Раиса Сильвер
Мои встречи с Андреем Седых
Андрей Седых (настоящее имя Яков Моисеевич Цвибак (1902–1994) – русский литератор, деятель эмиграции, журналист, критик, один из признанных летописцев истории русского Рассеянья, личный секретарь Ивана Бунина. Главный редактор газеты «Новое русское слово».
У многих из нас, прибывших в Америку взрослыми людьми, пути становления не были усыпаны розами. И я не была исключением. Получив американское гражданство, я была очень взволнована. Слишком много перемен произошло в моей жизни за эти годы. Очень грустных и очень радостных – всяких. С кем поделиться, кому обо всем этом поведать? Неожиданно для самой себя я решила написать письмо в газету «Новое Русское Слово». Было это весной 1982 года.
В жизни не писала писем в газеты, а тут вдруг – будто кто-то взял меня за руку, сказал: «Сядь и пиши!» Я взяла у мамы пишущую машинку, дождалась, когда в доме все уснут и утром по пути на работу опустила в почтовый ящик тоненький конверт с двумя аккуратно напечатанными страничками, абсолютно не думая, какая судьба ожидает этот ни на что не претендующий безыскусный рассказ, исповедь о том, что мне пришлось пережить прежде чем стать гражданкой Америки. Просто мне совершенно необходимо было высказаться.
Через несколько дней мне позвонили. «Здравствуйте, с вами говорят из редакции газеты «Новое русское Слово». Мы хотим опубликовать ваше письмо. Нужны некоторые уточнения.» Через неделю я послала в газету рассказ, потом другой, третий. Мне так хотелось высказать то, что годами я носила в себе.
...Почти восемнадцать лет мои рассказы, стихи, очерки, интервью появлялись на страницах газеты. Когда чаще, когда реже.
С хозяином газеты и ее главным редактором, Андреем Седых, я познакомилась вскоре после моей первой публикации.
Я была по делам в Нью-Йорке и зашла к Борису Бочштейну, редактору газеты. В кабинете у него я увидела невысокого пожилого человека с очень выразительным лицом, внимательными цепкими глазами, элегантно одетого – солидный костюм, белоснежная рубашка, модный галстук.
– Яков Моисеевич, познакомьтесь, это наш новый автор, – представил меня Борис.
– Очень приятно, – живо отзвался Седых, пожимая мне руку. –А мне сказали, что приходила молоденькая жена раввина, не дождалась и ушла... Я решил, что она передумала и вернулась.
– Вы ошиблись. Приятно, что я в ваших глазах так молодо выгляжу. Думаю, однако, мне не светит когда-нибудь быть женой раввина. Просто уверена, что другое у меня предназначение.
– Очень интересно! Обожаю слушать о предназначениях. У вас есть несколько минут? Отлично. Давайте зайдем ко мне в кабинет.
Когда я сообщила моей подруге-журналистке в Москву, что познакомилась с Андреем Седых (разумеется иносказательно, ведь это было в доперестроечные годы), она написала: «У этого человека доброе имя» и добавила: «Константин Григорьевич Барсуков со мной приятно беседовал по этому поводу». В нашей с ней переписке мы так обозначали КГБ, по первым буквам имени человека.
А мне казалось, что ничего антисоветского в моих рассказах и встречах с А. Седых не было. Сам он, конечно, был убежденный антисоветчик.
С тех пор я время от времени звонила ему, рассказывала, что у меня в жизни нового, а если приезжала в Нью-Йорк, забегала в газету, заносила новый рассказ, очерк, порой он при мне его смотрел и тут же высказывался – то разбивал в пух и прах, то хвалил или просто говорил, : «Пойдет!» и материал появлялся в газете.
Иногда, когда позволяло время, мы ходили на ланч в ресторан неподалеку. Однажды Седых сказал:
– Приехал из Вашингтона Юрий Мейер. Познакомитесь с интересным человеком. – Я с громадным интересом читала политические обзоры Юрия Мейера. Чувствовалось, что он человек глубоко эрудированный, образованный.
Кто-то сказал мне, что он жил в Германии, преподавал в американской разведшколе.
...У меня было ощущение нереальности происходящего – в шумном ресторане, в самом центре Манхэттена два очень немолодых человека вспоминали события, которые происходили в России в начале века и людей, с этими событиями связанных. Они говорили об общих знакомых, выпускниках царскосельского лицея, нескольких назвали поименно. А еще Мейер вспоминал, как подростком, придя домой из гимназии, он непременно читал «Русское Слово», которое издавал Вл. Дорошевич, не пропускал ни одного номера. Он вскоре откланялся и уехал – у него болела жена, он не мог ее надолго оставлять.
На меня Юрий Мейер произвел сильное впечатление. Высокий, представительный, учтивый. А какая у него прекрасная речь! Он выражался совсем не так, как люди, с которыми мне приходилось общаться там, в Москве. Человек другой эпохи. Мне очень хотелось узнать у Андрея Седых, какое впечатление производим на него мы, новые эмигранты из Советского Союза, мы ведь отличаемся от тех, кто когда-то эмигрировал из России, мы, разумеется, другие. Это так?
– Разумеется. И знаете, что я заметил? Какие-то все торопливые, что ли. Все очень спешат. Это, видно, дань времени, в которое вы там жили. Помните, у Грибоедова: «На всех московских есть особый отпечаток»? Печать страны, печать времени. Да, другие. Вы привезли с собой «ту» страну – ее речь, обычаи, ментальность. И это понятно. Люди, живущие там, столького лишены. Ни хорошей квартиры, ни хорошей зарплаты, ни красивой одежды, ни машины, ни элементарного достатка. А бытие определяет сознание. Теперь надо наверстывать. Вот и спешат. А я тоже хочу вас спросить о чем-то. Видите, через дорогу от здания, где находится наша газета, большой ресторан. Вся стена стеклянная. Там что-то типа фастфуд – все забегают, хватают, жуют на ходу. Недавно были у меня трое. Одесситы. Очень колоритные люди. Разумеется, не просто так зашли, не с улицы. По рекомендации. Они мне предложили вступить в долю. Так, кажется, у вас говорят?
– Я никогда еще не вступала в долю, Яков Моисеевич. Со мной пока не говорили. Ни там, ни здесь. Вот если предложат, поделюсь впечатлениями.
– Короче говоря, они мне сказали, что если я внесу 300 тысяч наличными (они уверены, что я имею такую сумму), то мы все вместе сможем купить эту, как они говорят, «стекляшку» и что это будет чрезвычайно выгодная для меня сделка.
– Ох как интересно! Чем же все закончилось?
– Не было у меня таких денег. Триста тысяч, наличными... отказаться пришлось. Но скажите, откуда у эмигрантов такие деньги? Они же с собой не могут деньги перевозить. А там, в Союзе, откуда у людей могут быть такие деньги?
Он искренне удивлялся, а глаза так хитро смотрели – всё-то он понимал. Надо же, какой материал для газетного волка!
Общаться с ним было – всё равно что открывать толстенную книгу, состоящую из увлекательных историй, воспоминаний, анекдотических случаев. И все они были не похожи один на другой, как не похожи друг на друга мы, люди.
Это было удивительное общение, я – скромный московский инженер, он – известный журналист, хозяин и редактор популярной газеты. Человек он был легкий в общении, любознательный, остроумный.
– Так вы коренная москвичка?
– Да, выросла рядом с памятником Пушкину, на Тверском бульваре. Куличики там в песочнице лепила...
– А я в Феодосии рос. Хороший город. Отец был корреспондентом петербургской газеты «Биржевые ведомости», я ребенком, помню, обожал сидеть под столом, где стоял телеграфный аппарат, и играть в перфорированные ленты, которые из- под него выходили. Представляете, сколько новостей проходило тогда, в начале века, через мои руки и каких новостей! Я тогда ни о чем не догадывался по малолетству, а потом только до меня дошло... судьбы мира через руки проходили, проскальзывали.
– А когда вы оттуда уехали?
– В двадцатом году. Я учился в гимназии, мне было восемнадцать. Время было очень непростое. Гражданская война. Юношей моего возраста забирали в армию – неизвестно в какую – красную, белую, к Махно – город переходил из рук в руки. Отцу удалось устроить меня матросом на корабль, направлявшийся в Константинополь. Маму я больше не увидел. Она умерла от болезни сердца. А отец оттуда вырвался. Я его выкупил. Договорился с советским атташе в Париже и выкупил. Денег содрали уйму. Но это уже было в конце двадцатых, когда я мог как-то расплатиться. Я тогда уже журналистом у Милюкова работал в «Последних Новостях».
– У того самого Милюкова?
–А другого и не было, у того самого! Я закончил Высшую Школу Политических Наук, и буквально на следующий день Милюков меня зачислил на должность парламентского корреспондента. Я, разумеется, и до этого у него подрабатывал. Я был аккредитован при Елисейскоим Дворце. Двадцать два года проработал, до последнего дня, пока газета не закрылась в связи с войной.
– Так вы, наверно, Керенского знали..
– Что значит «наверно»? Ах, я на минуточку забыл, что говорю с человеком, родившимся в Союзе. Не только знал, общался! У меня с ним были хорошие отношения. Мы с ним много вместе гуляли, разговаривали... А человек он был очень непростой, эмоциональный, взрывчатый. Я понимал – и тогда, и потом, когда встречал его в Нью Йорке – он часть русской истории. С его характером, с его поступками. Такой, какой есть. Каким я его знал. У них с Милюковым были плохие отношения, они друг друга не любили. Так что при Милюкове о Керенском говорить не стоило. А Милюков по сути сделал из меня журналиста. Он научил меня работать в газете. Я же был мальчишкой, учился в Университете, подрабатывал где мог, ну и в газете тоже в первую очередь. Нелегко приходилось. Жил впроголодь, замерзал зимой в своей холодной комнате. Когда просил хозяйку сделать хоть немножко теплее, она отшучивалась: – Месье Жак, есть очень простое средство, заведите жаркую подружку!.. – Но так могие мои ровесники жили, пока не становились на ноги.
– А каков был в те годы тираж газеты «Последние Новости»?
– 35000 экземпляров. Эту газету во Франции в те годы читали все русские, которые там жили – шоферы такси, модистки, студенты, бизнесмены, медики, артисты, музыканты – все! Она была очень популярна! Для сравнения – тираж «Нового Русского Слова» – 42000. Если вы едете утром в поезде метро из Бруклина в Манхэттен, обратите внимание: половина вагона сидит и читает газету «Новое Русское Слово»! Но это я так, не мог не сказать.
– Работая в газете, вы общались с такими интересными людьми...
– Разумеется. Это было интересное, незабываемое время. Такое не повторяется. Я хорошо знал французских политических деятелей, всех французских президентов, бывал на приемах, освещал все важнейшие политические события. Что вы хотите – я был парламентским корреспондентом. И разумеется, с нашей газетой сотрудничал, у нас бывал весь цвет русской эмиграции, без преувеличения, живые классики – Бунин, Мережковский, Гиппиус, Бальмонт, Куприн, Зайцев, Тэффи, Шмелев, Цветаева, Алданов, Ремизов. Я кого-то мог не упомянуть, назвал первые имена, пришедшие в голову.
– Такое созвездие имен. Мне даже дышать от волнения трудно. Вы их всех знали, разговаривали с ними...
– Ну да.
– Цветаева у вас сотрудничала?
– Да. У нее была нелегкая жизнь. Она жаловалась, что ее неохотно печатают. И это было правдой. Я тогда понимал, что она – человек особой судьбы, что ее время как бы не пришло еще. Но жила-то она в одно со мной время...
– Скажите хоть немного о Бунине. У нас он очень популярен. Мой свекор, помню, когда-то три часа в очереди простоял, чтобы подписаться на собрание его сочинений. Если бы он только знал тогда, с кем я буду разговаривать несколько лет спустя! И кстати, мои друзья из Москвы просили передать вам большой привет. Там про вас знают, каким-то образом ваши книги до публики порой доходят. Они написали, что у вас «доброе имя».
– Спасибо! Вы мне сообщили приятную новость. Что касается Бунина... Он был очень непростой человек. Мог быть милым, любезным, обворожительным (если ему это нужно было или же человек ему нравился), а мог быть и жестким, требовательным,
подчас просто невыносимым. Особенно в последние годы жизни. О моей поездке с ним в Стокгольм в качестве его секретаря для получения Нобелевской премии столько уже написано.
– Но ведь это было где-то полвека назад, можно и повторить что-то. У нас в Союзе невозможно было нигде об этом прочитать. Я читала, что когда вы были с ним в Стокгольме, Бунин закрывался в гостинице, боялся лишний раз из номера выйти, так его одолевали и пресса, и просители. Да и провокаций вы с ним, видимо, боялись. Это так?
– Да, это так. Однажды я вышел ненадолго, а ему наказал никому без меня не открывать. Прихожу, а к нему в мое отсутствие стучались люди, которые настойчиво просили открыть им дверь, ибо страстно желали продать за 500 франков «национальную святыню», личный топор Петра Великого с сертификатом о его подлинности. Он выдержал, не открыл. Разумеется, Нобелевская премия – чрезвычайно почетное событие, праздник, но будни Бунина были очень трудные. Блистательный писатель, он очень тяжело издавался. Я с громадным трудом издал «Темные Аллеи» тиражом в 1000 зкзмпляров. Помню, он шутя говорил, что завидует моему тиражу. Моя книжка «Старый Париж» вышла тиражом в 2000 зкземпляров. Бунин очень нуждался. Он вошел в моду после смерти. У вас, в Союзе, его издали тиражом в полмиллиона. И распродали за три дня. И вашему свекру «повезло», он стоял в очереди и «достал» – советское словечко я употребил! – Бунина.
У меня с Буниным сложились хорошие отношения. Я горжусь тем, что Бунин написал прекрасное предисловие к моей книге «Звездочеты с Босфора». Я бы никогда его об этом не попросил. Он мне сам предложил.
Он, никогда не писавший предисловий к книгам современных писателей... А мне сказал: – Из вас получится прекрасный писатель, если его не убьет журналист. – Я читала это предисловие. Это развернутый, серьезный очерк, посвященный вашему творчеству. Бунин высоко отзывается о том, как вы пишете. Более того, он считает, что там, где вы пишете о цирке, цирк вам удался не только не хуже Куприна, а даже, пожалуй, лучше...
– Это пожалуй слишком. Не так уж потрясающе я писал..
– Бунину виднее... А как Куприн к вам относился?
– Очень нежно! У нас с ним были теплые отношения. Куприн был добрейшим человеком. Правда, был он весьма неуравновешенным, а во гневе так просто страшен. К старости он стал гораздо мягче. Увы, часто и много пил. На улице, где он жил, его знали, сочувствовали. Порой, когда я не заставал его дома я заходил в кабачок по соседству, чтобы привести его домой. Сам он идти не мог. Он в последние годы слабел и больше одного стакана вина не мог выпить. Ему очень нравились мои очерки о Париже, я назвал эту серию очерков «Париж ночью». Я их считал слабыми. А Куприн настоял на том, чтобы я книгу очерков издал и сам написал к ней предисловие. Он мне очень помог в молодости.
Была у него одна особенность – как писатель, он совершенно не мог жить и творить без России. Он отчаянно тосковал по родине. Ему надо было видеть, осязать то, о чем он писал. Без этого он не мог создавать свои вещи. А вот Бунин мог! За окном была лютая зима, а он так описывал жаркий летний день, что вы просто физически ощущали и теплый воздух, и зеленую листву. Вы это видели его глазами. У него потрясающая проза.
– Вы сказали, что Бунин очень нуждался. А была какая-то возможность помочь ему?
– Помогали как могли. Мы публиковали в Новом Русском Слове его вещи. Есть у нас срочный фонд помощи нуждающимся литераторам. Мы ему оттуда помогали. Помню однажды – это было в
– Я читала, что в России она была в начале века невероятно популярна. А как во Франции?
– Я же говорю, с публикацией даже самых именитых авторов было очень тяжело. Ее публиковали, но жить на доходы от публикаций было абсолютно невозможно. Она отчаянно нуждалась. Особенно в послевоенные годы. Когда- то она была очень интересная, женственная, любила хорошо одеваться. Но это в прошлом. Была она добрым, дружелюбным человеком, обладала громадным чувством юмора. Мы с ней были приятелями. Она расчувствовалась, обняла меня: – Яшенька, я так вам благодарна! Такой неожиданный, такой щедрый подарок. В былые времена я бы не так отблагодарила... – И мы оба рассмеялись.
– Яков Моисеевич, вы как-то упомянули, что хорошо знали Рахманинова.
– Да, хорошо знал. Мы с ним интересно познакомились. Я тогда уже работал в «Последних Новостях», встречался со многими знаменитостями, а вот Рахманинов мне казался каким-то недосягаемым. Серьезным. Живой классик. Я робел. Мне надо было взять у него интервью. – Приходите ко мне в отель к двум часам дня. Я буду ждать, –
сказал он по телефону, когда мы договаривались с ним о встрече. К назначенному времени я пришел в отель, где он остановился, поднялся на второй этаж. Стою перед дверью его номера. Слышу – играют на рояле. Значит, занимается. А как же мне быть? Я же ему помешаю. У него завтра концерт. И «Весь Париж» на этом концерте будет. Стою, нервничаю. Проходит пять минут. Он играет. Он, наверно, забыл. Проходит десять минут. Сверху по лестнице спускается мужчина, его слуга. – Да вы заходите, открывайте дверь. Он играет каждую свободную минуту, он знает, что вы придете. – И правда. Мы вошли,
Рахманинов прекратил играть, встал из-за рояля, подошел, пожал мне руку. Интервью получилось хорошим. Мы подружились и виделись довольно часто, когда он бывал в Париже. Я старался его концертов не пропускать. Каждый был событием.
– С ним легко было общаться?
– Представьте, да. Он ведь в жизни был не таким, как выглядит на портретах. Приятным, общительным. И очень добрым, сердечным человеком. По крайней мере, я его таким помню. Он помогал многим, но не хотел этого афишировать. Помню, в начале тридцатых обратилась ко мне одна молодая русская женщина. Жила она постоянно в Германии, оказалась по делам в Париже. Трагедия произошла в семье, она одна, без денег, в чужой стране. Куда пойти, кого просить о помощи? Я попытался как-то ей помочь. Речь шла о тысяче франков. От этого зависела жизнь человека. Рахманинов в это время был во Франции. Я встретился с ним, рассказал о ситуации, в которой эта женщина оказалась, спросил, не может ли он как-то ей помочь. Он немного подумал и сказал: – Пусть она зайдет ко мне в отель (он назвал время и час). Я постараюсь ей помочь. Но единственное условие – вы мне должны обещать, что об этом никто ни от вас, ни от нее не узнает.
– Он помог ей?
– Разумеется. Он вручил ей при встрече конверт, где лежала 1000 франков, фактически он спас ей жизнь. Пока он был жив, я никому об этом не рассказывал. И это ведь был далеко не единственный случай. Да, Рахманинов был выдающейся личностью.
И не только в музыке. Там ему равных не было. И в человеческих отношениях. А сейчас...
– Вы хотите сказать, сейчас всё другое, что меняются времена, меняются и люди?
– Не то что меняются, мельчают. Такого созвездия знаменитостей как тогда, в промежуток между двумя войнами в Париже, разумеется, нигде больше нельзя было встретить. Так уж сложились обстоятельства. Писали, общались, дружили, ненавидели, ссорились навсегда и снова сходились.
– А разве здесь не так?
– В чем-то так, в чем-то нет. Я же говорю, мельчают люди. Пишут гадости друг о друге. Конкуренты, что поделать. Так хоть поливайте «с достоинством», если так можно сказать. Вон обо мне недавно в «Новом Американце» написали, что я приглашаю в свой кабинет девушек и угощаю их печеньем «Пети Фур». Какой ужас! Вы только подумайте!
– А вы должны гордиться, Яков Моисеевич, что девушкам с вами интересно. Пусть пишут!
– Раечка, вы самого главного не поняли. Меня возмущает то, что пишут абсолютную чушь! Я никогда не стану угощать молодых дам таким дешевым печеньем!
– Как вы провели воскресенье? – спросил меня однажды А.С. – Вы хоть по музеям ходите? Или у плиты стоите, обед готовите... Да и рассказов я ваших давно не видел... Мне тут сказали по секрету, что у вас есть еще одно имя, на которое вы охотно откликаетесь – ВПЗ!. Мне нравится. Что-то в этом есть!.
Друзья и в самом деле шутливо называли меня ВПЗ – заглавные буквы от выражения Великий Писатель Зарубежья.
– ВПЗ вчера посетила Метрополитен Музей. Там в отделе импрессионистов выставили новые картины. Моне... Из музеев Бельгии.
– Наверно очередные кувшинки?
– Вы угадали. «Кувшинки» там тоже были. А вы пойдете? Выставка еще две недели будет открыта.
– Нет уж, увольте. Моне, Раечка, я сыт по горло!
– То есть как это – «сыт» Моне... Не понимаю.
Он вдруг посерьезнел, вздохнул. Потом на лице его появилась лукавая улыбка, он заговорщически подмигнул и, чуть приглушив голос, сказал.
– Это было, разумеется, не вчера. Женни, моя жена, уезжала на несколько дней в Париж... Она человек активный, благотворительными делами занимается... Я посадил ее в такси, вернулся домой, поднял телефонную трубку и позвонил нашей общей приятельнице, назовем ее Татьяна. Я пригласил Татьяну в Метрополитен Музей на открытие выставки импрессионистов.
– Итак, вы поехали на выставку. А друг дома Татьяна?
– Тоже, разумеется. Словом, посмотрели на импрессионистов, постояли на прелестном мостике, он был специально сооружен рядом с «Кувшинками» Моне. Очень уютный уголок получился. Поглядели на кувшинки... Зашли поужинать в ресторан и так далее. Чудесно провели время... А через нсколько дней вернулась из Парижа Женни и первым делом спросила с обидой: Яша, ну неужели нельзя было подождать до моего возвращения ? Я бы с удовольствием составила компанию и тебе, и Татьяне.
– Я буквально онемел. – А как ты узнала, что мы были на выставке?
– Из печати! Я, когда прилетела, купила в аэропорту Кеннеди журнал «Нью-Йоркер». А там на обложке красочная фотография – ты и Татьяна на мостике возле картины Моне «Кувшинки».
Каждая наша встреча оставляла в памяти глубокий след. Всё в жизни как-то было взаимосвязано. В Москве я ехала в автобусе на работу, держа в руках темно-голубой томик Бунина, заложенный проездным билетом – дочитывала «Темные аллеи». В Америке я гуляла по Нью-Йорку с человеком, который дружил с Буниным, сидел рядом, когда тот получал Нобелевскую премию, помогал ему выжить в тяжелое время. Помню, в командировке в Вологде у меня исчезла со столика в гостинице книга воспоминаний Шаляпина... Я была очень расстроена. Когда я рассказала об этом А. Седых, он смеялся.
– Подумать только! Украли в книгу в самой Вологде. Если бы только Шаляпин знал, как бы это его порадовало!
Седых приятельствовал с Шаляпиным, тот с глубокой симпатией к нему относился, любил читать его рассказы. Иначе как Яшенька, не называл. Несколько раз они вместе были на отдыхе. Однажды у него заболело горло, и Шаляпин дал ему свой особый рецепт для полоскания.
В газете был опубликован мой рассказ «Вокализ Рахманинова». Ну могло ли мне прийти в голову там, в Москве, когда я как угорелая неслась на поезд, отходящий в Череповец (уезжала в срочную командировку, а перед этим была в Консерватории на праздновании 90-летия С. Рахманинова), что мне так несказанно повезет, что буду общаться, дружить с человеком, который встречался с Рахманиновым, пожимал его руку, слушал его игру.
Говорят, что нельзя жалеть о прошлом, ведь его невозможно вернуть. Но наверно можно и нужно извлекать уроки из сделанных ошибок. Может быть это и правда. Скажите, какой урок можно извлечь, прочитав письмо, датированное 29 июня 1983 года, содержащее следующий текст:
Настоящим обязуюсь прочесть рукопись моей любимой писательницы Раечки Сильвер не позже 15 июля с.г. и вернуть оную в сохранности, одобрив ее для печати.
Автор книги мне ужасно нравится (как писательница).
Андрей Седых
Я тоже стеснялась просить его, чтобы он написал предисловие к моей первой книге. Он сам предложил просмотреть книгу и сделать соответствующие поправки. Книга называлась «Правдивые истории с вымышленными именами». Все рассказы, а их в книге тридцать пять) были опубликованы в газете «Новое Русское Слово». Книга эта – библиографическая редкость. У меня дома есть всего два экземпляра.
И в истории, которую я сейчас вам поведала, тоже нет ничего вымышленного. Все имена, разумеется, правдивые.
Раиса Сильвер – мосвичка, по специальности инженер-экономист. В США (Нью-Джерси) руководила центром для пожилых людей. Работала журналистом, радиоведущим, экскурсоводом, преподавателем. Она – автор пяти книг прозы. Недавно вышел первый сборник ее стихов.
Раиса Сильвер общалась и дружила со многими известными людьми, прежде всего, литераторами-иммигрантами. Она вместе с ученым и писателем Юрием Окуневым и другими коллегами приложила немало усилий, чтобы имя замечательного
писателя Феликса Розинера, автора романа “Некто Финкельмайер”, не было забыто.
Комментариев нет:
Отправить комментарий