождь. Когда мне было шестнадцать, я уже стал чем-то вроде друга дома. Его звали Файвл. Меня — еще Мотеле, не Макс. Мои родители были бедны, а у отца Файвла — магазин галантереи на Маршалковской. Файвла всегда пучило от монет. Он крутил с девушкой по имени Сальча, а я был, так сказать, «друг дома». Каждый вечер они шли полакомиться сосисками с горчицей и кружкой пива и всегда настаивали на моей компании. Я спрашивал:
— Зачем я вам?
— Мне трудно с ней наедине, — отвечал Файвл. — О чем можно говорить с девушкой?
Спросишь о семье, о родителях, то-сё… И тут же она начинает зевать. Сальча к тебе как-то привыкла. Когда ты не можешь прийти, она находит предлоги остаться: нужно вымыть волосы, голова болит, туфли внезапно стали жать, надо что-то передать матери…
Куда бы мы ни шли, всегда были втроем. В субботу, после чолнта, он вел Сальчу в еврейский театр на Мурановской и всегда покупал три билета. Я его поддразнивал:
— Ты никогда не ревнуешь?
— Ревновать? Почему? — говорил он. — Сальче просто нравится твое общество. Все, что ты говоришь, — занимательно. При тебе она очень весела. Болтает, смеется, шутит и ласкова со мной. Без тебя раздражительна и точит меня.
— А что будет, когда вы поженитесь? — спросил я как-то.
— Будешь ходить к нам каждый день, — ответил Файвл.
Так оно и было. Сальча тоже была из богатой семьи. Отец дал ей порядочное приданое. Свадьба состоялась в Венском свадебном зале, и я был шафером. Я уже начал рисовать, и Файвл поручил мне сделать портрет Сальчи. В те дни было модно в медовый месяц путешествовать. Файвл и Сальча по какой-то причине откладывали это, но наконец выбрали Друскеники — курорт на Немане — и, верьте не верьте, оба настояли на том, чтобы я присоединился к ним. Когда мать Сальчи услышала об этом, она подняла крик:
— Вы все трое спятили? У людей большие глаза и длинные языки! Они будут говорить самое худшее, вы станете посмешищем города!
Отец Сальчи был слишком занят коммерцией, чтобы вмешиваться. Моих родителей это интересовало меньше всего. Я уже ушел из дому, их волновали младшие дети. Впрочем, кого тревожит чистота сына? Короче говоря, Файвл и Сальча поехали в Друскеники, и я с ними. Не улыбайтесь! То, что вы думаете, не случилось. По крайней мере, тогда. Но я уже много раз целовал Сальчу в присутствии Файвла, и он всегда поощрял меня. Если при встрече я забывал поцеловать ее, Файвл напоминал мне. Стойте, я зажгу сигарету, — Макс Стейн закурил и сказал:
— Есть мужчины и женщины, которые не знают, что такое ревность. Они могут делить любовь, и, кроме того, они никогда ничего не подозревают. По моей теории, каждый человек родится с собственными идиосинкразиями и капризами. Наполеон во чреве матери был уже тем, чем стал потом, и так же было с Казановой, Распутиным, Джеком-Потрошителем, и с гениями Шекспиром, Толстым… можете продолжить! Вы скажете, что есть и другие факторы — среда, образование, все эти фразы социологов — но, по-моему, все в человеке уже давно готово. Почему каждую зиму мороз рисует на стеклах окон кусты и цветы, давно унесенные ветром? Почему все снежинки шестиугольны? Говорят, что молекулы всегда строятся по одному и тому же образцу. Но откуда молекулы помнят, что было в прошлом году? Меня терзали эти загадки с детства. Всю жизнь я строил собственные планы, но всегда оказывался чьим-то Другом Дома. Я так привык к замужним дамам, что когда женщина говорит мне, что она одинока, то становится a priori табу. Вы можете это понять?
— Понять можно все,— сказал я.
— И как вы это объясняете?
— Человек подчиняется определенным условиям.
— И больше ничего?
— Если настаиваете, я могу назвать это комплексом.
— Ну, вы циник, — сказал Макс Стейн. — В моем возрасте быть циником неплохо, но в вашем это не годится. Фрейд был по-своему великим человеком. Он не виноват, что большинство его учеников — идиоты. Все ученики — идиоты. Что такое последователи Толстого? Кто были марксисты? Что такое так называемые «художники», подражающие Пикассо или Шагалу? Стадо овец, которое всегда ведет собака.
— А что случилось с Файвлом? — спросил я.
— Ничего не случилось. Такие люди проживают жизнь мирно и счастливо. Он был нудным, и через некоторое время Сальча уподобилась ему. У них было шестеро детей, и все похожи на него, не на нее. Велишь им сесть — садятся, велишь встать — встают. Они пошли в школу, в гимназию. Один мальчик учится на физика, другой стал адвокатом. Все это — извращение.
Снаружи начался дождь, прогремел гром. Настал вечер. Дневные посетители собрали свои газеты и журналы и ушли. Официанты убрали пепельницы и красные скатерти, расстелили белые скатерти, поставили серебряную посуду. Кафе стало рестораном. Мы с Максом решили остаться поужинать. Зажглись хрустальные канделябры, и в их свете лицо Макса Стейна казалось желтым, а волосы — белыми. Он поправил галстук и сказал:
— Зачем тащиться в дождь и простужаться? У нас нет ни жен, ни детей. Раз вы хотите стать писателем, у меня для вас историй больше, чем у Шахерезады для ее султана. Я бы сам написал, но предпочитаю перу кисть. Кроме того, многие из этих людей еще живы и могут узнать себя. Я не хочу никаких скандалов. Я пришел к одному выводу: в жизни нет правил. Красавицы остаются одинокими, пока не увянут и не поседеют, а дурнушки получают богатых мужей и вдобавок любовников. Я много лет был убежден, что женщина может убежать либо от мужа, либо от любовника, но не от обоих сразу. Но я ошибался. Когда это случилось, я понял, что никогда не будешь слишком умным.
Муж был дантистом и питал слабость к рисованию. Весь день стоял у своего кресла и сверлил зубы. У него была миленькая женушка Ганка, моложе его примерно на двенадцать лет. Когда-то она была его служанкой. Потом устроила так, что он пригласил на ее место другую. Я начал учить его, и Ганка тоже захотела учиться. Ей было легче, чем ему. Он весь день стоял на ногах, а у нее была служанка. Мужчина слаб, и женщина улыбкой или лаской добьется от него чего угодно. Он не только любил, он боготворил Ганку. Ганка то, Ганка это… Он умирал от желания услышать, что у Ганки талант, и я ради него говорил это. Ганка начала пачкать один холст за другим. Покрыла ими все стены. Она бегала на все выставки в Захоте и галереях и подражала каждому. Читала все статьи и обозрения в газетах и журналах, болтала на жаргоне критиков. Кубизм? Давай кубизм! Экспрессионизм? Давай экспрессионизм! Все головы у нее стали квадратными, как и носы. Шагал рисовал своих евреев и летающих коров — Ганка подражала ему. Люди этого сорта так жаждут похвал, что когда не получают их от других, превозносят сами себя до небес. Я начал с ней не из любви или страсти, но потому, что Моррис — так звали дантиста — буквально свел нас. При каждой возможности он говорил мне, как богата душа художника и как художнику трудно привыкнуть только к одной особе. У таких людей не просто терпимость, они заставляют своих друзей предать их! То, что Файвл делал по наивности, Моррис делал сознательно. Он хотел, чтобы я спал с его женой, и добился этого. Она тоже хотела, чтобы не отстать от других художниц, у которых были интрижки. Это было в моде — черта так называемого прогресса. Она также посещала все митинги, маршировала в демонстрациях и под конец сбежала с подонком — головорезом, боевиком из союза грузчиков. Вот этого мы с Моррисом не ожидали.
— Куда ж она бежала? — спросил я.
— Куда они все бегут, — ответил Макс Стейн. — В страну социализма, в коммунистический рай. Это произошло внезапно, как гром среди бела дня. Глупую голову легко заморочить. Она забрала свои вещи, оставила оскорбительное письмо, обозвав нас фашистами, эксплуататорами, империалистами, провокаторами. Они бежали в Нишжиц у польско-советской границы, а оттуда прокрались в Советскую Россию. Польские пограничники не чинили им препятствий. Позже я узнал, как их приняли в России. Это было задолго до чисток товарища Сталина и Московских процессов, но даже тогда их посадили в тюрьму. Эти рабы упали на колени, целуя землю социализма, но появился какой-то чекист или красноармеец и сказал:
— Подъем!
Идеализм прекрасная вещь, но обычно идеалист получал несколько месяцев в Лубянской тюрьме. Мне говорили, что всех их под конец послали в Сибирь копать золото.
Мы долго молчали. Макс Стейн пытался удержать вилку в равновесии на краю тарелки. Вилка упала, и Макс проворчал: «Ну!».
— Что потом произошло? — спросил я.
— Что могло произойти? — сказал Макс. — Мы были поражены, оглушены, но сколько можно поражаться? Моррис первым делом сорвал со стен ее холсты и бросил в мусорный ящик во дворе. Я видел это в окно. Я ожидал, что кто-нибудь возьмет их, но, видно, жильцы не интересовались кубизмом, экспрессионизмом, абстрактным искусством. Они просто стояли и глазели. У Морриса не оказалось времени тосковать. Пациенты были записаны и их следовало принимать. Я слышал, как его спрашивали: «Где ваша жена?», и он отвечал: «В отъезде».
У меня была где-то комната, которую я называл своим ателье. Поскольку Ганка уехала, не было причин оставаться с Моррисом, и я сказал ему, что пришло время попрощаться, но он ответил:
— Ты, ты тоже бежишь от меня? Лучше останься здесь.
— Зачем? — спросил я, — отсидеть тридцать дней траура?
— Я не хочу всегда оставаться один, — сказал он. — Рано или поздно я найду кого-нибудь. Я не хочу терять вас обоих.
— Это может показаться шуткой, но я ждал, пока Моррис женится, и я снова стану другом дома. Вы смеетесь, да? Я сам могу смеяться. Человеческая жизнь не только трагедия, но и совершеннейшая комедия. Комната, которую я звал своим ателье, была маленькой и темной. Зимой там было холодно как на улице. За несколько лет до того я претерпел духовный кризис и вообще потерял желание рисовать. Я, конечно, не мог найти натурщицу позировать в этой дыре. У Морриса был уютный дом, светлый и теплый.
— Почему он не женился на служанке? — спросил я.
— Именно это он и сделал, — ответил Макс Стейн. — Не сразу. Он решал несколько месяцев. Возможно, пытался найти получше. Мильча, так звали служанку, не была красоткой. Она приехала из провинции в Варшаву учиться, но денег у нее не было. Стала ходить на курсы в Вилехнице, народном университете, где не требуют аттестата. Я вам скажу нечто совершенно безумное. Пока Мильча была одинокой девушкой, не женой, я был к ней равнодушен, но поняв, что Моррису придется рано или поздно жениться на ней, почувствовал какое-то влечение. Начал говорить комплименты, восторгаться ее красотой (которой не было), предложил обучать рисованию. Моррис, увидав это, признался, что уже некоторое время живет с Мильчей. Любовь может быть очень практичной, даже упорядоченной.
— Как долго вы оставались с ними? — спросил я.
Макс Стейн подумал.
— Много лет, — ответил он. — Трудно сказать точно. Пока я был с ними, я стал другом дома на стороне. Оказался чем-то вроде ешиботника — ел в одном доме, спал в другом. Можете написать об этом книгу. Я стал таким специалистом, что встретив пару, поговорив несколько минут, мог определить, не ищут ли они партнера.
— Подобные люди все гомосексуалисты, — сказал я.
— Что? Это просто слова, названия, — сказал Макс Стейн, — люди сами не знают, кто они. Суть в том, что все мы ищем. Никто не удовлетворен тем, что у него есть. На следующий день после свадьбы обе стороны начинают искать — и мужчины и женщины. По-моему, это чистая правда.
(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 16)
Комментариев нет:
Отправить комментарий