ОСТОРОЖНЫЙ ЕВТУШЕНКО

«Национальной идеей России должна стать всемирная отзывчивость»

Евгений Евтушенко — о том, как Александр Пушкин выкупал Тараса Шевченко из крепостных

Фото: ИЗВЕСТИЯ/Марат Абулхатин

Итальянский ПЕН-клуб выдвинул Евгения Евтушенко на соискание Нобелевской премии по литературе. Сам 82-летний поэт тем временем готовится отпраздновать юбилей Победы серией четырехчасовых концертов в России. О планах на будущее и боли за настоящее Евтушенко рассказал корреспонденту «Известий».

— Ваш грандиозный российский проект, намеченный на 2015 год, в силе?

— Не хочу называть этот проект финалом своей жизни, потому что у меня еще очень много замыслов. Но проект колоссальный. Я хочу объединить два праздника — 70-летие Победы и Год литературы. Наша страна, может быть, не выиграла бы войну, если бы у нас не было такой литературы. При всех недостатках и культе личности преподавание словесности до войны было поставлено прекрасно: человеку, закончившему даже только начальную школу, навсегда были врезаны в сердце важные строчки, ставшие частью психологии всего народа.

Проект мы разрабатывали с покойной Людмилой Швецовой, и я хочу посвятить его ее памяти. Первая часть — это гала-концерт, скорее всего, в «Лужниках», рассчитанный на три отделения общей продолжительностью 4,5 часа. Мы покажем историю России через призму поэтических шедевров десяти веков: от древних фольклорных запевок и «Слова о полку Игореве» через Ломоносова, Державина, Пушкина, Лермонтова — к песням Высоцкого, Окуджавы и Галича. Я приглашу лучших исполнителей. Не важно, что порой они ссорятся друг с другом: пусть ради Победы и литературы перестанут. Пусть рядом будут Михалков и Безруков, Меньшиков и Миронов, Чурикова и Гафт, Демидова и Райкин, Ильин и Фрейндлих. Веру Полозкову попрошу прочесть собственные стихи и стихи Ахмадулиной. Михаил Задорнов уже согласился быть ведущим. Музыкальным оформлением займется композитор Глеб Май.

— А что будет с литературным вагоном, который должен проехать через всю страну?

— Это вторая часть проекта. Спецвагон придется отменить, потому что если при его отцеплениях и прицеплениях что-нибудь собьется, собьется и вся программа. Но само путешествие остается в силе. Продлится оно дней 70. Со мной поедут Олег Басилашивили, Дмитрий Харатьян и молодые певцы. Мы проедем по всей Транссибирке, а после Владивостока, надеюсь, маханем на самолете на Камчатку и Чукотку. Может, и за Беринговым проливом услышат наши голоса. Осуществление всего проекта взвалила на свои плечи фирма «Петербургское созвездие», а деньгами нам помогают правительство Москвы и «Газпром».

Я решил, что проект будет проходить под девизом «поэт в России больше, чем поэт». Мы должны показать миру, что Пушкин остается нашим учителем жизни — а не Жириновский, например, который с беспрестанной навязчивостью пытается выступать в этой роли.

— Вы всегда были чутки к настроениям в стране. Что думаете о российском обществе сейчас?

— Снова складывается такая ситуация, когда страну пытаются запихнуть в изоляцию. Но мы и так слишком долго находились в сталинской самоизоляции! Я — шестидесятник, один из тех людей, кто ее из этой изоляции вытащил. Сейчас не лучшие люди в нашей стране снова носят портреты Сталина. Тот же Жириновский, требовавший изнасиловать женщину прямо в парламенте, выступает во всех СМИ. Непонятно, почему его не исключают из Думы и не запрещают ему представлять нашу страну. Для западной прессы наши ультранационалисты — это волшебный подарок, чтобы показать, какая Россия страшная, и оправдать любые санкции.

Западные журналисты забывают об одной простой вещи: наше государство, как и любое другое, совершает ошибки. Сейчас по двойным стандартам живут очень многие страны, не только Россия и Америка. Все общаются по принципу «вижу в чужом глазу соломинку и не замечаю в своем бревно». Россию представляют как потенциального агрессора, хотя никто в руководстве страны, я уверен, не помышляет об агрессии против человечества.

— Вообще насколько опасна для человечества нынешняя ситуация?

— Нельзя забывать, что мы и США обладаем самыми большими запасами ядерного оружия. А уж сколько раз каждый из нас может взорвать маленький, беззащитный земной шарик, не имеет значения. Люди не понимают серьезности словесных игр и оскорблений. Может произойти ошибка, у кого-то могут сорваться нервы, и тогда всё быстро взлетит на воздух. Я был на Кубе во время Карибского кризиса и знаю, как это страшно, когда судьба мира висит на волоске. К счастью, Хрущев и Кеннеди тогда нашли общий язык. Сегодняшняя ситуация — это необъявленная, слепленная из маленьких войнушек ситуация, похожая на третью мировую войну: и по количеству жертв, и по бессмысленности.

— В число «войнушек» вы включаете и противостояние на Украине?

— Невероятно, что страна Тараса Шевченко находится в состоянии полувойны со страной, которая выкупила Шевченко из крепостничества (его спасителями были Брюллов, заплативший выкуп своей картиной, Пушкин и другие русские интеллектуалы). Все это дико неестественно. Я, кстати, включил Тараса Григорьевича в антологию русской поэзии: он многие стихи писал по-русски, уважая тот язык, который хотят вывести из обращения на Украине.

Сейчас я вижу шагающих во главе демонстраций внуков бандеровцев — тех, которые сломали мне два ребра в Америке в 1972 году, напав на меня, когда я написал «Бабий Яр». А Джордж Буш-старший, между прочим, цитировал эти стихи, когда был на мемориале Бабьего Яра в Киеве.

Как дитя Второй мировой войны, а затем и холодной войны, которая была беременна третьей мировой, я надеюсь на коллективный разум «нормандской четверки», собирающейся в столице Белоруссии. Может быть, сам воздух этой страны, в котором до сих пор еще есть горький привкус сожженных сел, поможет собравшимся осознать необходимость немедленной остановки огня и крови с обеих сторон. Условия можно будет вырабатывать потом — мучительно, но без спешки и без амбиций. Иногда лицо теряют именно из-за боязни его потерять. А заодно теряют и душу.

— В Штатах вам приходится словесно защищать Россию?

— От кого? От моих американских студентов, которых я воспитываю на русской классике и которым порой напоминаю их собственную? Я бы не преподавал в стране, где все ненавидят наш народ и наше искусство. Есть, конечно, люди, не любящие Россию, но это больше от незнания ее культуры.

— Что бы вы сказали российскому руководству, если бы у вас спросили совета?

— Некоторые считают, что нас спасет блок с Китаем против Америки. Но я уверен, что у России должны быть хорошие отношения со всеми странами. Многие забывают о маленькой речушке Эльба, где встретились представители двух, казалось бы, абсолютно разных идеологий. Мы были воспитаны этими документальными кадрами. В 1972 году я встречался с президентом Никсоном перед его поездкой в СССР. Представляете, он от меня впервые услышал, что была такая речушка и встреча на ней!

Помню, он спросил, с чего ему лучше начать свою речь в прямом эфире советского теле- и радиовещания, и я ответил: «С духа Эльбы». Никсон растерянно взглянул на Киссинджера, и тот поспешно объяснил ему, о чем речь. Президент, кстати, почти ничего не слышал и о блокаде, не знал числа погибших. Спросил, какую книжку почитать. Я ответил: «Лучшая книга о блокаде — американская, «900 дней» Гаррисона Солсбери, но она слишком толстая. Вы прочтите просто дневник Тани Савичевой». Он это сделал, процитировал дневник в своей речи по нашему телевидению, даже съездил на Пискарёвское кладбище.

— Сейчас трудно представить, чтобы президент США позвал вас на личную встречу.

— Еще когда никакой крымской, как говорят в Америке, аннексией и не пахло, какая-то черная кошка между нами пробежала. Никаких оснований ссориться не было. Почему Обама не приехал на Олимпиаду? Ведь Игры получились замечательные, одни из лучших в истории. Мои студенты и соседи, простые американцы, восхищались Олимпиадой — несмотря на то что по телевизору показывали коричневую жидкость, текущую из кранов новых отелей в Сочи (что, кстати, случается во всех странах). Они восхищались тем, что это первые Игры, на которых поставлен вопрос о гармоничном развитии человека — и атлетическом, и духовном. Мне запомнилось, как на церемонии проплывали гигантские портреты наших гениев, в том числе Достоевского, который сказал о Пушкине, что главная его черта — «всемирная отзывчивость». Я считаю, что это та самая национальная идея, которую так ищут русские и которую искать не надо, потому что она у нас давным-давно есть.

— Хочу расспросить вас про встречи с музыкальными гениями ХХ века. Как вы познакомились с Игорем Стравинским?

— Мы виделись один раз: я был у него в гостях в Лос-Анджелесе. Он говорил, что хочет написать музыку на мои стихи. Я читал ему только что законченное стихотворение «Граждане, послушайте меня!». Стравинский заметил строчку, которую никто не замечал, а я ей очень гордился: «Там сидит солдат на бочкотаре, / Прислонился чубом он к гитаре, / Пальцами растерянно мудря». Мы сидели на одном диванчике — он, его жена и я. И вдруг он прямо подскочил: «Ай, какая строчка! Пальцами растерянно мудря!» Не каждый человек такое заметит.

— Как вы узнали, что Дмитрий Шостакович собирается писать симфонию на ваши стихи?

— А он мне сам позвонил. Мы не были знакомы. Музыку его я, конечно, знал: впервые услышал ее во время войны — на станции Зима, где я работал на маленькой фабрике, делавшей небольшие гранатки и другие вещи для фронта. Однажды работу неожиданно прервали. Все вышли на улицу и из черного репродуктора (это был единственный радиоприемник, остальные конфисковали) слушали Ленинградскую симфонию. Кстати, именно тогда, под эту музыку, я поцеловал одну девочку где-то в районе между носом и подбородком — это была моя первая мальчишечья любовь. Потом я рассказал эту историю Дмитрию Дмитриевичу.

Помню его звонок. Мы играли в дурака с мамой и с моей тогдашней женой Галей — мама считала, что это хорошее времяпрепровождение для успокоения нервов. Зазвонил телефон. Галя подошла — и сразу повесила трубку. «Вот до чего люди дошли: звонил какой-то хулиган, назвал себя Шостаковичем». Мы продолжили игру, но звонок повторился. На сей раз звонивший сказал Гале: «Вы можете перепроверить мой телефон, это действительно Шостакович». Жена побледнела и тихо передала мне трубку.

Я помню, как он говорил — очень высокопарно: «Дорогой Евгений Александрович, к сожалению, мы с вами еще не знакомы, но, может быть, вы слышали мое имя. С вами говорит композитор Шостакович. Не могли бы вы дать мне ваше милостивое разрешение попробовать написать музыку для вашего замечательного стихотворения о Бабьем Яре, которое так глубоко тронуло мою душу? И, знаете, я так прочувствовал ваши слова, как будто сам написал». Что я ему мямлил в ответ, уже не помню — что-то восторженное, невнятное. Растерялся просто. Он: «Скажите, Евгений Александрович, а вы сейчас не свободны?» Я ответил, посмотрев на карточный расклад: «Вообще свободен». «А может быть, вы заедете, потому что я, вообще говоря, уже попробовал написать первый вариант музыки?» Я сразу отправился к нему.

Он тогда мыслил этот опус как кантату для хора и солиста на текст «Бабьего Яра». Я предусмотрительно захватил с собой свежую книжку стихов, какой-то журнал и оставил их Шостаковичу. Недели через две-три они позвонил и сказал: «Евгений Александрович, у меня, кажется, получилось что-то вроде симфонии. Не свободны ли вы, чтобы послушать?» Я приехал и впервые услышал Тринадцатую симфонию. Я был совершенно поражен тем, что Шостакович вообще-то преподал мне урок композиции: в одном опусе он соединил стихи, которые мне никогда бы не пришло в голову соединить. Потом я позаимствовал этот принцип в «Братской ГЭС».

— Премьера Тринадцатой была и музыкальной акцией, и гражданской. Вы чувствовали, что публика «на вашей стороне»?

— Зал реагировал очень непосредственно. Когда бас пел «Ученый, сверстник Галилея / Был Галилея не глупее, / Он знал, что вертится Земля, / Но у него была семья», люди хохотали. А в «Бабьем Яре» и «Страхах» плакали. Кстати, было одно удивительное событие, о котором я еще никому не рассказывал. У входа в зал собралась гигантская толпа людей, которые не успели купить билеты. Настолько гигантская, что дирекция была вынуждена вызвать наряд конной милиции — такое случилось впервые в истории Большого зала Консерватории. А директор зала Марк Векслер рассказал мне еще кое-что, чего я сам не мог видеть: когда концерт уже начинался, не попавшие в зал люди стали требовать, чтобы на улицу выставили динамики.

— И последнее. Как вы выбираете одежду? У вас есть модельер?

— Мое любопытство — вот мой модельер. Выбираю всё сам, исходя из своего вкуса. Правда, галстуки для меня сочиняет по дружбе скульптор Сергей Кириллов. Остальное ищу в каталогах или в магазинах. Обожаю покупать одежду.

Но сейчас мои мысли заняты совсем другим. Недавно мне рассказали историю Людмилы Прохоровой, учительницы и медсестры, работавшей в интернате для ВИЧ-инфицированных детей в Макеевке — она погибла в этой страшной гражданской войне. Я настолько проникся ее образом и сроднился с ним, что позволил себе написать стихи от ее имени, хотя это обобщенный образ и где-то ее устами уже говорю я сам. Отдаю это стихотворение вам.

Медсестра из Макеевки

(первая публикация)

Кусками схоронена я.

Я — Прохорова Людмила.

Из трех автоматов струя

Меня рассекла, разломила.

Сначала меня он подшиб,

Наверно, нечаянно, что ли,

С пьянчугами в масках их джип,

Да так, что я взвыла от боли.

Потом они, как сгоряча,

Хотя и расчетливы были,

Назад крутанув, гогоча,

Меня хладнокровно добили.

Машина их вроде была

Без опознавательных знаков,

И, может, я не поняла,

Но каждый был так одинаков.

Лицо мне замазав золой,

Накрыли какою-то рванью,

И, может, был умысел злой

Лишь только в самом добиваньи.

Конечно, на то и война,

Что столько в ней всё же оплошно,

Но мудрость немногим дана,

Чтоб не убивать ненарошно.

Я все-таки медсестра

С детишками в интернате,

Но стольких из них не спасла —

СПИД вьелся в их каждую матерь.

За что убивают детей

Родительские болезни —

Дарители стольких смертей,

Когда они в тельца их влезли?

А что же такое война,

Как не эпидемия тоже?

Со знаками смерти она

У шара земного по коже. 

За что убивают людей

От зависти или от злобы —

Как влезшие тайно микробы,

Ведь каждый из нас не злодей.

Что больше — «за что?» или «кто?»

Всех надо найти — кто убийцы

Двух Кеннеди, надо добиться,

Чтоб вскрылись все «кто?»  и «за что?».

Я, в общем-то, немолода.

Мне было уж тридцать четыре.

В любви не везло мне всегда

И вдруг повезло в этом мире.

Нашла сразу столько детей,

Как будто родив их всех сразу,

В семье обретенной своей,

Взрастила их новую расу.

В ней Кремль дому Белому друг,

И сдерживают свой норов,

И нету националюг,

Гулагов и голодоморов.

А смирной OK'еевки

Из нашей Макеевки

Не выйдет. Не взять на испуг.

И здесь в гарри-поттерском сне

Любая девчушка и мальчик

В подарок придумали мне

Украинско-русское «Мамчик!»

Над Эльбой солдатский костер

Пора разводить, ветераны.

В правительства — медсестер

Пускай приглашают все страны.

Война — это мнимый доход.

Жизнь — высшая ценность святая

И станций Зима, и Дакот,

Макеевки и Китая.

Политики — дети любви,

Про это забывшие дети.

Политика, останови

Все войны в нам данном столетьи!

Что мертвым — молчать да молчать?

Не хочет никто быть забытым.

Но дайте хоть нам домечтать,

Ни за што ни про што убитым!

Евгений Евтушенко

5–8 февраля 2015 года

Читайте далее: http://izvestia.ru/news/582932#ixzz3e8REjQAO