НАУМ ПЕТРОВИЧ

НАУМ ПЕТРОВИЧ рассказ

1990 год. Я впервые в Израиле. Мне нравится абсолютно все, и это все снимаю с жадностью неутолимой. Толстую пачку фотографий увожу в Россию. Демонстрирую всем желающим. Желающих много. Для евреев и не евреев Израиль той поры – terra incognita.

Особенно запомнились сеансы просмотра на даче. Это я сейчас понимаю, что был одним из многих, кто бесплатно работал на Сохнут. Ныне практически все, кто охал и ахал над видами Земли Обетованной, Россию покинули. Это не значит, что выбор их пал на родину предков: кто-то оказался в Америке, кто-то в Германии и Канаде, а кто-то даже в Новой Зеландии. Такими были те времена, очередного массового исхода из вконец обанкротившейся державы.

Старик Наум Петрович разглядывал мои фотографии с особым тщанием и пиететом. Крупный, высокий человек с большими руками и ногами склонялся над пачкой фотографий, будто хотел закрыть их, спрятать от всех. В эти минуты виды далекой страны становились его собственностью. Он ни с кем не собирался делиться долгожданным зрелищем. Наум Петрович наслаждался увиденным в полном одиночестве. Так настоящие меломаны слушают музыку.

Впитав в себя чудеса далекой страны, он рывком расправлялся, стаскивал с носа очки в тяжелой оправе и невидяще, повлажневшими глазами смотрел прямо перед собой в одну точку.

Он никогда не расспрашивал меня об Израиле. Иной раз я сам пробовал затеять рассказ о своем недавнем вояже, но Наум Петрович слушал меня невнимательно, был рассеян и, в конце концов, просил вновь показать фотографии.

Сына старика, где-то начальствующего товарища, раздражали эти просмотры необыкновенно. Жил он в свое удовольствие, не обращая внимания на так называемые трудности переходного периода.

– Папа, – раздраженно говорил он, – мы родились в России. Мы давно уже русские люди, и нечего придумывать о себе то, чего давно уже нет и не будет никогда!

Наум Петрович молча выслушивал сына. Он не пытался с ним спорить даже поворотом тела, взглядом, выражением лица. Он вел себя так, в ответ на слова сына, будто не понимал, о чем идет речь и в чем его, старого человека, пытается убедить сын-патриот.

Невестка старика, Татьяна Ивановна, была решительно настроена «прекратить дальнейшее сманивание нашего отца в вашу Израиловку». Однажды она и сообщила мне об этом прямо. Я не посещал больше дачу старика, но это ничего не изменило. Наум Петрович стал навещать мое нехитрое строение, больше похожее на сарай.

Наступила осень, пора бегства в город от дождей и холода. Мы никогда не были особенно дружны, но перед отъездом старик напросился в гости. Он жил далеко от нашего района в Москве: две пересадки на метро, затем автобус, но переступил порог нашей квартиры уже через неделю после возвращения в город.

Рядом с домом Наума Петровича находилась одна из новых кооперативных булочных. В те годы всякие новшества в питании населения были в диковину. Старик не хотел быть нахлебником. Он приносил два длинных, невиданных прежде вкуснейших батона-багета. Это был царский подарок. Старик, сменив обувь, проходил на кухню, вытаскивал из матерчатой сумки новый вид хлебобулочного изделия и садился, полностью заполняя собой пространство между холодильником и стеной.

От угощения Наум Петрович, как правило, отказывался, лишь выпивал для приличия чашку крепкого чая, а потом я, и без просьб, приносил фотографии Израиля. Старик привычно нависал над ними, на добрые полчаса отключившись от окружающей действительности.

Говорили мы, как правило, о вещах малозначимых, о пустяках. О себе старик рассказывать не любил, но, опять же, приличие обязывало, и постепенно кое-что о Науме Петровиче я все-таки узнал.

Родился он в 1925 году. Коренной москвич, и вся его родня жила в столице, а потому от гитлеровского геноцида не пострадала. Еврейского воспитания старик не получил никакого. Был у него дед, который в раннем детстве Наума Петровича раз в году собирал все семейство в праздник Пейсах, – вот и все. Дед умер – и какая-либо связь с народом Книги прервалась на долгие годы.

В 1943 году Наума Петровича мобилизовали. Десять месяцев он воевал на Ленинградском фронте. Во время прорыва блокады был тяжело ранен. Провалялся в госпитале много месяцев. По словам старика, «потому и жив остался». После войны одолел техникум и сорок лет проработал мастером на пуговичной фабрике у метро Бауманская, пока не ушел на заслуженный отдых.

– Вы, значит, пуговичный мастер, – пошутил я.

– Пропади они пропадом – эти пуговицы, – с неожиданной злостью ответил Наум Петрович.

Я узнал, что жена старика, мать начальствующего товарища, умерла еще не старой женщиной, но Наум Петрович больше не женился, потому что «к новой бабе привыкать – себе дороже». Об Израиле, о родине предков, как и прежде, говорить старик не желал. Как-то мне пришлось отдать несколько фотографий приятелю. Я уж не помню, зачем они ему понадобились. А тут снова явился Наум Петрович со своими хлебами. После чая он привычно навис над фотографиями и вдруг выпрямился, не добравшись и до середины альбома.

– Масады нет! – резко и даже сердито произнес он. – Где Масада?!

Я сказал, что одолжил фотографии развалин древней крепости приятелю.

– Что б вернул, – приказал Наум Петрович и вновь склонился над видами Израиля.

Какая-то была очевидная нестыковка между регулярными посещениями стариком нашего дома и полной невозможностью наладить с ним душевный контакт. Теперь я думаю, что встречаются дети Адама, вовсе не способные найти общий язык с кем-либо, даже с близкими людьми, но тогда упрямое молчание и замкнутость старика меня раздражали. Со временем даже эти два обязательных багета стали казаться не вкусным хлебом, а чем-то крайне несимпатичным и даже несъедобным.

Года через три так получилось, что начальствующий товарищ вдруг потерял работу, да еще с каким-то скандалом потерял. Сын старика незамедлительно продал московское и дачное хозяйство и всей семьей перебрался в Израиль.

Наум Петрович позвонил перед самым отлетом.

– Мы уезжаем, – сказал старик.

– Куда? – не понял я.

– На постоянное место жительства, – ответил он. – Тебе вернули фотографии Масады?

– Да, – сказал я. – Вернули. Счастливого пути.

– Спасибо, – сухо произнес Наум Петрович и повесил трубку.

Я встретил старика в Хайфе лет через пять. Был там по газетным делам, брал интервью у мэра города. Мне этот мэр категорически не понравился и, предчувствуя, что текст будущей статьи выйдет безликим и лживым, шел я в расстроенных чувствах к железнодорожной станции, а тут Наум Петрович своей собственной персоной. Он мало изменился, держался прямо и ступал своими большими ногами твердо и тяжело.

Обрадовался старику, но он почему-то глянул на меня так, будто не узнал, но, помедлив, все-таки остановился и протянул руку.

– Как дела? – спросил я. – Как сын, внучка?

– Все нормально, – ответил старик, лениво и равнодушно шевельнув тяжелой, плохо выбритой челюстью, и я сразу понял, что моя жизнь в Израиле его совершенно не интересует, да и случайная встреча со старым знакомым вовсе не входила в планы Наума Петровича.

Полное равнодушие старика меня  обидело, не могло не обидеть.

– Привет родне, – обронил вместо прощания и, оставив Наума Петровича в покое,  двинулся к железнодорожной станции, но, услышав за собой тяжелые шаги большого человека, невольно обернулся.

– Постой! – старик догнал меня. – Слушай, Масаду тебе тогда вернули?

– Вернули, вернули! – не без злости ответил я. – Слушайте, Наум Петрович, сколько лет не виделись, а вас какие-то фотки больше живых людей интересуют.

– Ладно, – сказал он. – Очень торопишься?.. А то давай, посидим…. Тут рядом шалман… Я приглашаю.

Шалманом он назвал маленькое придорожное кафе на три столика. Мы пили пиво и закусывали орешками. Старик вновь пытался держать язык за зубами, но я был настойчив и, в конце концов, выяснил, что сын его работает в порту, внучка тоже устроена неплохо, да и сам Наум Петрович доволен местной жизнью, особенно нравится ему медицина Израиля: «очень заботливая». Я начал рассказывать о своих «подвигах», но сразу умолк, уловив в очередной раз, что старик, как и прежде, к ним совершенно безразличен. Я тогда так и не понял, зачем он догнал меня и пригласил в это кафе.

Принесли счет, хотел, было, расплатиться, но старик решительно отодвинул мой бумажник.

– Адресок не дашь? – спросил, прощаясь, Наум Петрович.

Пожал плечами, но вручил ему визитную карточку.

Ровно через неделю старик сообщил по телефону, что едет к нам в гости. Удивился, предупредив Наума Петровича, что дорога из Хайфы в Холон не легче, чем от станции метро Аэропорт до Ясенева.

– Ничего, – сухо ответил старик, – доберусь.

Он добрался и принес все ту же пару длинных французских батонов в бумажном пакете. Мы молча выпили по чашке чая.

– Ну, давай, – сказал Наум Петрович.

– Что «давай»? – не понял я.

– Фотографии, – он посмотрел на меня удивленно.

Потом старик сидел, низко склонившись над тем же старым альбомом, рассматривал давние виды Израиля, не торопясь, аккуратно переворачивая страницы. Наконец закрыл альбом, поднял на меня повлажневшие глаза, но сразу же поспешно вытер слезы мятым платком и, опершись на столешницу большими руками, поднялся.

– Чудеса, да и только, – сказал я, провожая старика. – Мы с вами уже здесь, Наум Петрович, к чему эти сантименты?

– Дурак ты, хоть и писатель, – обронил старик.– Ну, это?… Как ее? Мечта, надежда – одно, а жизнь – совсем другое.

Больше мы не виделись.

А.Красильщиков

Из книги "Рассказы о русском Израиле".

 2000 г.