Мой сын – шаман
Неоконченная история
Юджину Соловьеву
1.
А теперь представьте, что Сальери недоотравил Моцарта, и тот остался жив. Ну, яд оказался слабым или врачи расстарались, как с Навальным и Новичком, от которого, согласно анекдоту, еще никто не умирал. Если, конечно, настоящий Сальери в самом деле отравил Моцарта, а не пустой, пусть и вирусный тогда слух, который наше всё увековечил в миф, сочинив свою маленькую трагедию, самую сомнительную из четырех.
Однако дабы не растекаться по древу, сосредоточимся на сальери, как человеке, готовом на все вплоть до убийства. Вот почему сальери с маленькой буквы, типа аватара, юзерпика.
Мое дело – сторона. Автор – маргинальный персонаж в этом сюжете, но с правом голоса, типа греческого Хора, будучи знаком с протагонистом и антагонистом. В отличие от ревности, как раз зависти – Бог миловал – мой герой не испытывал ни к кому, не то что за мною не дует, как сказал однажды Бродский, но самодостаточен и без никаких комплексов. Зато к Александру – закамуфлируем его этим именем, а кто угадает, на совести читателя – кое-кто испытывал именно зависть, чего мой герой до недавнего времени не замечал вовсе, будучи стихотворцем и витая в эмпиреях, но не умея ходить по грешной земле. Вот почему Александр, услышав от своего здешнего издателя «Ты думаешь, тебя любят? А тебя ненавидят», не сразу скумекал, что тот говорит не только о других, но и о себе, хотя время от времени выпускает его стихотворные сборники в шикарных переплетах, последний под розовый мрамор, типа надгробия, что тоже, наверное, неспроста. На телепрезентации его последней книги «Алтарь смерти» с эпиграфом В память моей памяти, где Александр читал своих некрофильские стихи, а ведущий Аркадий Сниткин полемически опровергал их скорбные сюжеты, и стряслась эта странная история, когда our mutual friend несказанно удивил гостя, сказав под занавес, что уже много-много лет у него из-за Александра комплекс неполноценности, помноженный на зависть.
– Не надо быть Моцартом, чтобы иметь рядом Сальери, – сглотнул Александр реплику, дабы не прослыть плагиатором.
– С чего бы это вдруг? – вслух сказал Александр и свел все к шутке: – Если ты комплексуешь из-за меня, то я из-за тебя – по нулям.
В студии они блюли положенную дистанцию, их рассадили в шести футах друг от друга, но в Аркадьевом «волво», где продолжили разговор, сели рядышком и для согрева хлебнули виски из двух портативных железных стаканчиков, вкрученных в горлышко фляжки взамен пробки, а потом пропустили по второй. Аркадий спутал стаканчики или Александру показалось? По любому, он побоялся обидеть дружка своей брезгливостью либо опаской в это клятое ковидное время.
– Мы не то чтобы разных весовых категорий, но различных, что ли, культурных механизмов, с которыми работаем, а потому соревнование невозможно, зависть подавно. Ты – знаменитый на всю русскую Америку журналист, а я – широко известный в узких кругах пиит, что нам делить?
– Не скажи, тесный эмигрантский пятачок типа островка, – сказал Аркадий и добавил вдруг: – В юности я тоже баловался стишатами. Но о живых, а не мертвых. Эпитафии не в моем жанре. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов.
Камушек в поэтический огород Александра, но он не то что тефлоновый, однако попривык к такого рода претензиям. Перед камерой Аркадий тоже прошелся по поводу его туннельного, упоротого, тупикового сознания и зацикленности на смерти, но это входило в правила игры – для оживляжа.
– Они любить умеют только мертвых, – процитировал Аркадий и добавил: – Мертвых за счет живых.
– А не он ли сам написал Явись, возлюбленная тень? Солнышко нашей поэзии – главный ее некрофил.
– Ты не боишься, что притягиваешь смерть, как магнитом? А если она примет твое приглашение и явится к тебе самолично?
– Это не приглашение, а вызов. Спасибо тебе за передачу – Смерть услышит.
Александр и в самом был благодарен Аркадию, что тот приглашает его в свои передачи, расширяя круг читателей, точнее слушателей его печальных, как кипарис, виршей.
Творческие вечера выпадали редко, а теперь, когда локаут, и вовсе сошли на нет. Последний перед самым карантинией – в Музее Рериха на 107-ой стрит. Аудитория по преимуществу пенсионного возраста, вот почему она с каждым годом редела, и Александр живо представлял, как выступает перед одним-единственным слушателем. Либо – такой вариант тоже не исключен – этот выживаго приходит на его вечер, а вечер отменен за смертью автора от коронавируса. Тамада, который умирает посреди застолья. Что любопытно, именно этих одной ногой в могиле смущал почему-то печальный настрой его музы. Или как раз поэтому: в доме повешенного?
– Ну да, лошадь и верблюд. И знал лишь бог седобородый, что эти животные – разной породы. Бог знал, а я не знаю, – загадочно сказал Аркадий.– Что это на тебя сегодня нашло? – не выдержал Александр. – Не заболел? На что Аркадий ответил известным двустишием, когда-то висевшим в вагонах сабвея:
Sir, you are tough, and I am tough.
But who will write whose epitaph?
– У меня он давно готов, – сказал Александр, имея в виду некролог. – Как и на всех остальных наших нотаблей, тебя включая. Чтобы не писать в спешке в случае скоропостижной смерти, – попытался он снять напряг шуткой. В местном русскоязычнике, где подрабатывал Александр и который злые языки окрестили бруклинской стенгазетой, в его обязанности входили и анонимные некрологи. Он на них руку набил, писал изящно и остроумно, что иногда смущало родню покойников, а коллеги говорили, что под стать его смертотоносным виршам. – А коли так, не в службу, а в дружбу дай прочесть заранее, – сказал Аркадий и тут же, меняя ряд, мотанул кар вправо и еще мгновенье врезался бы в трак.– Сумасшедший! Не торопись на тот свет. Сам же призывал меня сменить меч на орало. – Да нет! – утешил его Аркадий. – Погиб бы только пассажир. И поинтересовался: – А самому себе ты сочинил эпитафию? – Обо мне напишешь ты, коли так не терпится.– Заметано. Сам напросился, – как-то уж слишком серьезно сказал Аркадий. – Ну как прошло? – спросила Таня, которая время от времени попрекала Александра безденежьем и ставила в пример Аркадия как человека добытчивого, на ТВ, на радио, в газетах – вот и набегало, отовсюду капало. В чужих руках, помалкивал Александр. А вслух клише: «У моей жены комплекс моей неполноценности». – Странный он был какой-то сегодня. Вздумал кому завидовать. Меня как обухом это его прилюдное признание. В машине продолжали выяснять отношения. Еще странно, что живыми добрались. – Все еще скучает по покойнице? У него кто-нибудь есть? – Не думаю. А с ее умиранием он пообвыкся. Если страдает, то скорее от одиночества. Общественное животное по натуре. Когда все берут интервью по скайпу, он ездит в студию. Вот и меня уболтал. Риск, конечно. – А обо мне ты подумал?– Куда более рискованно бегать по магазинам, как ты. В студии нас с оператором всего трое. У жены Аркадия была онкология, а умерла она в хосписе, заразившись там короной. Аркадий держался, наотрез отказываясь от вакцины из боязни побочек. – Знаешь, что он мне сказал, когда высадил у дома? «У тебя есть Таня». Зато привета тебе впервые не передал. У меня есть Таня, – сказал Александр и обнял жену. Чтобы Аркадий испытывал еще и недобрые чувства к их с Таней любовному супружеству? До сих пор вел себя пристойно. С чего это сегодня сорвался? Разноту в возрасте – семь лет в его пользу – они с Таней скрашивали в постели. Как и разницу их любовей: он полюбил женщину, пусть и отраженной любовью – она не то что за муки, а за стихи о муках, с чего у них и началось. Да и встретились они на квартирнике, куда этот вынужденный анахорет впервые после двух лет выполз из своего убежища и где нехотя согласился прочесть свои некрологические стихи – сплошная эпитафия. Инициатива исходила от нее: «Чтобы ты меня полюбил, я тоже должна умереть, да?» Нет, совсем не похожа, но как раз в том возрасте, в котором была его первая жена, когда так нелепо погибла: самоубийство? Почти ровесники, знакомы со студенческой скамьи. А теперь он вошел в возраст, когда среди знакомых больше мертвых, чем живых. Таня была на подхвате, как синхронный переводчик, а все свободное время посвящала раскрутке и пиару не ей посвященных стишат. Это она собирала их в циклы и сборники, а потом разыскивала издателей – сначала здесь, а потом и на родине, откуда родаки увезли ее совсем еще сопливкой. Странно даже, что она сохранила русский и так чувствовала поэзию. Наверное, его стихи она любила больше, чем его самого, как и он ее – отраженно, но ему тоже доставалось. Он подревновывал к ее сверстникам, она ревновала к его прежней любови, но смирилась с этим странным любовным треугольником. А может присутствие покойницы служило обоим допингом? Это легче понять, чем объяснить. Несмотря на супружескую привычку, секс у них был нехилый – не ванильный, а жесткий, они набрасывались друг на дружку, как с голодного края. Он покусывал ее слегка, ласково, она сильно, оставались следы, как и царапины от ее когтей – сорри, ногтей. Вот и в этот раз они дали себе волю.– Мне никогда не привыкнуть к твоим раздвинутым ногам, – шепнул он. – Потому и не могу представить тебя с другим.– Я сама удивляюсь, когда раздвигаю перед тобой ноги. Ревность как рукой сняло.Было далеко за полночь, когда он включил комп и прочел послание от Аркадия:
Сашенька, оказывается Бог метит не только шельм, но и таких праведников, как мы с тобой. Мне только что сообщили, что у меня (в результате носового теста) где-то подхваченный Covid, так что имей это в виду…
И посоветовал им с Таней пройти блиц-тест на вирус.
– Мы обречены, – сказала Таня.
2.
Почем нынче ковидная слюна? Зависит от спроса и предложения. Дешевле или дороже цикуты и мышьяка, а эффект в определенной возрастной категории, к которой принадлежим мы с Александром и Аркадием, почти тот же. F.Y.I: турку имярек удалось сторговать пробирку этого новояда за сотнягу. Расчет был верный: убить заклятого врага без никаких следов убийства. Что ему поначалу не удалось, потому как его престарелый босс дважды был отвлечен от своего ритуального в полдень чаепития, но с третьей попытки сработало. Донор, однако, выжил и стал шантажировать покупателя, а потом засовестился и засветился: донес на него и на себя. Без разницы, чем кончится суд над ними, но благодаря негативному паблисити след в след пошли другие – у нас тут зовется copycat. Если наличествуют доноры спермы, то почему не ковидные доноры? Понятно, случаются и досадные промашки. Незнамо, кто сказал, стрелять нужно, целясь – случайно в цель попадают только сперматозоиды.
Касаемо автора, ввиду такой чрезвычайной инфы как общего, так и личного порядка, необузданное мое воображение заработало на крутых оборотах. По известному принципу «Мадам Бовари – это я», когда приятель застал Флобера бездыханным: «Эмма только что отравилась», сказал он, придя в себя. Вот я и представил себя на месте Александра, которого за глаза мы звали Клитором за его низкий порог душевной боли. Такая архичувствительность поэту как нельзя кстати – бесчувственных, на автопилоте стихотворцев, даже одаренных, ставлю в разы ниже. А узнал я о постдействии той телепередачи, когда Александр отменил намеченную со мной встречу в тайском ресторане, только что открытом в связи с послаблением локаута, сославшись на вынужденный карантин. Вот я и перевоплотился в своего героя, как Флобер в свою.
Мое рутинное по жизни чувство вины перед Леной Клепиковой подскочило до гиперболических размеров – mea culpa – mea maxima culpa – mea optima culpa: прежде – за прошедшую жизнь, теперь – за предстоящую смерть. Приснилось, что я вымаливаю прощение у Лены – проснулся весь в слезах, подушка насквозь.
Телепередачу я слушал от и до. Не скажу по дружбе и даже не как критик, но из чистого любопытства. Юношеские литературные амбиции Аркадия мне известны, бесследно они не проходят, а потому его альтруизм казался мне напускным. Он и меня иногда приглашает в свои передачи и ведет себя белопушисто, безукоризненно. Правда, было как-то раз. Когда делал передачу по моему зашкварному роману-трактату «Кот Шрёдингера», то идентифицировал вымышленного все-таки персонажа как узнаваемый прообраз, хотя автор настаивал, что не один в один и под копирку было бы в урон художеству. Не то чтобы подвел меня, но упростил, свел к прямоговорению, опровергая мой художнический метод документальными кадрами с известным всему миру прототипом. Сенсации ради? Или типа наводки? Передача вышла удачной, посыпались заказы на книгу. Однако, зная мстительный характер человека, схожего с моим героем, стал выходить из дома с опаской, оглядывался, подозревал в прохожих соглядатаев – мания преследования? Страха не было. Свою квоту страха я израсходовал в Питере, когда угодил под двойной колпак – в блокаду мнимых друзей и реальных гебистов. Лжедрузей опасался больше, чем гебухи. Как выяснилось позднее, они действовали в тесном сговоре. Вот я и дал ноги – сначала в Москву, а потом в Нью-Йорк.
Недоотравленный не-Моцарт – это как раз мой случай, пусть и двойная метафора. Новичок тогда еще не был создан в российских лабах, а тем более Корона в уханьских. Время от времени на моем пути попадались сальери из коллег, но это, понятно, была зависть не к гению, коим, по счастию, не являюсь, потому как гениальность – великое рабство у Того, кто тебе всучил – ладно, вручил – это бремя, но токмо к моим посевам и всходам на ниве изящной словесности – в смысле нестыдных текстов и несчетных публикаций.
О ком это я? О себе или об Александре, в которого перевоплощаюсь, несмотря на общее несходство: от литературных жанров – с детства не пишу стихов, до роду-племени – в отличие от меня, Александр русак. А, пусть читатель сам разбирается, где автор и где его герой.
Александр не просто анахорет, а квир. Не в сексуальном, а в первоначальном, изначальном психотическом смысле. Его инаковость бросалась в глаза, хотя не странен кто ж? Существуют, однако, архетипы и стереотипы, но ни в один из них Александр не укладывался, прокрустово ложе. При общем знаменателе, числитель был ненормативным, гиперболическим, запредельным. Как сейчас говорят, индивидуй. Был ли Александр таким до смерти жены или лоханулся, когда она наглоталась снотворных таблеток? Со сном у нее всегда были проблемы, вот она в отчаянии и увеличивала дозы, пока не перешла красную черту. Могла и ошибиться, понадеявшись на выработанный иммунитет. Но Александр винил себя за тот домашний ад, в котором, когда она была жива, винил ее, а потому так убивался, а не только от утраты. И вот теперь чувство вины перед умершей женой перенес на живую, обреченную, когда ежедневные удручающие сводки о переполненных моргах и массовых захоронениях уподобляли всех нас солдатам на передовой.
Принадлежа к тому самому узкому кругу по-читателей его танатосовых стихов, я вряд ли мог его утешить своими сомнениями в злонамеренности Аркадия. Александр был уверен, я – пятьдесят на пятьдесят. Над ним с Таней завис дамоклов меч, не время доискиваться первопричины. А слабо мне перевоплотиться в нашего сальери? Разве что путем остранения, помножив Станиславского на Мейерхольда, хоть и знал Аркадия дольше, чем Александра – с Питера, где тот был гуляка, плейбой и англоман (перевел стихи из набоковского «Pale Fire»), пока не залетел за гибель пешехода под колесами его авто. Срок ему скостили, из лагеря он вывез собаку, с которой и прибыл в Нью-Йорк, но она, привыкнув к вольной жизни на сибирских просторах, вырвалась однажды из ошейника и угодила под машину. Утрату псины Аркадий переживал больше, чем смерть жены, и новую не завел. Имею в виду собаку.
Здесь он был нарасхват в русских СМИ – не в последнюю очередь из-за его суперного английского, который знал в Питере лучше всех: с детства благодаря бонне-англичанке. Аркадий был человек яркий, талантливый, штучный, но без индивидуальности. Если он и испытывал к Александру зависть, то типа раздражения тени на человека, который ее отбрасывал.
Что Александр запамятовал, так это с чего всё началось. Это он вызвал Аркадия на откровения, сам того не подозревая, потому и позабыл. Он стал говорить, как ему повезло в жизни на друзей, которые не просто облегчают его кромешное душевное одиночество, но помогают его стихам пробиться к читателям – промоутер жена, здешний и тамошний издатели, критик, который определил его стихи, как злобовечные в противоположность злободневным (это я), наконец, Аркадий Сниткин, который сделал такую суперную передачу с ним.
– Зато нам не повезло с тобой – и далее по приведенному тексту.
Вот это нам меня и поразило. Что зависть – в отличие от ревности – групповое чувство, а в одиночестве, без групповой поддержки, долго не протянет. Что не Сальери, а сальери завидовали Моцарту, но один Сальери активизировал свою зависть и материализовал в действие. Пусть и апокриф, в котором я сомневаюсь.
Если с интровертом Александром я приятельствовал, то с экстравертом Аркадием дружил с питерских еще времен. А потому, поговорив с Александром, тут же набрал Аркадия, но трубку он не снимал, говорить пришлось с ответчиком. Отписал мне по мылу, что чувствует себя из рук вон плохо и не в силах говорить.
Чего Аркадий не учел, если он в самом деле злонамеренно, а не случайно заразил Александра, так это наличия в Ситке, бывшей столице русской Аляски, моего дружка шамана, который по совместительству является моим сыном. Не то чтобы я безусловно верил в его способности общаться с духами и воздействовать на окрестный мир, тем более на расстоянии, но чем черт не шутит! Гениальная поговорка: утопающий хватается за соломинку.
Что я и сделал, позвонив сыну через всю Америку и Канаду ввиду сложившейся у нас здесь в Нью-Йорке чрезвычайки. Разбудил среди ночи, забыв о четырехчасовой разнице во времени.
Мечтатель по натуре, я всю жизнь надеялся, ждал, верил в чудо – и чудеса сбывались по жизни: Лена Клепикова, Америка, писательство и прочее – от судьбоносного везения до мелочевки. Вдруг и сейчас свезет?
3.
Относительно расстояния, Юджин-Евгений Соловьев не считает это помехой для шаманской деятельности, а потому критически относится к своему российскому коллеге Александру Габышеву за его попытки пешим дойти из Сибири до Москвы, чтобы изгнать из Кремля Путина. Мой сын верит в телепатические способности шамана, хотя основной радиус его шаманства – Ситка, коей он полагает себя добрым ангелом-хранителем. Особенно в ковидную эпоху, когда по всей Аляске Ситка – город с самым низким, ничтожным числом заболеваний, а смертных случаев – ни одного.
Сам он сравнивает себя с Моисеем – как и тот, забирается высоко в горы, чтобы общаться с Высшим Существом, устраивает специальные церемонии с приношениями, которые противопоставляет жертвоприношениям, главным образом из красивых океанских раковин и морских звезд плюс перья птиц и крылышки бабочек – это с неба, сухие листья и оленьи рожки – с земли и кристаллы – из земли, превращая шаманский алтарь в своего рода художественный натюрморт.
На мои сомнения, что горы округ Ситки не такие уж высокие, чтобы общаться с Божественным Началом, Жека, как мы его зовем с детства, утверждает, что сама по себе высота роли не играет, Дух обитает всюду, а гора нужна для одиночества и сосредоточенности посредника. Горы, пустыни, прерии, океан – без разницы.
Мои шуточки в адрес его доморощенного шаманства он встречает спокойно не только благодаря ироническому складу ума, но и потому, что всегда находит контраргументы. Когда я спрашиваю его, не является ли ему Бог в Неопалимой купине, Жека ссылается на радугу, которая в самом деле является по его вызову без никакой объективной на то причины – сам свидетель. Или он вызывает радугу перламутровой, радужной поверхностью своих волшебных раковин? Радуги – его небесное воинство и земное сопровождение.
Я и сам неровно дышу к этому явлению – не скажу природы, а скорее в библейском смысле как знака Завета, о чем и сочинил одну из лучших моих мини-проз «Бог в радуге», взяв внутренним эпиграфом этот чудесный стих из Бытия:
Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением завета между Мною и между землею. И будет, когда Я наведу облако на землю, то явится радуга в облаке; и Я вспомню завет Мой, который между Мною и между вами и между всякою душею живою во всякой плоти; и не будет более вода потопом на истребление всякой плоти.
Вряд ли мой сын стал бы практикующим шаманом, не живи он тридцать лет в своей Ситке в окружении дикой первозданной природы с вулканами, глетчерами, медведями, китами и орлами, диковинных и загадочных тотемов с их мифологической изнанкой и православными индейцами племени тлинкитов, с неспившимися представителями которого он водит дружбу. Попадаются среди них классные storytellers, пересказывающие старые и творящие новые легенды, от них он и поднабрался для своего образно-мифологического мировознания, зато шаманы перевелись, вот Жека и занял вакантную нишу – свято место пусто не бывает.
Само собой, концепция заветной, договорной, типа сертификата радуги ему близка. С той только поправкой, что Жека развернул ее от сурового наказующего Саваофа к человеку как главному бенефициарию этой высшей конвенции, базового условия человеческого существования. Ссылка на Спинозу нужна?
Вот вкратце о моем сыне, к которому я обратился за срочной помощью – отмолить, точнее отшаманить Сашу и Таню от ковида, а возможно и от смерти. Тем более, Жека со всеми моими здешними дружками знаком по своим нечастым визитам в Нью-Йорк, а Аркадию даже пару раз давал интервью о жизни на Аляске. Попутно я подчеркнул, что у меня односторонняя инфа, до Аркадия не дозвонился, а потому гипотезу Александра не могу ни подтвердить, ни опровергнуть. Не слишком ли часто я от нее отмежевываюсь, впадая в ересь объективизма?
– Разве в этом дело? – резонно возразил сын. – Аркадию хуже всего. На данный момент.
– Икс с ним! – не сдержался я.
И тут же мне стало стыдно, что, приняв подозрения Александра за истину в последней инстанции, я не подумал каково сейчас Аркадию.
Мой сын с его обостренным нравственным чутьем меня поправил, догадавшись о моих мыслях:
– Даже если Аркадий в чем и виноват. Церемонию надо устраивать для всех троих. Я начну с Аркадия. Дождусь рассвета и отправлюсь в горы.
Согласен с Таней – они с Александром были обречены, хотя и с коррективом – обречены заболеть. Умереть? Не знаю, хотя шанс такой, безусловно, имелся. Не пандемия, а гомоницид. Леди с косой косила в это ковидное время с каким-то вдохновенным неистовством.
Любопытство читателя понятно: чем кончилась эта история? А я знаю?
В том и затык, что эта история стряслась, когда моя книга «Бог в радуге» о русских судьбах в Америке сверстана, вот-вот уйдет в типографию, и я пишу этот экстра-сказ наспех, не очень уверенный, что мой издатель согласится включить его в мою энциклопедию русской жизни в Америке в 25 историях в качестве добавочной 26-ой, типа appendix.
В принципе, мне бы дождаться ее окончания и превратить этот подготовительный, черновой, сырой и неоконченный материал в жанрово и сюжетно полноценную прозу. Если бы не цейтнот – времени в обрез не только у издателя, но и у автора в обрез жизненного пространства. Хотя такое у меня смутное ощущение в моем туннельном (а не тоннельном) сознании, что мой Бог не прервет меня на полуслове. У нас с ним такой негласный уговор – потому и дал мне добавку, чтобы я выговорился на бумаге, а как только кончится творческий завод, Он отключит и жизненное питание.
Кому я нужен сам по себе? Меньше всего – Ему. Да и самому себе – на кой?
А уж коли промельки Бога в междометийно-идиоматическом, то пора к Нему возвратиться как к главному персонажу Бытия, хоть у меня и сомнения. Нет, не в Нем самом, а в Его личном вмешательстве в описываемом эпизоде, когда мы умерли и остались живы.
Пока что.
Наличествуют и привходящие обстоятельства, но они ведь тоже не сами по себе, а в совокупности произвели этот поразительный синергетический эффект, благодаря которому мы с Александром все еще человеки, а не пепел – не сговариваясь, завещали себя кремировать, а пепел рассыпать, где попадя. История эта пришлась не на самый разгар пандемии, а когда Вырус медленно стал отступать под воздействием Пфайзера с Модерной да хоть со Спутником-5.
Наконец, без разницы, знал ли Аркадий, что подцепил Корону, когда повез Александра в стадию. Если не знал, то догадывался, потому что жаловался на недомогание за пару недель до злосчастной этой передачи, ссылаясь на безвредный по нынешним смертоносным временам грипп. А Вырус больше всего заразен в первые пять бессимптомных дней и в первую неделю явной болезни. Чего Аркадий скорее всего не знал, когда уверенно писал Александру, что Бог метит не только шельм, но и таких праведников, как мы с тобой. То есть не сомневался, что заразил Александра.
Нарочно?
Нечаянно?
Все это нисколько не умаляет той шаманской активности, которую проявил Юджин Соловьев, спасая моих друзей. Чудо произошло: минуло уже больше недели, Саша с Таней не заболели, пронесло. Тьфу-тьфу не сглазить.
Аркадий в реанимации. Дай Бог, чтобы выкарабкался. По несколько раз на дню звоню в больницу, Александр как человек религиозный молится за него, мой сын продолжает шаманить в его здравие.
Отсылаю эту историю моему издателю без большой надежды, что он успеет вставить ее в книгу.
АНОНС!
Продолжая сериал книг известного русско-американского писателя Владимира Соловьева, издательство Kontinent Publishing вслед за «Закатом Америки» выпускает его новую книгу «БОГ В РАДУГЕ. ЭНЦИКЛОПЕДИЯ РУССКОЙ ЖИЗНИ В АМЕРИКЕ В 25 ИСТОРИЯХ». 595 страниц. Цена книги с автографом автора – $27 (включая пересылку). Чеки направлять по адресу:
Vladimir Solovyov
144-55 Melbourne Avenue, Apt. 4B
Flushing, NY 11367
Комментариев нет:
Отправить комментарий