Greenberg SergeijвИосиф Бродский / Joseph Brodsky
Публикация в "Московском комсомольце" давняя,но не потерявшая актуальности до сих пор!
Иосиф Бродский: “Я памятник себе воздвиг иной! К постыдному столетию — спиной”.
Классика поэзии по случаю его 70-летия пытаются читать наизусть знаменитости
23 мая 2010.
Всего 70 лет со дня рождения. Иначе бы сложиться судьбе — и сейчас он, живой, принимал бы, очевидно, с неохотой, поздравления с юбилеем. Иосифа Бродского не стало 14 лет назад. Будучи для нас сегодня едва ли не самым современным из всех поэтов России, арифметически он не успел перешагнуть за край двадцатого века, безумного спортсменства. Именно так, без кавычек, — двадцатый век, безумное спортсменство. Как еще поздравлять и хранить память такого поэта? Раскавычить. Освободить от цитирования, как когда-то освободили Пушкина. Лермонтова, Ахматову, Мандельштама цитируют. И только Пушкин и Бродский имеют право на свободное вступление на архипелаг ЯЗЫК. Итак — Иосиф Бродский. Без кавычек.
В XIX веке — Пушкин, в ХХ веке — Бродский. Так говорят. Почему? Наберем охапку фактов наугад…
Ссылок у Пушкина было две, у Бродского одна — в деревне Норинской Архангельской области. Быть другом Бродского стало уже профессией. Любимые женщины Бродского вызывают священный трепет и окружены тайной — например, Марина Басманова, которая до сих пор жива, не пишет о нем книг и не дает интервью. Идея изгнания у Пушкина вызрела в настоящее изгнание у Бродского — как известно, ему не разрешили вернуться в СССР из США даже на похороны родителей. А когда потом, в 90-х, новая страна начала умасливать признанного во всем мире поэта, нобелевского лауреата, когда Анатолий Собчак делает Бродского почетным гражданином города цвета окаменевшей водки, в котором столько лет по осколкам бежал пустырями? “Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб” — это не Бродский, а Северянин.
Мы, в нашем времени, в нашей новой эпохе, обременены сложным сознанием. Пожалуй, только в стихах одного Бродского эта сложность — как в зеркале. Иронический выкрик — это предчувствие постмодернизма. Как договорились, без кавычек: Православные! Это не дело! Что вы смотрите обалдело?! Мы бы предали Божье Тело, расчищая себе пространство. Что это — моралите? Обличение? Глаголом жги сердца людей? Нет. Сложнее. Поэт-пророк нам больше не нужен: нам пожалуйте взгляд изнутри. Вуаля: Я включаю газ, согреваю кости. Я сижу на стуле, трясусь от злости. Не желаю искать жемчуга в компосте! Я беру на себя эту смелость! Пусть изучает навоз кто хочет! Патриот, господа, не крыловский кочет. Пусть КГБ на меня не дрочит. Не бренчи ты в подкладке, мелочь!
Но Бродский идет еще дальше. Что такое сегодня, сейчас, в 2010-м, загадочная русская душа? Вот она, вся здесь: Зная медные трубы, мы в них не трубим. Мы не любим подобных себе, не любим тех, кто сделан был из другого теста. Нам не нравится время, но чаще — место. Что, скажем, неправда? Не про нас? А теперь — по строчкам. Нам смеяться стыдно и скучно плакать — вот оно самое, русская рефлексия. Нам приятней глупость, чем хитрость лисья, — вот современные приоритеты, замешанные на всей нашей истории. Наш пиджак зашит, а тулуп проколот — вот уж точно, все у нас не слава Богу. Конечно! Ведь Мы платили за всех, и не нужно сдачи.
Меня коробит от перспективы оказаться объектом позитивных переживаний в массовом масштабе — написал Бродский Собчаку в письме, где объяснил свой отказ посетить старую новую родину. Его коробит. Кроме него, никого это сейчас не коробит. Виват, Филипп Киркоров и То будущее, где жлобы с бумажником царить хотели бы и шуровать кастетами.
Кстати, насчет бумажника. Когда Бродский выехал за границу, первое, что его поразило, — изобилие вещей в витринах. Вещи, вещизм — когда вещей было мало, а стало много, отношение к ним меняется. У Бродского в его стихах, написанных после отъезда, вещи остались такими же одушевленными героями, как в его период общей советской бедности. За рубашкой в комод полезешь, и день потерян — живая рубашка и живой комод… Эту одушевленность вещей в литературном мире так ярко, как Бродский, чувствовали только двое — Набоков, которого мучил закатившийся карандаш, и Сартр, который в ужасе бежал от трамвайного сиденья. Это объемное видение мира, этакое 3D для гениев, доступно не только гениям — а каждому, кто позволит себе хоть раз открыть, к примеру, Бродского.
А Бродский идет еще дальше, перенося одушевление не только на предметы, но и на части речи. Меня окружают молчаливые глаголы, похожие на чужие головы, глаголы, голодные глаголы, голые глаголы, главные глаголы. Да, совдепия — это мир людей-глаголов. Работать, учиться, строить. А сейчас? Может быть, частицы? Вау, йес, о'кей… Или наречия? Клево, круто, обалденно, гламурно… Не надо гадать: Бродский все уже сказал. От всего человека вам остается часть речи. Часть речи вообще. Часть речи.
И наконец. Свобода — это когда забываешь отчество у тирана. Добились ли мы этого? Мы говорим со временем на “вы”. Это написано не вчера. А все почему? Потому что мир останется прежним, да, останется прежним, ослепительно снежным и сомнительно нежным, мир останется лживым, мир останется вечным, может быть, постижимым, но все-таки бесконечным.
Итак — 70 лет Иосифу Бродскому, умершему от инфаркта в 55 лет. Можно приготовить хорошие, свежие розы — и кинуть в гроб. Можно воспевать и славить. Как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево. Его-то уже здесь нет. И вся эта возня могильного характера остается здесь, с нами, на уровне не выше хрущевской пятиэтажки.
А он…
Я памятник воздвиг себе иной!
К постыдному столетию — спиной.
К любви своей потерянной — лицом.
И грудь — велосипедным колесом.
А ягодицы — к морю полуправд.
Пускай меня низвергнут и снесут,
пускай в самоуправстве обвинят,
пускай меня разрушат, расчленят, —
в стране большой, на радость детворе
из гипсового бюста во дворе
сквозь белые незрячие глаза
струей воды ударю в небеса.
В день юбилея Иосифа Бродского “МК” решил устроить небольшой блиц-опрос: назовите вашу любимую строчку из творчества поэта Иосифа Бродского. Мы ожидали, что все процитируют про Васильевский остров… Ан нет.
Михаил Державин, актер:
— Наизусть не помню. Любую строчку возьмите — я все его строчки люблю, но моя память так забита всякими строчками, что я сейчас даже Пушкина не вспомню. Бродский… Уникальный человек с поломанной судьбой, попавший под катки нашего могучего государства. Мы как-то виделись в Ленинграде. Такое было время — мы были молодые, рассеянные, впечатлений много, вдыхали новую поэзию, и в то же время кого-то поругивали газеты… А вот сейчас я старше Бродского. И как моментально пролетела жизнь…
Игорь Верник, актер:
— Это мой любимый поэт. В прошлом году мы с Аллой Демидовой открывали мемориальную доску Бродского в Венеции. Вот это: “Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, милая, но неважно…” Или: “Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил, но забыть одну жизнь — человеку нужна как минимум еще одна жизнь. И я эту долю прожил”. Или из 20 сонетов к Марии Стюарт. Я столько могу вам процитировать, вы представить себе не можете.
Классика поэзии по случаю его 70-летия пытаются читать наизусть знаменитости
23 мая 2010.
Всего 70 лет со дня рождения. Иначе бы сложиться судьбе — и сейчас он, живой, принимал бы, очевидно, с неохотой, поздравления с юбилеем. Иосифа Бродского не стало 14 лет назад. Будучи для нас сегодня едва ли не самым современным из всех поэтов России, арифметически он не успел перешагнуть за край двадцатого века, безумного спортсменства. Именно так, без кавычек, — двадцатый век, безумное спортсменство. Как еще поздравлять и хранить память такого поэта? Раскавычить. Освободить от цитирования, как когда-то освободили Пушкина. Лермонтова, Ахматову, Мандельштама цитируют. И только Пушкин и Бродский имеют право на свободное вступление на архипелаг ЯЗЫК. Итак — Иосиф Бродский. Без кавычек.
В XIX веке — Пушкин, в ХХ веке — Бродский. Так говорят. Почему? Наберем охапку фактов наугад…
Ссылок у Пушкина было две, у Бродского одна — в деревне Норинской Архангельской области. Быть другом Бродского стало уже профессией. Любимые женщины Бродского вызывают священный трепет и окружены тайной — например, Марина Басманова, которая до сих пор жива, не пишет о нем книг и не дает интервью. Идея изгнания у Пушкина вызрела в настоящее изгнание у Бродского — как известно, ему не разрешили вернуться в СССР из США даже на похороны родителей. А когда потом, в 90-х, новая страна начала умасливать признанного во всем мире поэта, нобелевского лауреата, когда Анатолий Собчак делает Бродского почетным гражданином города цвета окаменевшей водки, в котором столько лет по осколкам бежал пустырями? “Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб” — это не Бродский, а Северянин.
Мы, в нашем времени, в нашей новой эпохе, обременены сложным сознанием. Пожалуй, только в стихах одного Бродского эта сложность — как в зеркале. Иронический выкрик — это предчувствие постмодернизма. Как договорились, без кавычек: Православные! Это не дело! Что вы смотрите обалдело?! Мы бы предали Божье Тело, расчищая себе пространство. Что это — моралите? Обличение? Глаголом жги сердца людей? Нет. Сложнее. Поэт-пророк нам больше не нужен: нам пожалуйте взгляд изнутри. Вуаля: Я включаю газ, согреваю кости. Я сижу на стуле, трясусь от злости. Не желаю искать жемчуга в компосте! Я беру на себя эту смелость! Пусть изучает навоз кто хочет! Патриот, господа, не крыловский кочет. Пусть КГБ на меня не дрочит. Не бренчи ты в подкладке, мелочь!
Но Бродский идет еще дальше. Что такое сегодня, сейчас, в 2010-м, загадочная русская душа? Вот она, вся здесь: Зная медные трубы, мы в них не трубим. Мы не любим подобных себе, не любим тех, кто сделан был из другого теста. Нам не нравится время, но чаще — место. Что, скажем, неправда? Не про нас? А теперь — по строчкам. Нам смеяться стыдно и скучно плакать — вот оно самое, русская рефлексия. Нам приятней глупость, чем хитрость лисья, — вот современные приоритеты, замешанные на всей нашей истории. Наш пиджак зашит, а тулуп проколот — вот уж точно, все у нас не слава Богу. Конечно! Ведь Мы платили за всех, и не нужно сдачи.
Меня коробит от перспективы оказаться объектом позитивных переживаний в массовом масштабе — написал Бродский Собчаку в письме, где объяснил свой отказ посетить старую новую родину. Его коробит. Кроме него, никого это сейчас не коробит. Виват, Филипп Киркоров и То будущее, где жлобы с бумажником царить хотели бы и шуровать кастетами.
Кстати, насчет бумажника. Когда Бродский выехал за границу, первое, что его поразило, — изобилие вещей в витринах. Вещи, вещизм — когда вещей было мало, а стало много, отношение к ним меняется. У Бродского в его стихах, написанных после отъезда, вещи остались такими же одушевленными героями, как в его период общей советской бедности. За рубашкой в комод полезешь, и день потерян — живая рубашка и живой комод… Эту одушевленность вещей в литературном мире так ярко, как Бродский, чувствовали только двое — Набоков, которого мучил закатившийся карандаш, и Сартр, который в ужасе бежал от трамвайного сиденья. Это объемное видение мира, этакое 3D для гениев, доступно не только гениям — а каждому, кто позволит себе хоть раз открыть, к примеру, Бродского.
А Бродский идет еще дальше, перенося одушевление не только на предметы, но и на части речи. Меня окружают молчаливые глаголы, похожие на чужие головы, глаголы, голодные глаголы, голые глаголы, главные глаголы. Да, совдепия — это мир людей-глаголов. Работать, учиться, строить. А сейчас? Может быть, частицы? Вау, йес, о'кей… Или наречия? Клево, круто, обалденно, гламурно… Не надо гадать: Бродский все уже сказал. От всего человека вам остается часть речи. Часть речи вообще. Часть речи.
И наконец. Свобода — это когда забываешь отчество у тирана. Добились ли мы этого? Мы говорим со временем на “вы”. Это написано не вчера. А все почему? Потому что мир останется прежним, да, останется прежним, ослепительно снежным и сомнительно нежным, мир останется лживым, мир останется вечным, может быть, постижимым, но все-таки бесконечным.
Итак — 70 лет Иосифу Бродскому, умершему от инфаркта в 55 лет. Можно приготовить хорошие, свежие розы — и кинуть в гроб. Можно воспевать и славить. Как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево. Его-то уже здесь нет. И вся эта возня могильного характера остается здесь, с нами, на уровне не выше хрущевской пятиэтажки.
А он…
Я памятник воздвиг себе иной!
К постыдному столетию — спиной.
К любви своей потерянной — лицом.
И грудь — велосипедным колесом.
А ягодицы — к морю полуправд.
Пускай меня низвергнут и снесут,
пускай в самоуправстве обвинят,
пускай меня разрушат, расчленят, —
в стране большой, на радость детворе
из гипсового бюста во дворе
сквозь белые незрячие глаза
струей воды ударю в небеса.
В день юбилея Иосифа Бродского “МК” решил устроить небольшой блиц-опрос: назовите вашу любимую строчку из творчества поэта Иосифа Бродского. Мы ожидали, что все процитируют про Васильевский остров… Ан нет.
Михаил Державин, актер:
— Наизусть не помню. Любую строчку возьмите — я все его строчки люблю, но моя память так забита всякими строчками, что я сейчас даже Пушкина не вспомню. Бродский… Уникальный человек с поломанной судьбой, попавший под катки нашего могучего государства. Мы как-то виделись в Ленинграде. Такое было время — мы были молодые, рассеянные, впечатлений много, вдыхали новую поэзию, и в то же время кого-то поругивали газеты… А вот сейчас я старше Бродского. И как моментально пролетела жизнь…
Игорь Верник, актер:
— Это мой любимый поэт. В прошлом году мы с Аллой Демидовой открывали мемориальную доску Бродского в Венеции. Вот это: “Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, милая, но неважно…” Или: “Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил, но забыть одну жизнь — человеку нужна как минимум еще одна жизнь. И я эту долю прожил”. Или из 20 сонетов к Марии Стюарт. Я столько могу вам процитировать, вы представить себе не можете.
Комментариев нет:
Отправить комментарий