Свои первые часы я получил благодаря Успенскому. Отца отправляли в Болгарию на книжную ярмарку, там была большая компания, в основном фантасты — Лукьяненко, Лазарчук, всех их я в детстве знал, потому что все тогда были единомышленниками. Или не были, но этого не было видно, потому что не всех еще успели перессорить. И отец спрашивал, что мне привезти, а я хотел первые часы и заказал их.
Естественно, это не могли быть просто часы. Когда их повезли в древний город Велико Тырново, он в антикварной лавке нашел серебряную луковицу, поднесенную офицерами полка полковому попу по случаю именин, с соответствующей надписью. Наверное, эти часы остались в Болгарии еще с Русско-турецкой войны, или попали туда каким-то иным путем, но самое удивительное, что они шли (и идут поныне, если заводить). Они стоили страшных денег, которых у отца не было. Тогда Успенский, который тоже был в этой группе, стал торговаться с владелицей часов. Он обольщал ее. Он принимался петь. Он станцевал ей лезгинку. Он купил у нее флакон розового масла и ржавый пистолет, который все равно бы не пропустили в самолет, но пистолет ему понравился, и он стал из него целиться в себя, якобы умирая от любви. Короче, после получасовой торговли цена упала вдвое, и отец, рыдая от жадности и умиления, купил мне этот подарок.
Отец бы тут ввернул в своем духе что-нибудь символическое, типа, что я живу по часам Успенского, в его времени, — но не могу же я подражать ему так буквально. Я с этими часами некоторое время ходил в школу, и все офигевали, а если бы я сказал, что это от Успенского, вообще бы никто не поверил. Потому что у людей нашего поколения, скажу я с отвратительной солидностью, об Успенском было представление двоякое. Одно — что он давно умер, потому что не может человек, придумавший Чебурашку, быть нашим современником. Ведь Чебурашка был всегда, еще до родителей. А второе — что он вообще мифическое существо, потому что не может один человек изобрести столько всего.
Не может один человек быть автором «Пластилиновой вороны», «Простоквашина», сериала про крокодила Гену, «Гарантийных человечков», «Бабушки пирата» и детектива «Следствие ведут колобки». Современный человек вряд ли поверит в то, что в лилии живет Дюймовочка, а вот что в приемнике живут гарантийные человечки — лично я убежден до сих пор. Не может один человек выдумать «Радионяню» и «АБВГДейку», которые я знаю по старым пластинкам и частично интернету. И «Осьминожков». Любому чего-то одного хватило бы на вечную славу и несколько дач.
Но Успенский существовал, и отец даже, по его хвастливому утверждению, с ним бухал. В моем представлении это было как пообедать с памятником Пушкину или, не дай бог, чокнуться с памятником Маяковскому.
Но потом я его все-таки увидел живьем — на писательской прогулке в 2012 году, где отец шел между двумя Успенскими — Эдуардом и Михаилом, и со всех сторон к ним бежали люди с потрепанными, буквально разваливающимися книжками. Успенскому М. несли разнообразных «Жихарей», а Успенскому Э. — почему-то чаще всего «Гарантийных человечков» и «Жаб Жабычей». Наверное, потому, что предыдущие сочинения были зачитаны до вовсе уж неприличного состояния. Писатели раскланивались и подписывали, и отец, идя между ними, загадал желание, чтобы вся эта веселуха так и продлилась и не вылилась в ужасные репрессии. Сбылось ли его желание, вы можете легко видеть сами, а все потому, что загадывать надо между тезками, а не между однофамильцами.
Когда я думаю об Успенском — а думаю я о нем часто, потому что очень уж нашпигован его цитатами на все случаи жизни, — мне приходит в голову одно почти неприличное соображение. Вот Успенский ничему не учил.
Представить немыслимо, чтобы он при знакомстве спросил ребенка, кем он хочет стать, или начал вдруг ему объяснять, что такое хорошо.
Это тоже можно делать талантливо, это даже будет уходить в язык, кто бы спорил. Но это не будет случай Успенского. А Успенский (точней, оба они) — это явление ослепительного таланта, и только, и больше ничего. И нет за этим никакой морали, и мне довольно странно читать сейчас, что Успенский якобы учил внутренней свободе и человечности. Внутренняя свобода и так есть, или ее нет, и тогда научить ей нельзя. А он если и воспитывал, то единственно возможным способом: показывал Прекрасные Вещи. Исключительно потому, что умел их делать. И когда вы видите прекрасно сделанную вещь, вы как-то автоматически воспитываетесь. Это явление никогда не было объяснено и, бог даст, не будет. Но хорошая картина, на которой нарисован заросший пруд, воспитывает человека надежней, чем плохая картина, на которой «милосердие питает замерзшую собачку». (Собачка — из повести Веры Инбер «Как я была маленькая», домашняя поговорка, обозначающая неумеренную сентиментальность.)
И вот Успенский — это такой чистый талант, талант в обжигающе чистом виде, он у него во всем, в любой ерунде, и когда перед тобой бьет этот бенгальский фонтан, ты отчего-то становишься лучше. Хотя сам, конечно, так не умеешь и даже не пытаешься. В поисках подтверждения этой нехитрой мысли я полез в книгу Успенского — в позднюю, которую отец привез с надписью после интервью. «Рыцарь в сверкающих доспехах», как ребенку сконструировали робота-телохранителя. И вот там описывается конструкторское бюро, сотрудники которого очень дружили и все делали вместе — вместе ходили в походы, вместе решали детям задачи про грибы… Вот в этом «про грибы» — гениальность, это невозможно объяснить. Но читатель контачит с Успенским на этих словах, потому что этими грибами его в школе пичкали до рвоты, он это узнает, тает и дальше берется тепленьким.
Такого изюма напихано в каждую книгу Успенского очень много. Это надо так сказать — «Добрых зря не обижай, береги патроны!». Это надо сказать про медика, что его в институте шесть лет учили «искусству ставить клизму, марксизму, ленинизму»!
И почему-то люди, которые на всем этом выросли, оказались гораздо, что ли, моральнее, проще говоря — добрее людей, которые учили наизусть патриотические прописи. Успенский был вообще самый патриотичный детский писатель, потому что универсальней всех пользовался русским языком. И он колоссально умножил в мире количество любви, потому что его любили все. И даже те, которые ненавидели, — потому что они-то его действительно любили. Сальери больше всех любил Моцарта, потому что знал ему цену.
Комментариев нет:
Отправить комментарий