Владимир Соловьев | Триколор весны. Один день Владимира Исааковича
Автор Владимир Соловьев
День и в самом деле обещал быть веселым, если бы не. По порядку.
Лет пять назад питерская бандочка – пятеро чиновных и приблатненных литераторов – высказала в паблике смелое предположение, что Владимир Соловьев укрылся в Нью-Йорке от пощечин. Могу их теперь утешить: не удалось, и я таки испытал в день веселый мая мордобитие. Правда, не плюху, а того хуже – тумак в глаз. Если что и спасло меня от более серьезных физических последствий, так это очки. Ну, а то, что искры и слезы, но не из глаз, а из подбитого глаза, синяк, кровоизлияние в глазном яблоке, то как-нибудь переживу, легко отделался. Главное, без никакого повода с моей стороны, ни с того ни с сего, а потому совершенно для меня неожиданно.
Паче если я и ждал нападения, то никак не от этого афроамериканца, но от героя моего метафорического романа-трактата Кота Шрёдингера, хотя мой Котяра такого с тех пор натворил – о-го-го, мало не покажется, роман теперь выглядит скорее комплиментарным. Да и литературный персонаж посложней, поумней, душевно разветвленней своего прототипа, а тот – мене, мене, текел, упарсин. Только вот на пиру русского Валтасара не нашлось пророка Даниила, чтобы разъяснил тирану загадочные письмена: что его царство исчислено и положен ему конец, держава разделена и дана другим, а сам он взвешен на весах и найден очень легким.
Коту Шрёдингера поблагодарить бы меня за сложный литературный образ, пусть и с него списанный, но несть пророка в отечестве своем, тем более автор сменил одно отечество на другое, через океан. Все равно кошачья лапа длиннее ног предателя, но как раз от моего антигероя меня берегла моя милиция, имею в виду здешнюю. И то правда, после того как у нас в городе разогнали генконсульство моей географической родины и разного рода георгиевскую шушеру, охрану моей драгоценной персоны если не сняли вовсе, то поубавили. А то даже в общественный сортир без нее сходить было никак, а я человек по природе своей застенчивый и привык справлять нужду в одиночестве, без свидетелей.
Короче, никак не ожидая нападения ни с какой другой стороны, окромя кремлевской, а также по причине весенней беспечности и расслабленности, я был схвачен врасплох и никак не мог взять в толк, за что схлопотал такой удар прямой наводкой, а когда пришел в себя и врубился, что к чему, то смалодушничал и устранил причину, дабы не получить по второму разу за то же самое: вывинтил значок с моей любимой шерстяной фуражки. Как и советовали потом с разных сторон знающие люди. Self-preservation, сказал мне знакомый американ. Get a Ukrainian flag instead, пошутил другой.
Не так уж много у меня в памяти случаев физического насилия надо мной, чтобы не помянуть хотя бы вкратце.
Ну, семейные драки не в счет, без вопросов. Не без того: поцапались, а потом подрались. Скажу больше: получить по морде от любимой женщины – скорее возбуждает, чем возмущает. Тем более, может и по заслугам. Свою вину всегда ношу с собой, пусть и без вины виноватый. Когда как. Я сам себе давал оплеухи, когда чувствовал себя виноватым перед женой, что врезалось в память моего сына, как нечто самое необычное в нашей семейной жизни. С детства не отличался покладистым характером, типичный enfant terrible – и по сю пору, давно уже выйдя из детского возраста?
Помню, довел своего отца очередным проступком, и он человек в быту мирный, несмотря на воинское звание, единственный раз не выдержал моего непотребства и отхлестал меня ремнем. Правда, я закутался в одеяло, и удары до моего тела не доходили, и папа это отлично знал, а мама нет, пытаясь удержать его от мнимого побоища.
Было мне тогда лет пять, наверное, а спустя первоклассником я спускался по нашей крутой питерской лестнице, на первом этаже монтер орудовал в электрическом щите и запустил в меня молотком, угодив в мою руку на перилах, в сопутствии с популярным мемом тех дней дела врачей: «Бей жидов, спасай Россию!» Дикая боль, гипс, отделение милиции, куда привел меня мой отец, нацепив на грудь все ордена и медали. «Ну, Андрианов тоже не любит евреев», – утешил нас с папой начальник районного отделения милиции по фамилии Зубов, который спустя девять лет выдал мне паспорт за своей подписью. «Кто такой Андрианов?» – спросил я папу, когда мы не солоно хлебавши возвращались домой. – «Первый секретарь Ленинградского обкома».
Дома разошлись во мнениях по поводу лестничного инцидента. Папа со свойственным ему черным юмором отдал должное монтеру, что оказался метким, коли попал мне в руку. «А если он целился ребенку в голову?» – возразила мама. Жили мои родаки ладно, без никаких ссор, несмотря на разногласия по любому поводу. Помню ашхабадское землетрясение, когда тряхнуло всю Среднюю Азию, папа служил в погранвойсках, а обитали мы во Фрунзе, сейчас Бишкек, никак не привыкнуть, как и к Санкт-Петербургу. Я проснулся среди ночи, когда моя кроватка поехала наискосок через комнату, и увидел папу в кальсонах, который спасал от падения трофейный приемник с подмигивающим зеленым глазом. «Голос Америки тебе дороже родного сына», долго еще упрекала мама папу.
Пощечину я получил в классе, кажется, третьем от однопартника Гены Кузнецова прям во время урока, разговор опять-таки касался моего злосчастного происхождения.
– Ты не любишь евреев, – бросил я ему, встав, грозное на весь класс обвинение.
– А за что вас любить?
Что заставило меня впервые в жизни задуматься о проблемах любви и нелюбви. После уроков была стычка в чужой подворотне до первой крови. И опять-таки победа досталась жидоеду. Почему я и отношусь с некоторым сомнением к героическим рассказам моих соплеменников о том, как они в детстве кулачно наказывали своих словесных обидчиков.
Последний раз испытал физическое насилие в пубертатном возрасте в ленинградском дачном поселке Сестрорецке, который из-за летнего наплыва дачников прозвали Жидорецком. Чудное место: река Сестра, где я научился плавать (плохо), Финский залив, откуда были видны форты и Кронштадт, озеро Разлив, на берегу которого прятались в шалаше Ленин с Зиновьевым, мой любимый парк Дубки со старинными 200–300-летними дубами, основанный еще Петром Великим, как и его оружейный завод неподалеку. Мы там снимали каждое лето дачу, один раз папа чуть не подзалетел. Нам приглянулась большая комната с иконой и портретом Сталина. «Это уберите», сказал папа. – «Икону?» переспросила хозяйка. – «Икону можете оставить», а потом несколько дней мандражил. Шел 52-ой год. Так мы и прожили все лето в этой просторной комнате с иконой.
Спустя еще пять лет малорослым подростком я отправился со старшим товарищем на танцплощадку в Дубках, где в тот вечер оружейники устроили погром дачникам. По какому-то ничтожному поводу нас вызвали с танцплощадки, мой приятель быстро сориентировался и сделал ноги, меня повалили на землю, рослый оружейник снял ремень и ударил меня фирменной пряжкой по голове. На следующий день я стоял в очереди таких же бедолаг в больнице – мне наложили пару швов, обошлось.
Ладно, кто старое помянет, тому глаз вон, что и случилось со мной согласно поговорке, хотя глаз остался цел, да и в ином порядке: сначала мордобой, а уж потом поток вспоминательной подсознанки.
Именно первомайским настроением и объясняется, что я расширил маршрут своего утреннего моциона и из нашего белого микрорайона отправился в смешанный, по преимуществу африканско-испанский. Весна была еще совсем юная, весна-девственница, я обходил цветущие плодово-ягодные дерева из-за выборочной на них аллергии, зато любовался весенним триколором; нарцисс – гиацинт – тюльпан (в порядке их появления). Нарциссы уже отцветали, зато яркие разноцветные тюльпаны прям буйствовали. Упомяну и ландыши, фиалки и подмигивающие анютины глазки. Уже набухли почки сирени, а скоро и моя любимая жимолость, о которой я впервые узнал от Фолкнера – единственный цветок, который я узнаю по запаху прежде, чем увижу. Чуток похож на жасминный, даром, что с одной буквы, но посильнее. А там уже настанет краткая пора паразитки глицинии, которая делает честь деревьям, на которых паразитирует, если только не карабкается, цепляясь, по глухим стенам. Брандмауэр, кажется.
Еще было странно, что с апогея буйств и погромов BLM и ANTIFA прошло уже два года, я был, наверное, последняя жертва (ну, полужертва) их расовой насильственной деятельности против расового насилия. Рецидивчик. Даже если их ненависть к Америке и ее патриотическим атрибутам исторический оправдана, то где бы они сейчас были (если бы были), не вывези работорговцы их предков в США? А я-то здесь при чем, будучи натурализованным гражданином этой страны, какое отношение к их давним проблемам? Жизни черных важны, кто спорит, а жизни белых? Вот моя, к примеру?
Это было как возвращение к жизни – весна, цветы, солнце, бриз. Вот тут я и устыдился своего малодушия – живя в Америке, стыдиться американского флага? Мне стало стыдно за свой стыд, пусть он и косил под страх. Лучше еще раз по морде, чем умереть с чувством стыда. Я остановился на полпути к дому и ввинтил американский флаг на прежнее место. И тут как бы в вознаграждение я увидел расцветший куст белой сирени. Типа эквилибриума – равновесие и гармония были восстановлены.
Честно, я знал этот куст на территории Куинс-колледжа, но как-то позабыл о нем. Он рос на солнце, а потому опережал своих сородичей. Тайком я срывал с него ветки, успокаивая себя поверьем, что чем больше ломаешь сирень, тем лучше она растет. Сын меня осуждал за мое цветорвение и цветорвание: «Представь, если бы все так делали!» – «Так никто, кроме меня этого не делает», возражал я. Увы, в ковидные времена кампус колледжа закрыли и мне приходилось тянуться через ограду. Что я попытался сделать сейчас, но куст подрос за год, и я с трудом дотянулся до нижней ветки. И тут надо мной навис громада-афроамериканец, который с высоты своего роста глядел, как мне показалось, на мою фуражку с американским флажком. Ну капут, решил я – в дополнение к флагу совершаю еще противозаконное действо.
Отпираться было бесполезно. Я кивнул.
– Тебе помочь?
И схватив шикарную такую ветвь сирени, наклонил ее ко мне.
Букет вышел классный. Мы пожали друг другу руки, несмотря на дистанционные правила. Ко всему прочему оба были без масок.
Вот мне и обломилось в этот не очень счастливый для меня день.
Два мира – два шапиро.
Один мир – два негра.
Такая развеселая история случилась со мной в день веселый мая…
Владимир СОЛОВЬЕВ
Нью-Йорк
Владимир Исаакович Соловьев – известный русско-американский писатель, мемуарист, критик, политолог.
Комментариев нет:
Отправить комментарий