Трагедия семьи Бронштейн, подвергнутой сталинскому террору
Leave a reply
«Я писала стихи Сталину, и не знала, что он стоит за убийством моего отца»
История семьи Бронштейн, которая прошла через жернова сталинских репрессий.
Через Акмолинский лагерь жен изменников родины (АЛЖИР) прошли десятки супруг и близких родственниц представителей белорусской интеллигенции и номенклатуры, попавших в жернова сталинских репрессий. Оказалась в этом страшном месте и Мария Минкина — жена литературного критика Якова Бронштейна, убитого в ночь на 30 октября 1937 году, в ту кровавую ночь, когда чекисты расстреляли более ста представителей белорусской культуры и науки.
Naviny.by встретились с Инной Бронштейн — дочерью Якова Бронштейна и Марии Минкиной. Трагедия ее семьи стала для Инны Яковлевны фактически первым воспоминанием из детства.
«Самая страшная трагедия в нашей семье была у отца, — говорит Инна Бронштейн. — Он так верил в коммунизм, он жил этим! Он ведь был секретарем парторганизации Союза писателей».
Инна Яковлевна приглашает в комнату, где хранятся книги и семейный фотоархив. На полке стоит бюст ее отца, это работа Заира Азгура, который дружил с семьей Бронштейнов.
«Каждый день сижу здесь, напротив бюста папы, и думаю: Боже мой, какая участь! Если бы на фронте, если бы немецкая пуля. А это же свои убили, до чего ужасно!»
«Не хочу знать, какие показания выбили из моего отца»
| Яков Бронштейн родился в 1897 году в Бельске, сейчас это территория Польши. В 1919-м записался добровольцем в Красную Армию, участвовал в Гражданской войне. После демобилизации работал в газете «Орловская правда». Окончил литературный факультет Московского университета, потом учился в Коммунистической академии. С 1930 года и до ареста в 1937-м был научным работником Литинститута в Академии наук БССР, профессором в Пединституте и ответственным секретарем в Союзе писателей. В 1936 году стал членом-корреспондентом АН БССР. |
По словам дочери, Яков Бронштейн с 15 лет был в революционном движении: «Он был пламенным революционером, беспредельно преданным партии».
Критики отмечают, что Бронштейн напрямую связывал литературу и политику: развитие художественной литературы, по его мнению, зависело от политического сознания автора.
«В конце 20-х литературное «доносительство» стало профессией, — пишет литературный критик Петр Васюченко. — Действовал отряд критиков, рецензии и статьи которых можно было бы приобщить к судебным делам. Делалось это достаточно профессионально, за хорошую оплату. Специальный отряд оформился в 1928 году и объявил себя Белорусской ассоциацией пролетарских писателей. Имена «профессионалов» приобрели печальную известность».
Среди них, по мнению Васюченко, был и Бронштейн.
Яков Бронштейн познакомился с Марией Минкиной в Минске, где она училась в пединституте
«Есть гипотеза, что Изи Харик, еврейский писатель и друг Бронштейна, остался в истории как персонаж с положительным знаком, а Бронштейн — с отрицательным, — отмечает публицист Вольф Рубинчик, который исследовал творчество еврейских авторов. — Действительно, есть люди, которые прямо называли Якова Бронштейна доносчиком. Но я не считаю эти источники авторитетными, поскольку их автор неоднократно ошибался. Если я собственными глазами увижу эти доносы или авторитетные свидетельства об этом, может быть, изменю свое мнение».
Вольф Рубинчик считает, что в оценке писателей 1920-1930 годов нужно исходить из того, какой реальный ущерб принесли их тексты, какие у них были мотивы (верили ли они в то, что делали), и что ожидало их самих в сталинские времена.
«Многие вопросы снимает сам факт ужасной смерти и нескольких месяцев пыток перед ней, — пишет Рубинчик. — Насчет веры, дочь Бронштейна подтверждает, что отец был преданным коммунистом. А вот что касается ущерба, оценить это непросто. Я знаком далеко не со всем литературно-критическим наследием Бронштейна. Впрочем, хотел бы я видеть человека, который прочел бы все его тексты — и на идише, и на белорусском, и на русском. Памяти, а не панегириков и не запоздавших пинков, этот человек явно заслуживает».
Инна Яковлевна говорит, что дело своего отца не видела. «Я в КГБ не ходила, хотя могла бы это сделать и сейчас. Моя знакомая, отца которой тоже репрессировали, запрашивала его дело. Потом показывала мне, там было указано, что он и себя признает врагом народа, и своих соратников. Я не знаю, что там под пытками можно было сказать. И не хочу знать, какие показания выбили из моего отца».
Несколько фотографий в семейном архиве — всё, что осталось на память об отце. Дело своей матери Инна Яковлевна тоже не видела. Марию Минкину арестовали в 1937-м и этапом отправили в Акмолинск, в лагерь жен изменников родины. Детей увезли в интернат.
Детей разлучили сразу
«Воспоминания о детстве начинаются с того, что я оказалась одна, — говорит Инна Яковлевна. — Мне было пять лет, братику — два года. Папу, видимо, арестовали на работе. Как забирали маму, я тоже не видела, потому что была с папиным отцом. Поздно вечером к нам пришли двое в военной форме. Сказали, что папа просил меня забрать и что мы поедем все вместе в кино. Я очень обрадовалась, не понимала только, почему дедушка стоит молча в углу. В машину зашла с удовольствием, это тогда была такая необычная вещь. Дяденьки эти мне улыбались, болтали со мной. И вот мы едем-едем, я спрашиваю, почему так долго, а они уже ничего не отвечают. И тогда я расплакалась. Очень хорошо помню то чувство: вдруг какие-то чужие люди, мамы нет, папы нет, дома нет. Вот этот момент хорошо врезался в память».
Инна и Ромен в 1937 году, на обороте фото надпись «Дети здоровые и очень хорошие», семейный архив
Инну с братом привезли в дом, «полный детей». Интернат Инна Бронштейн хорошо помнит:
«Над нами стояли женщины в косынках. Я крепко держала братика за руку. Уже поняла, что-то случилось, боялась его потерять. Нас выстроили в очередь, спросили имя и фамилию. Потом какая-то женщина взяла меня за руку и сказала, что я буду в доме для больших детей, мол, здесь мало игрушек, а брата завезут в дом, где игрушек много. Дали в руки башенку, вырвали руку брата и куда-то увели. Я, конечно, горько плакала».
Родственники начали искать детей сразу после ареста матери. Сначала объехали близлежащие интернаты, потом ездили всё дальше и дальше, но безрезультатно. Задача у органов была — безвозвратно разлучить семьи.
«Старший брат Марии Яков Минкин смог попать на прием к Калинину, — говорит двоюродный брат Инны Бронштейн Александр Косарев. — У дяди был один шанс из миллиона попасть в кабинет к Калинину, чтобы изложить свою просьбу, и 999 999 шансов быть арестованным и расстрелянным за родственные связи с «изменником Родины». Войдя в кабинет, он положил на стол свою книжку ударника, книжку стахановца, другие награды и сказал, что не понимает, почему советская власть забирает детей в детдом, когда есть родственники, готовые взять их к себе. Калинин стал двигать все эти книжки указательным пальцем назад к дяде и быстро шепотом говорить: «Заберите, быстрее заберите. Приходите завтра, у вас будут адреса детей». На следующий день дядя действительно получил адреса: маленькая Инночка оказалась в Беларуси, а Ромен — в Одесской области».
Бронштейны до сих пор считают это большой удачей, ведь часто родственником не удавалось найти детей, которых силой увозили из дома.
«Трудно сказать, почему этот эпизод из жизни нашей семьи закончился именно таким образом, — говорит Александр Косарев. — Калинин не был столь добрым и отзывчивым человеком. Он подписывал все сталинские указы и законы, включая закон в день убийства Кирова, по которому судили Якова Бронштейна и тысячи других. Этот закон не допускал ни кассационного обжалования приговоров, ни подачи ходатайств о помиловании. Смертные приговоры исполнялись немедленно. Возможно, Калинин как-то предчувствовал, какая судьба ожидает его жену, она была арестована и находилась в лагерях с 1938 по 1945 год».
Екатерина Калинина отбывала свой срок в том же лагере, что и Мария Минкина, в АЛЖИРе.
«Дядю сразу исключили из партии — за то, что взял на воспитание дочь врага народа»
Детей забрали родственники Якова и Марии. Брат и сестра жили в разных городах, им долго не рассказывали правду о родителях, и до войны они ничего не знали друг о друге.
«Слава Богу, тогда были большие семьи», — говорит Инна Яковлевна. На фото — она с тетей Рахиль и дядей Марком, семейный архив
«Меня спасли святые люди. Каждое утро подхожу и целую портрет дяди и тети, — продолжает рассказ Инна Бронштейн. — Папина сестра тетя Рахиль и ее муж дядя Марк стали для меня самыми родными. О родителях мне не рассказывали. В командировке — и точка. Я, конечно, подозревала, что здесь что-то не так. Для себя придумала, что мои родители в Испании, там шла Гражданская война, и было много наших, хотя об этом никто открыто не говорил. И вот я думала, мои папа и мама борются за испанский народ, и очень этим гордилась».
Своих спасителей Инна называла сначала «дядя» и «тетя», а во время войны спросила: «Можно я буду называть вас мама и папа?»
И они разрешили. Своих детей у них не было.
Дядю Марка исключили из партии за то, что взял себе дочь врага народа. «Партбилет ему вернули только после реабилитации мамы. Он, кстати, всю жизнь был предан коммунизму», — поясняет Инна Бронштейн.
С братом удалось связаться только в войну, когда обе семьи оказались в эвакуации.
«Это был счастливейший день моей жизни! Мы смогли поговорить по телефону. Когда шла домой, все телеграфные столбы на пути обнимала».
«Твоя мама жива и готовится к радостной встрече»
Первое время заключенные в АЛЖИРе были на строгом режиме — за двойной проволокой, без права переписки. Первое письмо от мамы Инна получила уже после войны, в 1946-м.
«Мне уже сказали, что мама за колючкой. Да я и сама стала понимать, все-таки уже выросла, — говорит Инна Яковлевна. — Мама писала мне с 1946 года. Одно письмо было даже в стихах. Она не говорила, что случилось и почему. Я считала, и мне так говорили родные, что это судебная ошибка. Масштабы этой трагедии я узнала гораздо позже, в 1956 году, когда Хрущев выступил с докладом против культа личности. И тогда выяснилось, что многие мои знакомые были точно в таком положении, что и я».
Письмо из лагеря, от мамы — дочке: «Неоглядная снежная ширь, вьется легкий снежок по дорожке, Под карнизом кружит снегирь и стучит своим клювом в окошко. … Ты придумай нежнее слова, сядь на теплые детские плечи И скажи: твоя мама жива и готовится к радостной встрече».
В лагере Мария Минкина, которая до ареста писала книги по дошкольному воспитанию, пасла скот. Климат в Казахстане суровый: зимой до минус сорока, летом стоит знойная жара, и все время ветер — степь кругом. Работа тяжелая: не дай бог потерять хоть одну голову, могли расстрелять — это называлось вредительством.
«Условия в лагере были ужасными, — рассказывает Инна Бронштейн. — Мама об этом не любила вспоминать. И вообще она считала, что не это самое страшное. Трагедия была в том, что ее разлучили с детьми и что она не знает, где наш отец. Вот что приносило больше всего боли».
Во время войны работали изо всех сил, буквально падали, чтобы доказать, что они всё сделают для этой страны. «Так, как они работали, не работал никто, тем более, учитывая, как их кормили», — говорит Инна Бронштейн.
По ночам Мария Вульфовна писала стихи и вышивала. Рубашку с надписью «Светленькой Иннушке от мамы» удалось прислать родственникам.
Инна никогда эту рубашку не носила, ей разрешали на нее только смотреть — слишком дорогая память. Сейчас она хранится в Казахском музее.
«Помню по минутам возвращение мамы. Мне рассказывали, что мама очень красивая. И вот я увидела женщину изможденную, замученную. Конечно, назвать ее красивой уже было невозможно. Страшно представить, что она испытала, — говорит Инна Яковлевна. — Она вернулась в 1947-м, когда мне было 15 лет. Для меня это было очень важно. И не потому что мне было без мамы плохо. А потому что я представила, что же она пережила. С мамой мы очень быстро сошлись. С братиком было сложнее».
Младшего сына Яков Бронштейн назвал в честь Ромена Роллана, который в 1935 году приезжал в Советский союз. Маленькому Ромену не рассказывали, где его родители. И со временем он начал называть мамой свою тетю.
«Мы с мамой были заодно — нам нужно было вернуть братика маме. Думаю, их сблизило то, что Ромен любил меня, а я любила маму. И вот эта связь передалась. Мама у меня очень умная и добрая. Она не пыталась плакать и навязываться. Хотя мамочка рассказывала, что, бывало, дети не хотели переходить от своих новых родителей к вернувшимся из лагерей. Мы сумели преодолеть этот период благополучно. Нам с братиком повезло, что мы не потеряли друг друга. И что встретились с мамой. Это было чудо. Задача была разъединить семьи, чтобы родители и дети ничего не знали друг о друге. Сталин хотел превратить людей в массу — без истории, без памяти, без голоса и собственного мнения».
«Братик маму полюбил, и мы стали жить очень дружно».
После лагеря Мария Минкина не могла вернуться ни в Минск, ни в Москву — это было запрещено. Сначала жила в поселке в Калининской области. Потом перебралась в Калугу, где устроилась счетоводом в ЖЭС.
«Мама никогда не жаловалась, не давила на психику, — говорит Инна Яковлевна. — Вернуться в Минск удалось после разоблачительной речи Хрущева о преступлениях Сталина. В 1956-м были реабилитированы мои родители. Маме дали квартиру, какие-то деньги, можно было получить работу по специальности. К нам в гости часто приходили женщины, которые были с мамой в лагере. Они не любили говорить про АЛЖИР, все хотели забыть этот ужас, но помнили до конца жизни».
«Когда в НКВД сказали, что отец жив, не знала, куда деться от счастья»
В 1947 году Инна Бронштейн, которой на тот момент было 15 лет, решила выяснить судьбу своих родителей. Она записалась на прием в Главное управление НКВД.
«Волновалась, конечно, сильно. До сих пор помню, как шла по тем длинным коридорам. В кабинете меня стали расспрашивать о маме. Я все рассказала и говорю им: «У вас же есть сведения о моем отце. Скажите, он жив?» И они ответили: «Да, он жив» Когда я это услышала, не знала, куда деться от счастья. Боже мой, как я радовалась! Он жив! А на самом деле его расстреляли в 1937 году, в ту страшную ночь, когда убили больше ста деятелей культуры. Среди них был и мой отец. Почему мне солгали? Ну, а зачем им были мои слезы? Помню, пришла счастливая, папа жив. А потом всё…»
Инна Яковлевна говорит, что ее мама, пока была в лагере, тоже думала, что Яков жив. «Но потом стало понятно, его убили. Потому что переписку спустя некоторое время разрешили. И он бы сделал всё возможное, чтобы сообщить родственникам, где он и что с ним. Так что это было всё ясно».
До ХХ съезда никто эту тему не обсуждал, говорит Инна Бронштейн. «Все молчали. Когда выступил Хрущев, всё стало ясно, и посыпалось то, что люди держали в себе 20 лет. О репрессиях стали писать в газетах, говорить на радио. Это была трагедия миллионов».
Инна Яковлевна подчеркивает, что она коммунистка. И до сих пор хранит дома портрет Ленина.
«Самое прекрасное, что было в нашей истории, это революция, — говорит она. — Хотя Сталин эту революцию загубил, как и самих революционеров. Они были уничтожены, и революция как явление превратилась в свою противоположность. Я считаю, это чудовищное искажение идеи. Это самое страшное, что могло произойти с партией, но все-таки смогли тогда в 50-е годы через это пройти и вернуться к ленинской идее».
Инна Бронштейн всю жизнь работала учителем истории. Но не рассказывала своим ученикам всю правду о Сталине.
«Боялась, что дети подумают, будто мое отношение к Сталину определяется личной судьбой. Наверное, я была неправа. Но мне казалось, что если я это расскажу, они будут думать: вот у тебя отца забрали, поэтому ты такое говоришь, — говорит она. — Когда умер Сталин, я не плакала, но плакала моя мама. «Мамочка, — говорила я ей. — А ты-то что плачешь? Что хорошего он тебе сделал?» «Не в том дело, — отвечала мама. — Теперь, когда его не стало, на нас снова нападут, опять будет война. В то время Сталин для всех был символом победы и непобедимости. Люди считали: пока он есть, нас никто не тронет. Отношение к нему было совершенно религиозным».
Люди запуганы — были и есть
До разоблачения на ХХ съезде Инна, как и миллионы других советских граждан, не понимала, каков масштаб репрессий в стране и что за всем этим стоит лично Сталин.
В детском дневнике хранится стихотворение «Песня о Сталине». 1942 год, Инне Бронштейн 10 лет
Когда пехотинец в атаку встает
Пред грозной лавиною стали,
С ним вместе в шеренге почетной идет,
Вдыхая бесстрашие, Сталин…
Пред грозной лавиною стали,
С ним вместе в шеренге почетной идет,
Вдыхая бесстрашие, Сталин…
Он солнца народов немеркнущий свет,
Он счастье воздвиг из развалин.
Прими же страны долгожданный привет,
Отец и учитель наш, Сталин…
Отношение изменилось после выступления Хрущева:
Он счастье воздвиг из развалин.
Прими же страны долгожданный привет,
Отец и учитель наш, Сталин…
Отношение изменилось после выступления Хрущева:
«Черная туча, в которой я жила, вдруг разорвалась, и я увидела свет. До этого я не понимала, что за этим стоит Сталин. Я писала ему стихи и не знала, что он стоит за убийством моего отца. Считала, он не при чем, это в НКВД допустили ошибку. И вообще, мы были так воспитаны, что самостоятельно не думали. Что написано в газете, в учебнике, то и правда».
По ее словам, страх в обществе был ужасным. «Помню, когда по радио объявили про разоблачения на ХХ съезде, я позвонила маме, сказать об этом. А она мне: «Не говори по телефону, не говори по телефону!» Вдруг завтра всё изменится и за это жизнью нужно будет отвечать? «Не говори по телефону», хотя это только что сказали по радио! Вот какой был страх!»
Самое страшное сейчас, по словам Инны Яковлевны, видеть, как некоторые пытаются оправдать действия Сталина.
«Я умираю, когда вижу людей с его портретами! Это для меня самое страшное. Даже не потому, что они прославляют Сталина. Рабство, понимаете? Ужас. 30-е годы посеяли такой страх в душах людей, что он, по-моему, даже сейчас не ушел. Он передался следующим поколениям. Страх. Собственно, это и было целью государственного террора».
«Хочу послать деньги на памятник в Куропатах»
Инна Бронштейн часто сидит на диване напротив бюста отца и думает о его тяжелой судьбе: «Вскоре после папы задержали его друга, еврейского поэта Изи Харика. После пыток он сошел с ума, метался по камере и кричал Far vos? (за что?) У всех был только один вопрос: за что? Они жизнь отдали за эту власть, а их обвинили в измене. Причем вышло так, что отдали жизнь в прямом смысле. Слишком большая жертва. И самое страшное — масштабы. Никто и нигде не осмелился так уничтожить собственный народ».
Письмо белорусских писателей к Сталину, многие из них были расстреляны
Инна Яковлевна была в Куропатах, куда вывезли расстрелянных поэтов. «Я слышала, там хотели построить бизнес-центр, — говорит она. — Это, конечно, кощунство, надругательство над памятью людей. Там должен быть мемориал. Хочу записать номер, куда можно послать деньги».
В Беларуси деньги на мемориал собирают всем миром, в Казахстане музей и мемориал на месте лагеря, куда сослали мать Инны Яковлевны, построило государство.
Мария Минкина прожила 90 лет. После реабилитации она смогла вернуться к научной работе, ее книги по дошкольному воспитанию до сих пор востребованы специалистами. Кстати, официально она не была расписана с Яковом Бронштейном, в то время многие коммунисты считали брак буржуазным предрассудком.
После реабилитации Марии Вольфовне полагалась компенсация — деньги и квартира. «Маму попросили предоставить свидетельство о браке. «Мы не были расписаны», — пояснила она. «Тогда вы не жена», — ответили ей. «А за что же меня посадили? Когда пришли брать меня как жену врага народа, свидетельство о браке не спрашивали». Так что пришлось еще доказывать, что мама жила с отцом, что у них были дети», — рассказала Инна Бронштейн.
Инне Яковлевне — 85, Ромену Яковлевичу — 82. Несмотря на это, иначе как «братик» она его не называет.
«Это самый близкий и родной мне человек, — поясняет она. — У него детей нет. Мой сыночек умер, когда ему было 32 года, во сне. Так что злосчастная история нашей семьи кончается. Дай бог, чтобы ничего подобного не было с вами и с вашими детьми».
Опубликовано 21.12.2017 00:12
