ГЕНЕРАЛЫ - ГОЛУБИ

                                  « А я не люблю голубей,

                                       что на асфальте столичном

                                          забывают о небе. Все глупей и глупей,

                           Все бессмысленней жизнь их и неприличней».

                                                         Семен Ботвинник.

 Голуби, в Милане, на площади, у Домского собора кормились с руки, садились на голову людей, на плечи. Тысячи голубей. Вся площадь была покрыта ими, как живым ковром из перьев. Шелест крыльев, гортанный рокот, смех детей…. Бесплатный атракцион для туристов. Впрочем, почему бесплатный? На площади с легких тележек продавался корм для птиц. Корм в специальных пакетиках – обязательный атрибут туристской индустрии.

 Гости Миланы были в восторге от единения с миром живой природы. От доверчивости этой самой природы, от согласия с ней и добром симбиозе: красавцы-птицы радуют человека своим видом, а человек кормит их за это.

 Как мило! Как замечательно! Как прекрасно! Миру – мир!

  Бедные голуби ни в чем неповинны. Эти обычные птицы стали жертвой человеческой глупости и тщеславия. Жирные, неповоротливые птицы там, на площади, были помещены в невидимую клетку обжорства. Здесь, на дармовом корме, голуби рождались, жили и умирали, гораздо быстрей, чем их сородичи где-то на воле.

 Не знаю, виноват ли Пабло Пикассо в голубиной трагедии? Эта птица всегда была ручной, близкой к человеку. Всегда служила ему своим полетом ( голубиная почта), своим примером ( моногамией в любви) и преданностью к своему дому.

 Великая птица – голубь. Великой сделал ее человек, и он же низвел голубя до стадии полного ничтожества: паразитизма, вялости, сытого довольства. На многих рисунках Пикассо голубь был другой: нервный, легкий, худой, устремленный ввысь. Там был талантливый голубь. На площади в Милане все голуби были похожи друг на друга, это была площадь бездарных голубей.

 Голубей мира? Но разве может быть голубь мира так беззащитен? Даже для полета непригоден. Разве может он добывать корм только с руки человека? Разве смысл мира – паразитизм?

 На  стене школы в Холоне – фреска. На ней, как вы видите, чудный голубь отправляется в полет с руки. Писал фреску, судя по всему, еврей из Грузии. Вон сбоку слово «мир» на грузинском языке, но по центру, как положено: иврит, английский, русский… Голубь мира.

  Так воспитывают наших детей: миром, покоем, согласием с окружающей действительностью. Школа за высоким, стальным забором. У входа охранники с оружием. Добродушные, немолодые ребята. Тоже голуби мира.

 К заборам и охране привыкаешь, перестаешь все это замечать. Школа  учит не замечать. Детей нельзя травмировать. Что можно? Посадить на плечо каждому ребенку нежно воркующего голубка и дать дитяти в руку пакетик со специальным кормом для птички.

 Рассказывал старый учитель. Он прибыл в Израиль в начале семидесятых. Был танкистом в войну Йом Кипур, учился в университете, пришел учителем в школу. Впервые появился в классе. Дети орали, прыгали, не обращали на него внимания. Молодой учитель повысил свой командирский голос. Подействовало. Потом, он сам не зная почему, начал рассказывать детям о войне, о горящих танках, о своем погибшем друге…. На том, первом уроке, присутствовала директор школы. Милая дама, с вечной улыбкой на полном лице.

 Потом эта дама, уже без улыбки, сказала молодому учителю так:

-         Я запрещаю вам кричать на детей. Я запрещаю рассказывать им всякие ужасы вне программы. Поймите, все  наши дети станут солдатами: мальчики и девочки. Мы живем от войны до войны, кто-то из наших детей погибнет. Спрячем их от ненависти и крови хотя бы здесь, сейчас: в детстве и в стенах школы. Они еще успеют понять и почувствовать, в какой стране живут.

 Учитель попробовал возразить. Его прервали:

-         Вы больше не будете кричать на детей, - строго сказала директор. – И рассказывать им ужасы. Иначе, нам придется с вами расстаться.

 В тот год трудно было с работой в Израиле. У молодого учителя только что родился первенец. Он струсил. 35 лет этот сильный и большой человек не кричал на детей даже тогда, когда они хамили ему в лицо. 35 лет он рассказывал им только то, что было отмечено в программе, составленной людьми, такими же, как директор его школы.

 35 лет он ненавидел эту школу, детей, себя и мечтал о том дне, когда выйдет на пенсию. Он вышел на пенсию. И в первое же утро отправился на прогулку. У школы стояли знакомые дети. Они весело, оживленно разговаривали о чем-то, полностью занимая пространство тротуара. Чтобы пройти дальше, нужно было обойти детей по мостовой: ступить туда, где мчались машины. По привычке старый учитель уже собирался сделать это, но одумался, вспомнив о пенсии. Он пошел напролом – бульдозером, танком. Он расшвырял детишек по сторонам могучими плечами.

-         Дорогу! – прорычал он, прокладывая себе путь.

Дети удивленно, но молча и  покорно, расступились. Мало что соображая, они смотрели вслед непонятному учителю.

 Тот повернулся. Он смотрел на детей из своей школы с веселой улыбкой. Он даже полюбил их всех в тот момент.

-         Дорогие мои! – сказал он. – Нужно уступать место прохожим на тротуаре и старикам в автобусе. Нужно вставать, когда в класс входит учитель, и соблюдать тишину. Нужно уважать мир, который вас окружает. И тогда этот мир станет уважать вас, и, возможно, даже полюбит. И вот еще что: из уважения к миру вокруг рождается чувство долга перед этим миром и желание защитить его от врага. Все понятно?

 Он впервые сказал детям что-то, отступив от программы. Дети изумленно смотрели на старого учителя. Он решил, что его не поняли, и повторил свою речь, а потом спокойно направился дальше.

-         Знаешь, - сказал он. – В этот момент мне вдруг захотелось вернуться в школу. Я понял, что не сказал детям и тысячной доли того, что был обязан сказать.

 Голуби мира. Детей Израиля воспитывают, как этих голубков. Их так любят. В детях  вечная надежда на прощение и спасение. В детях – смысл жизни, всей жизни, во всей ее полноте.  Народ Торы должен продолжаться, чтобы было кому встретить Машиаха.   

 В любви своей мы часто переходим черту дозволенного. Вспомнил о той площади в Милане совсем, казалось, не к месту. В обычном каньоне вспомнил. Все этажи гигантского магазина были забиты покупателями. Детей бродило по этажам множество. Они жевали, пили на ходу, за столиками кафе, пиццерий. Грудные кормились из бутылочки, дети постарше – с руки. Лица перемазаны чем-то сладким, подбородки в крошках.

  Тот каньон был храмом обжорства. Обжорства везде, даже в кино. Там дети входили в зал с огромными коробками поп- корна. Там они  хрустели весь сеанс, чтобы время, потраченное на пищу для души, не пропадало зря для пухлого тела.

  Мы так любим своих детей. Мы их откармливаем, любя. Кто знает, что их ждет впереди? Нужно сделать так, чтобы отъелись они хотя бы в детстве. Пусть стоят сытые на тротуаре, загораживая путь прохожим. Пусть сидят, развалясь, в автобусе, не замечая стариков. Пусть оглушительно орут, включают на полную громкость усилители своих музыкальных установок. Пусть этот мир принадлежит только им, нашим будущим солдатам и защитникам.

 Защитникам? Совсем  недавно, перед выборами, генерал за генералом рассказывали всему народу, что террористам нужно скорее отдать все, что нужно и даже то, что не нужно.

 Откуда взялись эти откормленные генералы-голуби, разучившиеся летать? Из детства, из сытого детства, где все было дозволенно? Как теперь дозволено вдруг, по какому-то приказу, перестать быть боевыми генералами.

 Там, за океаном, тоже живут генералы-голуби, проморгавшие целый арабский заговор по всей стране. Они, судя по всему, тоже ходили в школу с голубями на стене, и хрустели поп-корном  на фильмах ужасов, когда на экраны злые, инопланетные монстры уничтожали небоскребы Манхеттена.

 Птицы, разучившиеся летать, - это уже не птицы. Это – мутанты, превращенные злой и глупой волей человека в уродов. Ничего не поделаешь, птицы должны рваться в небо, а генералы в бой, пока существует угроза этого боя. Генеральский чин – это не только должность с высокой заработной платой. Это еще и призвание, и тяжкий ратный труд и высокая мера ответственности перед людьми безоружными, теми, кто нуждается в защите.

 Так было не всегда, если верить рассказам. В голодных местечках розга обычно  сопутствовала слову учителя и корка черного хлеба, натертая чесноком, казалась лакомством.

 Любили ли и тогда родители наших отцов, дедов и прадедов? Думаю, любили не меньше, но поневоле готовили к жизни. В той тяжкой, унизительной, бедной жизни от погрома до погрома, где нужно было уцелеть, выжить при любых обстоятельствах, сохранить себя. И образование в те годы чаще всего было простым: ребенок должен был знать Бога и секреты какого-либо мастерства.

 Говорят, что безработица в Израиле велика, но в тоже время газеты забиты объявлениями. Стране позарез нужны мастера: каменщики, плотники, столяры, слесари, портные. Судя по всему не для «низкой» работы мы воспитываем наших «птичек», разучившихся летать. Мы их в радость воспитываем, для любви. Но какая может быть любовь и радость без умения делать вещи, без мастерства.       

 Люди на площади в Милане растлевали голубей, а голуби, в свою очередь, тех, кто их кормил с руки. Современная цивилизация исподволь приручает нас к порочному симбиозу с голубями в то время, когда мир все еще полон коршунов и стервятников.

 Израиль уж точно живет , как и прежде: от погрома до погрома.