Олег Лекманов: "В русской литературе не принято воспевать смерть"
Сегодня наш специальный гость – Олег Лекманов, филолог, приглашенный профессор Принстонского университета. Большой послужной список книг о русской литературе ХХ века, русской, советской: тут и "Венедикт Ерофеев: посторонний", и биография Есенина, и книга о Мандельштаме "Ворованный воздух", и книга о Евгении Замятине.
Сергей Медведев: Борис Акунин пишет про льдину, расколовшуюся на две части, которые дрейфуют все дальше друг от друга. Две России: та, которая осталась, и та, которая уехала. Вы согласны с этим?
Олег Лекманов: Трудно не согласиться с этим в той части, где констатируется, что две России все дальше и дальше отплывают друг от друга, как две льдины.
Но Акунин не пишет, что дальше начинается вопрос о взаимных отношениях тех, кто находится на половинках этих льдин. Мне кажется отвратительной позиция людей, находящихся на нашей части льдины, то есть в эмиграции, которые начинают осуждать тех, кто находится на другой части льдины, если только это не люди, открыто поддерживающие войну. Все, кто молчат, в своем праве, каждый решает для себя. Поэтому, когда с нашей стороны раздаются призывы немедленно действовать или обвинения в слабости, тогда прыгайте в воду, переплывайте на эту льдину – и там изнутри вы можете уже говорить все, что захотите. На мой взгляд, это глубоко безнравственно и неправильно.
Сергей Медведев: Вы можете провести параллели с опытом 1920–30-х годов?
Довольно многие уехавшие печатаются в России
Олег Лекманов: С одной стороны, они с неизбежностью возникают. Когда я оказался там, где оказался: сначала в Мцхете под Тбилиси, потом в Ташкенте, а сейчас в Принстоне, в Америке… Когда начинаешь читать тексты наших соотечественников, уехавших в 20–30-е годы и оставшихся, то ты, конечно, читаешь их совсем другими глазами. Одно дело историк литературы, и другое дело, когда ты сам оказываешься в похожей ситуации. Сейчас это, конечно, читается совсем по-другому, есть ощущение такого круга, который все время крутится, мы все время оказываемся в похожей точке.
Другое дело, что проводить совсем уж прямые параллели тоже не совсем корректно по двум причинам. Первая из них заключается в том, что есть интернет. Все-таки это кардинально меняет ситуацию и в личном плане, когда можно позвонить и поговорить с человеком, и с литературой это тоже связано. У людей, уехавших тогда, было ощущение: все, никакие контакты физически невозможны, письма не доходят. Сейчас это не совсем так.
Другое важное отличие. Тут важно понять, в каком времени мы находимся: в 1930-х годах, или в 1924 году, или в 1929-м – все это разные ситуации. Я думаю, пока 1937 год все-таки не наступил. Простой пример: довольно многие уехавшие печатаются в России. Есть отважные издательства, отважные журналы, которые печатают тексты тех, кто уехал. Это очень важно для писателя, чтобы его читали на родине, не только в интернете, но и на бумаге.
Так было до 1929 года в советской России. А после 1929-го, когда была развернута кампания против Бориса Пильняка и Евгения Замятина, руководителей двух писательских союзов, в Ленинграде и в Москве, была задушена хоть какая-то свобода слова, и началось построение советской литературы, которое завершилось в 1934 году, когда был съезд советских писателей.
Возникла литература эмиграции, очень интересная, разнообразная
Сергей Медведев: Этот раздел на две России оказался продуктивен с точки зрения литературы, если вынести за скобки человеческие трагедии, которыми это сопровождалось, с точки зрения вариативности литературных жанров и традиций? Они ведь пошли совершенно разными путями: родилась и эмигрантская литература, и новая советская, а затем и антисоветская, и контрсоветская литература, появились совершенно новые парадигмы.
Олег Лекманов: С одной стороны – да, просто потому, что проблемы у эмигрирующих писателей были другие, чем у советских. Соответственно, сложность существования в чужом мире, который ты осваиваешь, отразилась в большом количестве текстов. Несколько очень больших писателей: Набоков, Газданов, Поплавский. Можно назвать довольно большой список прозаиков и поэтов. Действительно, возникла литература эмиграции, очень интересная, разнообразная, с какими-то своими проблемами, своими светилами и так далее.
Но, когда мы смотрим на другую часть льдины (продолжим акунинскую метафору), довольно большое количество писателей, оставшихся в Советском Союзе, не реализовались в полной мере. Тут же вспоминаются имена писателей, которые реализовались: скажем, Платонов, Булгаков, Пастернак, Мандельштам. Но это были очень большие писатели, с гигантским талантом.
Были фигуры такого уровня, что власть ничего не смогла сделать в отношении их дарования
Мы сейчас говорим про тех писателей, которые, не будь тех страшных условий, в которых они оказались, были бы замечательными средними, без отрицательной коннотации, писателями. Валентин Катаев, Леонид Леонов – этот список можно продолжать. Константин Федин – вот, пожалуй, самый яркий пример. Писатель, начинавший в группе "Серапионовы братья", написавший несколько неплохих вещей, а потом просто убитый, уничтоженный, совершенно раздавленный советской властью, он не мог противостоять тому, что было.
Конечно, в каком-то смысле это было плодотворно, дало интересные результаты, но, если бы этого не было, я думаю, результаты были бы интереснее. Потому что и Набоков, и Газданов, и все остальные прекрасно реализовались бы и в той, не существовавшей, так и не реализовавшейся России, которая могла бы быть.
Сергей Медведев: Если посмотреть на советскую сторону льдины, можно ли производить великую культуру под цензурой? Мандельштам более крупен, его талант более велик, чем та политическая система, которая пыталась его под себя подломать, или она его изменила, его язык изменился? Он писал под стрессом, под давлением, и появлялись совершенно другие, драматические стихи. Или, скажем, в музыке – Шостакович.
Олег Лекманов: Я думаю, ни талант Мандельштама, ни талант Шостаковича, ни даже талант Маяковского, который просто себя подстелил под эту власть… Если мы будем читать его собрание сочинений, прореволюционную литературу, то там две трети текстов могут показаться чудовищными, обслуживающими нужды советского государства. При этом я думаю, что никто из них не потерял в таланте. Это были фигуры такого уровня, что власть ничего не смогла сделать в отношении их дарования.
Конечно, она деформировала их. Мандельштам – видно просто по его стихам: вот он оказался в Воронеже, совершив неудачную попытку самоубийства, очутившись в полной изоляции; воронежские стихи – потрясающие, удивительные стихи! Он даже количественно написал больше в этот период, чем в любой другой. Но, конечно, это стихи деформированного человека. Там есть стихи, которые декларируют несломленность, а есть стихи человека, который, как в финале романа Оруэлла "1984"… Последняя фраза: "Он любил Большого брата". Мандельштам полюбил Большого брата, так произошло. Это гениальные стихи, но и деформированные.
Здесь есть еще один аспект, про который редко говорят. В каком-то смысле советское государство еще и дисциплинировало некоторых художников.
Мандельштам полюбил Большого брата, так произошло
Алексей Герман в пятерке или тройке лучших советских режиссеров послевоенного времени. Недавно я прочел, что фильм "Двадцать дней без войны" он снял в очень короткий срок, и это меня поразило. Почему он его снял в такой короткий срок? Потому что было давление государства. Если бы он не снял его в срок, актеры не получили бы премий, ему не дали бы больше снимать, потому что он показал бы, на взгляд государства, свою профессиональную несостоятельность. Некоторая дисциплина держала его в руках.
А после того как дисциплина исчезла, мы знаем, что великий фильм "Хрусталев, машину!" он снимал очень много лет, а фильм "Трудно быть Богом" так и не завершил, спасибо его жене Светлане Кармалите, которая помогла это сделать. Это не значит, что советская власть была хорошая – она была ужасная и отвратительная, как и сегодняшняя (хотя сегодняшняя, может быть, в каком-то смысле еще более отвратительная). Но как только мы начинаем говорить про конкретные обстоятельства, понятно, что иногда цензурное давление или давление финансовое оказывалось плодотворным для художника.
В каком-то смысле советское государство дисциплинировало некоторых художников
Сергей Медведев: Я смотрел на гитлеровскую Германию, и там точно можно сказать, что за 12 лет не было создано практически ничего значимого, кроме исполнительского искусства, где дирижировали Фуртвенглер с Караяном. Да, были фильмы Лени Рифеншталь, но они как артефакт тоталитарной культуры.
Олег Лекманов: Действительно, вспоминается только Рифеншталь, а больше и вспомнить некого. Даже те великие или очень большие писатели, которые приветствовали фашизм (Дмитрий Мережковский, как известно, приветствовал итальянский фашизм и Гитлера тоже, или знаменитый пример с великим писателем Кнутом Гамсуном), ничего не создали в этот момент. Они со своей репутацией, сломав ее, разрушив навсегда, в конце жизни это сделали, но в той культуре они ничего не создали.
Сергей Медведев: Михаил Шишкин как-то сказал, что наконец-то российская культура оторвалась от проклятья территории, все самое значимое производится за пределами России. Можно ли сказать, что это фактически как Ноев ковчег, как русский ковчег из фильма Александра Сокурова, который счастливым образом отплыл, и сейчас продолжается воспроизводство русской культуры за пределами России?
Олег Лекманов: По-моему, нет. Что ковчег отплыл и русская или российская культура продолжается за пределами РФ, сказать, конечно, можно. Мы знаем поэтов, прозаиков, художников, режиссеров, продолжающих создавать замечательные работы. Недавно мне посчастливилось быть в Нью-Йорке на квартирном вечере замечательной поэтессы Веры Павловой. Это прекрасные стихи, и почти все они были написаны уже в эмиграции – это очень здорово!
Есть поэты, находящиеся в России, которые тоже пишут прекрасные стихотворения о войне. Я не буду называть их имена, просто не хочу лишний раз привлекать к ним внимание пропагандистов, но они есть. Это тем более сильно, потому что эти люди очень многим рискуют. Есть люди в России, которые открыто выступают против войны. Более того (не для хвастовства, а просто потому, что свое имя я могу назвать), я написал довольно жесткую статью про печально известное стихотворение Бродского "На независимость Украины", опубликованное в саратовском журнале "Волга".
К сожалению, та льдина дрейфует к 1937 году
Есть писатели, которые не поддерживают войну, но об этом прямо не заявляют и продолжают писать свои тексты, и среди них есть прекрасные тексты. Мне не кажется, что на всех, кто остался в России, мы ставим крест, больше их не читаем, что они все падают в какую-то бездну. Нет, пока ситуация не такая, как в нацистской Германии. К сожалению, та льдина дрейфует к 1937 году, и я не знаю, что будет тогда, как те писатели это выдержат. Но пока пишутся очень-очень сильные тексты и в России тоже, как прямо антивоенные, так и писателями, которые с войной не связаны. Что касается Z-поэзии и Z-прозы, Z-прозу я никакую не читал.
Сергей Медведев: Прилепин, наверное.
Олег Лекманов: Он же хитрый, Прилепин. Возник какой-то фашистский союз, и Прилепин не вошел в него. Я не очень за ним слежу, но, кажется, его художественных произведений про это не появилось, они пока не напечатаны. Что касается поэтов, поддержавших войну и пишущих военные стихи, знаете, это выглядит чудовищно! Вот на этой волне ничего хорошего написать не получится.
Сергей Медведев: Они ужасные, как песни Шамана, всю эту поэзию "русского лета" можно бесконечно цитировать как примеры поэтических ляпов.
Олег Лекманов: Это ужасно! Шаман вообще находится за пределами добра и зла. Но среди них есть вполне профессиональные литераторы.
Сергей Медведев: Ватутина, например.
Олег Лекманов: Ватутина в меньшей степени, но тоже. Или Марина Кудимова. Или возьмем крайний пример – Юнна Мориц, большая русская поэтка, она написала прекрасные стихи, которые не отменятся, хотя на них упадет тень от того, что она пишет сейчас. Мы в фейсбуке когда-то были с ней в френдах, я долгое время терпел, читал, мне было интересно. Она еще до войны начала писать всю эту мерзость, но профессионально это было сделано очень неплохо. А недавно совсем я случайно наткнулся – кто-то опубликовал ее свежее стихотворение: это была страшная графомания! Невозможно постоянно писать такое и удерживаться на хорошем профессиональном уровне.
Когда ты лжешь, ты начинаешь воспевать кровь, гниение, смерть
Я понимаю, что это прозвучит наивно, но нельзя воспевать ложь. Если говорить о советской военной поэзии 40-х годов (Великая отечественная война), то там, наоборот, поэты очень среднего класса вдруг, особенно в песенных текстах… Фатьянов или Сурков, такой советский дубовый, абсолютно бездарный поэт, вдруг пишет "Землянку", замечательный песенный текст! Потому что тогда не Россия напала.
Сталинская Россия, Советский Союз был ужасен, но тем не менее тогда нападение осуществила гитлеровская Германия и люди защищали свою землю, поэтому рождались такие стихи. Симонов во время войны написал несколько почти великих стихотворений. Твардовский, который был неплохим поэтом, но средним, написал великую книгу для бойца "Василий Теркин". А когда ты лжешь, ты начинаешь воспевать кровь, гниение, смерть. Почитайте этих поэтов: у них какой-то сплошной макабр!
Это не может быть хорошо! Невозможно все время пребывать в состоянии истерики, взвинченности, а у них это постоянно. Из них многие – такая смердяковщина. В начале ХХ века был такой поэт Александр Тиняков, который бахвалился своим цинизмом. Но он был умный, он падал постепенно, на наших глазах – это было противно, но за этим было интересно наблюдать. А вот эти Z-поэты сразу упали очень низко, им дальше падать некуда. Мы смотрим, не как они падают, а как они, извиваясь, ползают по этой площадке, на них падает яркий свет. Плюс еще, конечно, самые глупые из них (есть такой поэт, критик Олег Демидов) вовсю кричат: дайте денег, мы же патриоты! Я честно, чтобы не ругать огульно, иногда заглядываю в эти подборки и пока не увидел там ни одной живой строчки.
Сергей Медведев: А насколько сильна в русской литературе тема протеста, гражданская тема?
Те, кто воспевает насилие и смерть, находятся просто не в рамках русской традиции
Олег Лекманов: Конечно же, мы можем проследить в русской литературе эту тему, возникшую достаточно давно. Я бы сказал, что она развивается почти без дырок, все время кто-то подхватывает. Эта тема была и у Пушкина, и у Лермонтова, и у Полежаева, и у Некрасова, дальше она была у Блока и так далее. Если говорить о поэзии советского периода, то этих поэтов и прозаиков не было очень много, но они были. Можно вспомнить, разумеется, "Реквием" Ахматовой, "Мы живем, под собою не чуя страны" и "Квартиру" Мандельштама. Можно вспомнить написанную в то время великую (я редко пользуюсь этим словом, но здесь рискну) повесть Лидии Чуковской "Софья Петровна".
После войны это расцвело: Солженицын, к которому сейчас относятся по-разному, а я считаю, что это великий и очень важный писатель для истории России и Советского Союза, Шаламов, Домбровский – можно назвать довольно большое количество имен.
Здесь еще вот что важно: с одной стороны, была литература протеста, а с другой стороны, не то что никто, бывало, но это смотрелось как грустное исключение: в русской литературе не принято воспевать насилие и смерть. Те, кто воспевали насилие и смерть, даже Пушкин, великий русский поэт, даже его стихотворение "Клеветникам России" сейчас производит грустное впечатление, приходится говорить про историческую обстановку, в которой оно писалось, давать комментарии. Но если от всего этого отвлечься, то это производит грустное впечатление. Поэтому я думаю, что те, кто воспевает насилие и смерть, находятся просто не в рамках русской традиции. Это ужасно, и ничего хорошего из этого не выйдет.
Сергей Медведев: У Мандельштама есть великие строчки.
Олег Лекманов: В "Четвертой прозе", Есенина, которого он не очень любил: "Не расстреливал несчастных по темницам". Это такой завет русской литературе. Можно найти и другие примеры, но это будут исключения. А когда вся литература превращается в "расстреливайте несчастных по темницам" или "мы несчастные, а украинцы такие звери", то из этого ничего хорошего не получится.
Комментариев нет:
Отправить комментарий