Пагубное противоречие в работе Юваля Ноя Харари
Материал любезно предоставлен Tablet
В ноябре 2018 года в интервью газете New York Times Юваля Ноя Харари спросили, почему, как он считает, его книги так любят в Кремниевой долине, учитывая, что в большинстве своих работ он критикует едва ли не все убеждения ее обитателей. И что же он ответил? «Возможно, дело в том, что мое мнение не представляет для них угрозы, потому‑то они и воспринимают его так спокойно? Меня это тревожит куда сильнее. Может, я что‑то упускаю?»
Этот вопрос и ответ Харари не выходят у меня из головы. То есть по умолчанию предполагается, что, если всемирно известный ученый вроде Харари не вызывает раздражения у таких, как Безос, Цукерберг и Гейтс, значит, его идеи не так чтобы хороши. Ведь философия и капитал не очень‑то согласуются друг с другом, верно? Или это устаревшее представление, наследие устаревшего мира?
Ответ на этот вопрос сводится к гипотезе, на которой основывается популярная трилогия Харари: «Sapiens: Краткая история человечества» (2015), «Homo Deus: Краткая история завтрашнего дня» (2017) и «21 урок для XXI века» (2018), — о том, что мы живем в новую эпоху, о законах которой не знаем ничего, кроме того факта, что все наши традиционные способы интерпретации истины безнадежно устарели, а следовательно, утратили всякий смысл. И теперь, утверждает Харари, нам нужны новые мифы, более убедительные истории, которые помогут заново поверить в новый метанарратив по нашему выбору.
Если принять тезис Харари — мы живем в новой парадигме, качество и структура которой отличаются от всего, с чем нам доводилось сталкиваться, — так почему бы не допустить, что мы, возможно, действительно живем в совершенно новое время и любовь Кремниевой долины к Харари лишь доказывает его правоту, как, впрочем, и нашу?
И когда Харари задается вопросом: «Может, я что‑то упускаю?», по‑моему, он попал в точку. Он действительно кое‑что упускает. И это «что‑то» не менее интересно, чем все его труды, а может, еще интереснее.
Примерно на середине дискуссии, которую компания Intelligence Squared проводила в 2016 году в Лондоне, Юваль Харари и его собеседник, Камаль Ахмед, редактор отдела экономики ВВС, отвечали на вопросы из зала. Дискуссию организовали в рамках рекламного тура для новой (на тот момент) книги Харари Homo Deus. Выступающие обсудили многие животрепещущие темы, которые Харари затронул в книге: будущее человеческой природы, возможности и угрозы информационных технологий и биотехнологий, а также, помимо прочего, грядущая интеграция обеих отраслей. На пятьдесят второй минуте в выложенном на ютубе ролике под названием «Юваль Ной Харари о зарождении Homo Deus» (Yuval Noah Harari on the Rise of Homo Deus) Ахмед говорит: «Вон та дама хочет задать вопрос». Микрофон передают женщине лет пятидесяти (может, шестидесяти с небольшим) с короткими рыжеватыми волосами и круглыми розовыми серьгами.
И вот что она спрашивает: «Вы утверждаете, компьютеры будут знать нас лучше, чем мы сами себя знаем. Я недавно писала рецензию на вашу книгу, она великолепна, но в ней, на мой взгляд, есть одно пагубное противоречие. Что вы имеете в виду под словом “знать”? Получается, это образное выражение. Вы и сами об этом пишете — и гораздо проницательнее Деннета замечаете, что можно не принимать во внимание душу, но не разум. Потому что разум не состоит только из представлений — в том смысле, в каком состоит из машин пробка на дороге. Существует нечто большее, высшее, как в теореме Гёделя, — то, что больше и выше набора нейронов. Вы также говорили, что антидепрессанты испытывают на лабораторных крысах вовсе не для того, чтобы узнать, как те себя поведут, а чтобы предположить, как они будут себя чувствовать, и на основе этого сделать вывод, как будут чувствовать себя люди. В таком случае это противоречит вашим утверждениям, что нас “знают” компьютеры и Amazon. Это не значит “знать”. Вы и сами знаете, что это еще не знание».
Каждый раз, когда я пересматриваю этот ролик, я жду, что зрители вскочат с мест, разразятся овациями этой женщине и ее глубокому, глубоко важному вопросу. Меня самого подмывает вскочить и зааплодировать. Вопрос этой неизвестной женщины сразил Харари наповал, и это видно по его лицу: он понимает, что она права. И слушатели это понимают. Внимание публики уже устремлено не на Харари, а на эту женщину. Едва Харари собирается пуститься в общие рассуждения, которые кажутся вполне авторитетными и не то чтобы не внушают доверия — о смысле истории, смысле смысла и о том, что готовит нам будущее, как встает эта женщина и совершенно демократично разоблачает его квазипророчества.
На всякий случай оговорюсь: все утверждения, которые отстаивает Харари, изложены в трех его книгах об истории (Sapiens), о будущем (Homo Deus) и о настоящем нашего вида (21 урок) — книгах, которые написаны с юмором, легко читаются и наводят на размышления. Я вовсе не утверждаю, что он исподволь пытается внушить читателям какие‑то недопустимые мысли. Хотя отчасти так оно и есть. И слушательница поймала его на этом: знание знанию рознь.
Я заинтересовался Харари лишь осенью 2018 года. Для начала посмотрел на ютубе с десяток его выступлений, в том числе организованную компанией Intelligence Squared дискуссию, о которой упомянул выше. Поначалу Харари показался мне убедительным, хотя и раздражал: убедительным, поскольку затрагивал темы, о которых подчас забывают (например, этичность биотехнологий, что мне тоже представляется очень важным); а раздражал он меня потому, что разменивался на те же постмодернистские игрища, которыми мы дурачим себя уже лет двадцать, если не больше. С одной стороны, он утверждал, мол, ничто не имеет значения, люди — просто приматы, традиционные истории лишь мифы, а мифы — древняя форма заведомо ложных новостей, а с другой — отстаивал собственное право сочинять новейшие антиметанарративные метанарративы. Словом, вел себя как торговец автомобилями, который сперва уверяет вас, что автомобили совершенно не нужны и вообще лишь продукт вашего воображения, а сам под шумок пытается всучить вам новый автомобиль.
Попросту говоря, Харари предлагает грандиозный метанарратив для тех, кто 1) терпеть не может метанарративы, и тех, кому 2) не хватает знаний, чтобы разобраться в том, почему и каким образом одни метанарративы оказываются значимее других. Не ловкость рук, а сплошное мошенство: Харари назначает себя объективным наблюдателем, не зависящим от времени, пространства и предрассудков, и вместе с тем высказывает, по сути, непроверенные, узкие, субъективные взгляды касательно истины, мира и истины о мире, в котором компетентность, объективность и информация априори важнее воображения, субъективности и творческих способностей.
Как известно, Сократ держался схожих взглядов по поводу границ между вымышленным и невымышленным, воображаемым и реальным; на этих представлениях основывалась его, Сократова, картина мира, и он, похоже, не осознавал, что, утверждая правду определенным образом — так, как это делал он, — он задействовал воображение, творческие способности и талант рассказчика. Он‑то думал, что всего‑навсего говорит правду! Какое старомодное очарование! Какая прелесть! Какие иллюзии и неминуемое поражение!
Важность знания, которую Харари так энергично отстаивает в своих трудах (например, он нередко повторяет, что искусственный интеллект вскоре будет знать нас лучше, чем мы сами себя знаем), по сути, та же убежденность в том, что знание — сила, которая уходит корнями в древнегреческую философию. Эта философская традиция существенно повлияла на развитие западной культуры со всеми ее (и нашими) непреходящими ценностями и достижениями. Но есть и другие традиции. Существует и другая форма познания, другой способ восприятия и выражения правды. Я говорю о межсубъектной этике страдания, заимствованной из еврейского монотеизма. К примеру, никакой объем научных данных не докажет абсолютной, бесспорной необходимости, скажем, сострадания, сопереживания и любви. Однако же мы знаем, что они важны, просто потому, что состоим в определенных отношениях друг с другом (и с самими собой). Мы наследники традиции не менее древней, чем античная философия (а то и древнее), которая донесла до нас эти истины, осознаем мы это или нет, нравится нам это или нет.
Несмотря на живучесть этих и прочих истин, не подкрепленных фактами, мы, кажется, склонны убеждать себя и друг друга (и не впервые) в том, что мы наконец‑то существенно продвинулись вперед и уже не нуждаемся ни в вере, ни в каких бы то ни было абстрактных производных фактах. Мы убедили себя, что существуем в совершенно новой, невиданной доселе парадигме, как вновь и вновь, не переводя духа, повторяет Харари во всех своих книгах, и единственной истиной в этой парадигме считается объективное знание, основанное на больших объемах данных, а все остальное не имеет ни малейшего значения. Поэтому нет смысла обращаться ни к Торе, ни к сочинениям Софокла или Кьеркегора: им нечему нас научить.
Стоит ли удивляться, что в Кремниевой долине так любят Харари? Ведь его утверждение, что мы якобы находимся в отправной точке новой реальности, где наше задокументированное прошлое утрачивает всякий смысл, ласкает им слух. В крупнейших технологических компаниях недолюбливают западную гуманистическую традицию. В противном случае основатели этих компаний вынуждены были бы притормозить — или вовсе остановиться — и задуматься о морально‑нравственных (то есть гуманистических) последствиях своей деятельности.
На словах обитатели Кремниевой долины разделяют наши общие традиционные ценности, но притормозить или вовсе остановиться, задуматься о вопросах исторических, философских, теологических категорически не способны: это противоречит их основополагающим ценностям — скорости, ломке шаблонов, инновациям, прибыли. Поэтому, когда Харари, человек выдающегося ума, интеллектуал, прошедший школу Оксфорда (и вдобавок еврей, но это как раз их не смущает), формулирует картину мира, которая поддерживает и подкрепляет их практически хайдеггеровское самовосприятие и притязание на абсолютную истину, они не помнят себя от счастья. Ведь он тем самым обеспечивает «технологиям» традиционную гуманистическую оболочку, разрешает и узаконивает с интеллектуальной точки зрения, по сути, величайший, стремительнейший, прекрасно финансируемый эксперимент над человеческой культурой, равно как и ее ценностями, в мировой истории.
Нам, людям, нравится думать, будто мы контролируем ситуацию. Нам нравится думать, что радикальная неизвестность не такая уж радикальная. Ведь, если мы признаем, что глобально во всем сомневаемся и ничего не знаем наверняка, придется признать и то, что вера по сей день играет важную роль в формировании истин, выведенных якобы с помощью науки.
Догадываюсь, о чем вы думаете: что сказал бы об этом Ницше? В разделе 344 «Веселой науки» (1882), озаглавленном «В какой мере и мы еще набожны», Ницше пишет: «Теперь уже поймут, на что я намекаю: именно, что наша вера в науку покоится все еще на метафизической вере, — что даже мы, познающие нынче, мы, безбожники и антиметафизики, берем наш огонь все еще из того пожара, который разожгла тысячелетняя вера, та христианская вера, которая была также верою Платона, — вера в то, что Бог есть истина, что истина божественна…» По‑моему, и сегодня не скажешь лучше, а значит, мы давно уже ходим по кругу — и вокруг себя, и нашего отношения к истине, и значения истины. А может, и всегда будем ходить. Может, эта проблема вообще не имеет решения. Может, это и не проблема вовсе.
Однако же утверждать, как Харари, что мы, Homo sapiens (по сути, просто животные), существуем в принципиально новом мире, исповедуем принципиально новые истины, принципиально новые ценности и смыслы, — значит, лишь ненадолго приподнять завесу тайны, чтобы мы увидели лишь то, в чем преуспеваем и побеждаем, а наши неуверенность и уязвимость так и останутся скрытыми от глаз.
Вернемся к той неизвестной слушательнице, которая спросила Харари: «Что вы имеете в виду под словом “знать”?» Она справедливо отметила, что книги его великолепны. Так и есть. И я рад, что они увидели свет. Очень важно, что он возвращает гуманитарные дисциплины в лоно науки — в частности, сопрягает их с искусственным интеллектом и биотехнологией. Чем больше людей будет это делать, тем лучше.
Однако же, когда я просматривал на ютубе записи выступлений Харари во многих ведущих международных организациях (в том числе связанных с экономикой и технологиями), меня поразило, с каким почтением слушатели и ведущие обращаются к нему. Бесспорно, он умен. Но все равно создается впечатление, будто сотрудники этих организаций давным‑давно не общались ни с кем за пределами собственной узкой сферы деятельности и вообще забыли о том, что существуют гуманитарные науки.
Надо отдать должное Харари: он рассказывает представителям других отраслей науки о своих исторических изысканиях. Не так‑то это просто. Но ради этого ему зачастую приходится чрезмерно упрощать, утрачивая важные нюансы и подробности. Поэтому на риторический вопрос Харари: «Может, я что‑то упускаю?» — я бы ответил утвердительно. Да и кто не упускает?
Комментариев нет:
Отправить комментарий