Филип Рот, жизнь после смерти
Материал любезно предоставлен Tablet
Blake Bailey
Philip Roth: The Biography
W. W. Norton & Company, 2021. 912 p.
«Филип Рот. Биография» Блейка Бейли — одна из тех редких книг, которые заслуживают маркировки «ждали с нетерпением». В том числе и благодаря тому, что Бейли — автор великолепных писательских биографий (в частности, Джона Чивера и Ричарда Йейтса), но главным образом, на мой взгляд, ее ждали так, как зрители, отсчитывая секунды, ждут взрыва здания.
Если у нынешних специалистов по взрывам в области культуры есть цель, то это сам Рот, которого обвиняли в мизогинии за десятки лет до того, как этот термин стал общеупотребительным. Его роман «Умирающее животное» (2001) — история перечеркнутой карьеры, которая отлично вписалась бы в эпоху твиттера: карьера Коулмана Силка, профессора, скрывающего, что он потомок чернокожих, рушится, когда он спрашивает о вечно отсутствующих студентах, настоящие они или «призраки», не зная, что эти студенты черные. Вину Силка усугубляет то, что становится известно о его романе с молодой женщиной, которая работает в колледже уборщицей, то есть налицо неприемлемый «дисбаланс сил», и его коллеги считают, что это можно трактовать только как абьюз.
Те читатели, которые обращаются к биографии Рота за примерами компрометирующего его сексуального поведения, найдут их достаточно. В этой удивительно подробной — 800 страниц — книге нет историй насилия или принуждения, но понятно, что Рот всю жизнь был соблазнителем и для него было в удовольствие преступать сексуальные границы — это могли быть адюльтер, измена, поход к проституткам или связи с женщинами помоложе, за что он платил деньгами и дорогими подарками. Пожалуй, из описанного Бейли более всего по сегодняшним меркам заслуживает порицания привычка Рота спать со студентками Университета Пенсильвании — самых хорошеньких для него отбирал приятель‑администратор.
Но в том, что касается секса, немногие писатели настолько дали фору своим биографам. То‑то бы мы удивились, узнав, что Рот ничего подобного не совершал — окажись он сродни Э. И. Лоноффу из «Призрака писателя», который отверг расположение юной Эми Беллетт потому, что секс отвлекает от сочинительства. Собственно говоря, в Роте было что‑то от Лоноффа: начиная с 1972 года он немало времени проводил, уединившись со своей на тот период женой или подругой в большом доме в Уоррене (штат Коннектикут), где кроме как писать и делать‑то было нечего. Вот так он сумел написать 31 книгу за 50 лет. Однако так или иначе, но большинство этих книг о том, до чего же это замечательно, тяжко, противно быть Филипом Ротом — по причине неудержимости сексуальных влечений, но по сути — из‑за эгоизма.
Рот не стыдился быть эгоистом, точнее, стыдился, но вел себя так из принципа. Он инстинктивно исповедовал то, что провозглашал Уильям Блейк в «Пословицах ада»: «Лучше уж убить младенца в колыбели, чем лелеять несбыточные желания» . В первой книге Рота, «Прощай, Коламбус», Нил Клагман заставляет Бренду Патимкин поставить диафрагму, а она смущается и отказывается. «Это ты ведешь себя эгоистично. Речь о твоем удовольствии…» — упрекает его она, на что он отвечает: «Правильно. О моем удовольствии. А почему бы и нет?»
«О моем удовольствии. А почему бы и нет?» — установка простая, однако Роту, чтобы все выразить — так много чего ему было об этом сказать, — понадобились несколько альтер эго: Натан Цукерман, Питер Тарнополь, Дэвид Кипеш, очевидно вымышленный «Филип Рот» из «Операции “Шейлок”» и явно автобиографический Филип Рот в «Фактах» и «По наследству». Самый знаменитый из них — Александр Портной, неистовый, гордый, распутный герой‑рассказчик «Жалобы Портного» (1969).
Бейли рассказывает, в чем уникальность «Портного»: роман стал культурным феноменом, а также в корне изменил карьеру Рота. И до, и после Рот был авторитетным писателем, его книги широко обсуждались, но продавалось не более 30 тыс. экземпляров. А вот «Портного» продали 420 тыс. экземпляров в твердой обложке и 3,5 млн за следующие пять лет — в мягкой обложке, что сделало его самым продаваемым романом в истории знаменитого издательства «Рэндом хаус». Бейли подсчитал, что доходы Рота в 1969 году эквивалентны нынешним 6 млн 115 тыс. долларов.
Это был ни с чем не сравнимый писательский успех, результат настоящей культурной бури. Сексуальная революция шла полным ходом, и Рот, зажигательно описывавший мастурбацию, оказался на переднем крае, а поскольку законы по борьбе с непристойностью соблюдались уже не столь строго, его тексты стало можно публиковать. Америка как никогда была очарована евреями и еврейским юмором: шуточки Портного о еврейских мамочках были просто чуть отвязнее тех, что уже отпускали Ленни Брюс и Генри Янгмен . 1969‑й был, похоже, последним годом, когда у художественной литературы еще достало престижа, чтобы такой роман, как «Жалоба Портного» мог стать важнейшим культурным событием — его обсуждали в телевизионных ток‑шоу, пародировали в сатирическом журнале «Мэд» — и при этом оказаться популярным и выйти в бестселлеры.
Разумеется, успех Роту нравился, но он ему и досаждал. Одна из лучших историй Бейли — о случае весной 1969 года, когда Рот, скрываясь от шумихи вокруг «Портного», снял домик в Вудстоке (штат Нью‑Йорк). Как‑то раз он шел со своей тогдашней подругой Барбарой Спраул по горной дороге и жаловался на то, что теперь его каждая собака знает. «Что за чушь! — возразила она. — Да всем плевать, а уж здесь вообще никто понятия не имеет, кто ты такой». И в тот же самый миг, рассказывала Спраул Бейли, какая‑то женщина, высунувшись из окошка проезжавшего мимо автомобиля, крикнула: «Да это же Портной!»
Рот часто жаловался на тех читателей, кто считал его романы строго автобиографичными. Бейли отмечает, что в «Другой жизни», романе, где отец Натана Цукермана уже мертв, намеренно поставлено посвящение: «Моему отцу на восьмидесятипятилетие». Но жалобы были не вполне искренними. Портной, конечно, не такой писатель, как Цукерман, не профессор литературы, как Кипеш, тот — «помощник комиссара по перспективам человека» в Нью‑Йорке, такого поста Рот никогда не занимал. (Бейли пишет, что должность Портного называлась «помощник комиссара по человеческим взаимоотношениям», пока юрист издательства «Рэндом хаус» не указал, что такая должность действительно существует, занимает ее некий Ирвинг Голдхабер, и параллели могут быть ему неприятны.)
Но Портной был того же возраста, что Рот, вырос в родном городе Рота Ньюарке, у него были такие же сверхопекающие родители. И самое главное, у него была та же проблема, что у Рота, в ней он всегда находил вдохновение: он упорно хотел того, что, понимал он, хотеть не должен. Эта проблема не нова — с ней столкнулись еще Адам и Ева, и это не специфически еврейская проблема: во всякой религиозной традиции предпринимаются попытки обуздывать желание — через запреты и чувство вины. Однако, поскольку Рот был американским евреем, со свойственным американскому еврею странным сочетанием ответственности за иудаизм и безразличия к нему, желание он воспринимал как еврейскую проблему. Все, что он считал важным — писать честно, оставить родной дом и жить в большом мире, наслаждаться сексом, — было для него победами над иудаизмом. Точнее, так как Рот не интересовался религиозной традицией и действительно ничего о ней не знал, это были для него победы над ограниченным, несмелым, удушающе задушевным еврейским сообществом, в котором он и видел воплощение иудаизма. На этом и основывались его порывы быть «экзогамным» — применительно к себе он употреблял это слово, или, как сказал бы Портной, «путаться с шиксами». Бейли постоянно использует это идишское слово, заимствуя его у Рота, который им бравировал. Но слово это уродливое, и мне жаль, что оно так часто мелькает в биографии, однако его корректность не обсуждается и не ставится под вопрос, как это нынче предполагается.
То, что Рот испытывал потребность обосновывать свои выпады против евреев, и делает его таким безошибочным диагностом ханжества американских евреев, их изворотливости, их неуклонного стремления обуздывать себя — начиная с рассказов 1950‑х годов, таких как «Ревнитель веры» и «Эли‑изувер», и далее — от взрывного бесстыдства Портного к безудержным фантазиям касательно Анны Франк в «Призраке писателя» и нападкам на сионизм в «Другой жизни».
Есть у Рота и другие канонические романы — разнузданные секс‑комедии «Профессор Желания» и «Театр Шаббата», ностальгирующие по 1950‑м «Американская пастораль» и «Немезида». Но, я думаю, дольше всего продержатся самые еврейские из его книг, хотя бы потому, что эти книги будут незаменимы для тех, кто хочет понять, какими были американские евреи в золотое для них послевоенное время. Ирония вполне уместная в случае Рота: он терпеть не мог ярлык «еврейский писатель», но никогда не переставал «Писать о евреях» — так, кстати, называлась апология, которую он опубликовал в «Комментари» в 1963 году.
Бейли показывает, что в жизни Рот дорого заплатил за свое стремление отделиться от еврейства и всего, что оно, на его взгляд, представляло. Сначала это дало ему сил подняться, выпорхнуть из гнезда в Ньюарке и оказаться в университете Бакнелл, где он впервые познакомился с «настоящей» Америкой. Но это же привело его к, возможно, худшему в жизни решению — сойтись с Маргарет Мартинсон, ставшей его первой женой. Рот много раз писал о Мэгги — не впрямую в романе «Она была такая хорошая», более прямо в «Моей мужской правде», а затем были уже непосредственно воспоминания — в «Фактах», и Бейли рассказывает о ней примерно в том же ключе.
Рот встретил Мэгги в 1956 году, он был студентом Чикагского университета 26 лет , она — официанткой из кафе по соседству, разведенкой тридцати с небольшим, матерью двоих детей. Чем больше времени они проводили вместе, тем более ясно становилось всем — друзьям Рота уж точно, — что они несовместимы и ничего, кроме несчастья, друг другу не приносят. Но Рот, пишет Бейли, был просто заворожен «гойским кошмаром, выпавшим на долю Мэгги», и его он описывал в своих книгах: бывший муж — алкоголик, надругательства в детстве, припадки гнева, угрозы самоубийства. Такое, разумеется, случается и в еврейских семьях. Но Роту, противопоставлявшему прошлое Мэгги своему исключительно безопасному детству в еврейском районе Ньюарка Викуахике, ее страдания казались завораживающе подлинными — примером того, что Флобер называл le vrai, настоящей жизнью.
Взгляд довольно однобокий, Рот за это поплатился, и еще как. Когда Мэгги объявила, что беременна, он согласился жениться, если она сделает аборт: решения никогда не заводить детей он придерживался всю жизнь — следствие возведенного в принцип эгоизма. Годы спустя, когда брак почти распался, Мэгги призналась, что тест на беременность был поддельным: она заплатила беременной женщине, которую встретила в парке на Томпкинс‑сквер, чтобы та помочилась за нее в баночку. Поразительный пример того, как жизнь переигрывает литературу, и Рот много лет пытался найти способ описать это в каком‑нибудь романе, но в конце концов решил изложить все, как есть, в «Фактах».
Столь же невероятным был и финал этих отношений. В 1968‑м, после долгих лет мучительных судебных разбирательств и споров по поводу алиментов, доводивших Рота до отчаяния, однажды утром ему позвонили и сообщили, что Мэгги погибла в автокатастрофе в Центральном парке. Пожелай Г‑сподь дать Роту знак, что его эгоизм оправдан и уместен, огненный столп и тот произвел бы меньший эффект. Ему было даровано то, чего он хотел больше всего, — свобода, и, чтобы получить ее, ему не пришлось даже пальцем шевельнуть.
Рот, как и его герои, считал чувство вины лицемерием. В день похорон, пишет Бейли, «Рот шел к станции подземки и тут вдруг сообразил, что ему больше не нужно делиться своими доходами; такси, взятое им до “Кэмпбелла” [похоронный дом на Мэдисон‑авеню], было “первым осязаемым результатом” освобождения. “Хорошие новости, да?” — спросил таксист, высаживая Рота, и тот понял, что всю дорогу весело насвистывал».
Это вовсе не предполагает, что с тех пор он жил счастливо. Бейли показывает, как жизнь Рота в зрелые годы была омрачена болью и болезнями. Спина — он повредил ее в армии, в 1955 году, помогал нести тяжелый чан с картошкой, а напарник этот чан уронил — мучила его до конца жизни, порой он вообще не мог двигаться и горстями принимал болеутоляющее. В конце 1980‑х Роту прописали снотворное, хальцион, вызвавший жуткую реакцию, которая привела к тяжелой депрессии и галлюцинациям — их он описал в «Операции “Шейлок”». Проблемы с сердцем (во многом наследственные) привели к череде новых мытарств, и он долгие десятилетия придерживался диеты и делал гимнастику. В последние годы Рота настигла более распространенная в его возрасте напасть — импотенция, о психологических эффектах которой он писал в предпоследнем романе «Унижение».
Бейли писал эту книгу с благословения Рота — предыдущий биограф Рота не устроил, — и тут очень помогли подробные интервью, которые давал ему Рот в последние годы жизни. Он ясно дает понять, что на протяжении всей жизни, но особенно ближе к концу Рот неуклонно стремился контролировать свой имидж для публики. Особенно его растревожили откровенные воспоминания его второй жены Клэр Блум , «Покидая кукольный дом», опубликованные в 1996 году, после развода. Бейли сообщает, что в 2010 году, после того, как Рот объявил, что больше писать не будет, он написал целую книгу — опровержение воспоминаний Блум — под названием «Заметки для моего биографа», намеревался ее опубликовать, но внял совету друзей — они были единодушны — и отказался от этой затеи.
Был бы Рот доволен тем, как изобразил его Бейли для потомков? В целом, думаю, да. Книга подразумевает, что Рот излагает события в основном верно, а читатель — на стороне Рота. Так, Мэгги изображена безумной, жадной, невыносимой женщиной, которая без всякой причины превратила жизнь Рота в кошмар. Также Бейли слепо разделяет враждебные чувства Рота к писательнице Франсин дю Плесси Грей, соседке по Коннектикуту, — та при разводе приняла сторону Блум, и Рот подозревал, что она и написала за Блум «Покидая кукольный дом».
Наверное, это правильно, когда биограф всецело на стороне своего героя. Пример Джеймса Этласа — тот стал испытывать неприязнь к Солу Беллоу, что во многом испортило написанную им биографию, — должен был насторожить Бейли. К чести Бейли этой западни ему удалось избежать, однако он включил в книгу достаточно свидетельств, позволяющих читателю делать не самые благоприятные для Рота выводы. Например, после историй о многих долгосрочных отношениях Рота, тоже завершившихся враждой, Мэгги предстает в чуть другом свете. Ее буйство и мстительность, даже поддельная беременность выглядят как все более усугублявшиеся попытки заставить Рота обратить на нее внимание, воспринимать ее всерьез.
Та же тема звучит, и когда речь идет о самых романтических отношениях в хрониках Бейли. С Ротом всегда было так: досюда да, а дальше нет. Он не желал жениться, не желал заводить детей, не желал делить жизненное пространство или подстраивать свое расписание и, главное, не желал блюсти верность. Сочетание очарования и нежности и непробиваемой закрытости кого угодно сведет с ума, и многие отношения, описываемые Бейли, заканчивались тем, что женщины грозились или пытались покончить с собой.
Для Рота, разумеется, речь шла не о границах любви, а скорее, об отказе от лицемерия: «О моем удовольствии. А почему бы и нет?» Джонатан Брент, нынешний директор Исследовательского института идиша, один из немногих, кто видел все в другом свете. Он долгое время был близким другом Рота, дружба распалась в 2000 году: Рот уговаривал его оставить жену, Брент уговорам не внял, и Рот сделал его прототипом «боязливого ханжи» в «Умирающем животном», который отказывается разводиться из страха. Вспоминая их дружбу, Брент сказал Бейли, что Рот «живет в довольно пустом мире. Не интеллектуально пустом, не творчески пустом, а в душевно пустом. И эту пустоту он очень тщательно в себе культивировал. Потому что так он может держать мир под контролем. Но это делает его пустым, и, я думаю, ему очень нужна настоящая любовь, а ее он найти не может».
Бейли и здесь предлагает не столько откровение или обвинение, сколько подтверждение того, что читатели Рота и так знают. Нигде в его книгах не утверждается, что эгоизм ведет к счастью, и уж тем более к счастью в любви. Скорее, бесстыжие альтер эго Рота, от Александра Портного до Микки Шаббата, стоят на своих позициях из принципа — будь что будет; как Сатана у Мильтона, они — идеалисты наоборот. Вера Рота в то, что секс и он сам (и этого вполне достаточно), — и источник его писательской силы, и самая серьезная его слабость. Но, как у всех великих писателей, это две стороны одной медали.
Оригинальная публикация: Philip Roth’s Afterlife
Комментариев нет:
Отправить комментарий