Владимир СОЛОВЬЕВ-АМЕРИКАНСКИЙ | Будущее без будущего
Литературоцид: Писатель, который не стал писателем?
Сублимированный рассказ
Стыдятся ли они, совершая мерзости? Нет, они нисколько не стыдятся и срама не имут. За то падут они между падшими, споткнутся в день расплаты, говорит Господь.
Иеремия, гл.8, стих 12.
Stephen Lawrie. Ikarus
Господи, все надо объяснять. Ну ладно, пояснять. Тем, кто не мой, а случайный читатель, и ему невдомек, что из всех открытий вселенского учителя (без иронии Достоевского к Фоме Фомичу Опискину) именно в сублимации я сильно сомневаюсь – в ее универсальности. Паче в ее утилизации. В молодости меня хватало и на то, и на другое. Как в том анекдоте: «Как живете?» – «Регулярно». А что еще оставалось женатику по любви и профи-литератору? Ни жена, ни муза не в обиде. Подробности опускаю. А я свой кайф ловлю – до сих пор. Любимые занятия. Графоман и эротоман.
Стал, однако, замечать, оглядываясь, что если в журналистике и эссеистике
без разницы, то в изящной словесности доктор Зигги, оказалось, оказался прав: лучшая проза получалась у меня в отсутствие любимой женщины. «Три еврея», хоть и горячечная исповедь о Питере, но почти полностью сочинил, переехав в Москву, а жена продолжала работать в редакции «Авроры», и мы даже безопасности ради пустили слух, что развелись. Да еще ее коктебельские с нашим сыночком отлучки, когда я сочинил несколько нестыдных сказов. На почве сублимации или ревности? И уже здесь в Нью-Йорке лучшие кусы моего «Post mortem», когда она улетела в Ситку помочь сыну с его аляскинской галереей.
Вот и сейчас сексуально простаиваю все равно по какой причине – ее отлучки или ссоры, что то же самое, когда разбежались по своим комнатам и редко встречаемся – молча, не узнавая друг друга, как незнакомцы. Из-за чего рассорились? Причин мильон – на этот раз, что подворовываю ее жизнь и, искажая, использую в своих опусах:
– Какое ты имеешь право?
Кто спорит, как писатель я вынужденно и поневоле user.
В «8½» жена ночью выказывает мужу-режиссеру всё, что о нем думает, а на следующий день слышит свои слова, произносимые актрисой на съемках.
А что если моя женщина и вовсе не мой читатель? И как нашел я друга в поколенье, читателя найду в потомстве я? Коли даже друг Боратынского не был его читателем, что взять с жены, пусть любимой и желанной? Ее раздражает именно то, что прямо ей адресовано. Как в последней моей публикации осерчала на «признание, которое она одна поймет и больше никто: “Я болен тобой, а ты больна собой”». Поняла ли? А просек об чем речь мой пристальный читатель имярек через океан, будущий герой этого рассказа, узнав в римейке вирусный парадокс «Я тебя люблю. Я тебя тоже нет».
А чем мой хуже?
Мы живем с ней по соседству, но в разных галактиках. В параллельных мирах, а пересекаемся только когда ночная кукушка перекричит дневную. Но передается ли любовь половым путем? Рутинный секс по дружбе, а иногда и несмотря на вражду? Секс по умолчанию как само собой? Любовь как нелюбовь – не антонимы, а синонимы?
Вот что хотел ей сказать, переиначив и переврав клишированное мотто Сержа Генсбура.
А что подумала она, когда выдала мне:
– Ты меня изнасиловал своим рассказом.
Что бы не подумала, теперь я на голодном пайке.
Нет, не дрочу, когда к моим услугам другая возлюбленная – Муза. Хорошо хоть обе-две не ревнивы, когда я изменяю налево и направо – одной с другой. Любовный треугольничек на сублимированной почве.
В этом моем конкретном случае, я бы расширительно понимал сублимацию, а не только как сексуальную замену. Или подмену? Навсегда или на время я поставил на паузу свои политиканы, слишком близко к сердцу принимая украинские дела, хоть сам себя уговаривал не заморачиваться – у меня своя отдельная жизнь, где главное – литература. Однако именно Украина оказалась той самой точкой схода, где пересеклись параллельные линии моей литературной, а значит экзистенциальной жизни. Достаточно сказать, что именно в Киеве за несколько лет изданы пять моих последних книг с прозой и публицистикой, так или иначе связанных с русско-украинской войной, как прежде такими же скоростными способами издавались мои книги в Москве, благодаря чему обо мне и узнал Артем и из нашей родины обратился ко мне по емеле как к известняку. То бишь к известному писателю. Так мы с ним и подружились в виртуальном пространстве. А потом началась эта клятая война, которая изменила мою писательскую судьбу и искорежила, пустила под откос судьбу Артема. И хотя в России я стал персона нон грата по причине своих антироссийских публикаций, начиная с «Кота Шрёдингера», а потом еще из-за своих политикан, наша емельная дружба стала еще более интенсивной, достигнув крещендо, когда Артем был тяжело ранен на Донщине. Именно в это время я прекратил сочинять свои политиканы, дабы не опускать планку, когда здешний политикум пошел не по резьбе, и я оказался с ним в разных весовых категориях. А свои политиканы я сочинял как стихи – по вдохновению, но и регулярно. Как и секс.
В итоге двойной простой.
Масштабное применение сублимации – Le Tour de France, когда участникам за полгода до велогонки запрещен секс, а если совсем уж совсем невтерпеж – без оргазма. В помощь только одному – победителю. Остальным воздержание не впрок.
А поможет ли мне вынужденное воздержание сочинить этот сказ про Артема, который тоже был в претензии, что я исказил его образ в посвященном ему еще в мирное (сравнительно) время рассказе, хотя писал с натуры и с его ведома и использовал нашу емельную переписку с его разрешения, включая предоставленный мне археологический антураж, но сюжет мелодраматизировал, доведя до оргазма – смерти персонажа? Мелодрянь, отозвался он. Или он обиделся, что умер в моем рассказе? А вот теперь он и в самом деле в больничке, но именно оттуда шлет мне емельки – типа допинга для сочинения этого опуса в продолжение, в углубление и в опровержение моего прежнего сказа, которым прототип остался недоволен.
Как, впрочем, и все мои литературные персонажи, в которых живые люди узнают себя, иногда ошибочно: на мой рассказ «Вдовьи слезы, вдовьи чары…» откликнулись четыре вдовы, а которую я имел в виду и вида не показала. Что мы имеем в сухом остатке? Близкие отдалялись, как любимая женщина, а друзья – не только живые, но и мертвые – становились врагами, пока я не приобрел смертельного врага в лице кремлевского пацана-пахана после публикации «Кота Шрёдингера», где он узнаваемый прототип, но меня только равный убьет, как и случилось с гениальным автором этого гениального стиха. Как раз Артем врагом не стал, но чуть не стал соперником, если бы стал писателем. А может был им с самого начала, но ни он, ни я этого не знали. Или догадывались, помалкивая? Или не допускали интуитивную догадку до сознания?
Вторая попытка, но что бы у меня не вышло, никаких больше претензий – мой герой умрет в хосписе, успев сочинить там свой опус про эту войну и отослать мне, но в последнем предсмертном указании попросит хранить вечно, но не предавать гласности.
Вот так и случилось, что я и стал вспоминать – сиречь сочинять – эту историю про писателя, который так и не стал писателем. Или стал им, но об этом покамест знаю один я?
Нет, не типа Мериме, который имел все возможности, но не захотел стать великим писателем – ну, вровень с его другом Анри Бейлем, который таковым стал под именем Стендаль. Помню, как долго искал его могилу на кладбище Монмартр, пока до меня не дошло, что похоронен под своим изначальным именем, да еще на итальянский манер:
Арриго Бейль
Миланец
Писал. Любил. Жил.
Здесь, однако, другой случай. Не великим, как Мериме, а просто писателем, хотя кто знает, писательские потенции имел значительные. Нет, все-таки не в том дело, что я всех своих знакомых, независимо от профессии, делю на состоявшихся или несостоявшихся писателей, видя в них литературных потенциалов, а себя, полагая не самым талантливым из всех, отношу к состоявшимся. На этот сюжет – о несостоявшемся – я и сочинил помянутый опус, на который мгновенно получил критический отклик от прототипа, как будто и не о нем:
Действительно, грустно. Неожиданная, но – с мед. точки зрения – expectable развязка.
Я твоего приятеля не знаю, поэтому могу порассуждать всуе.
Поставил он жирную точку в конце пути: дал в морду ненавистной бабе – и умер. Не смог выразить чувство словами, прошлось выразить действием. Такая грубая подмена слов на действие, потрясла его: он понял, что, действительно, не состоялся в слове.
Не мне тебе говорить, сколько талантов (и в археологии, где я кой-чего и достиг, но не Шлиман и не Эванс) распылились на недисциплинированные разговоры и аттракционы, и потому не рассматриваются окружающими как «сбывшиеся». А должны ли были они сбываться? Они никому не обязаны (были) так сбываться. Но и жить в мире с собой (или с бабами, которые ждут от мужика «сбыться») твой приятель мог. Вот и вдарил.
Такая вот модель (одна из возможных).
Если он на тебя обиделся, то, значит, он мечтал «сбыться/состояться», но понимал, что номер его не вышел.
А «несбыточный» – это другое: не возможное сбыться. Тут обижаться на себя или на других не стоит: ну, нет руки – что ж тут поделаешь: калека. Я, вот, ни на кого не обижаюсь, что я не Пушкин (или кто другой), – умный!
Обнимаю тебя и – если можно – Лену.
И только спустя он признал в себе себя и высказался напрямик о моем рассказе, вынудив и меня на прямую речь.
Собственно, его зело содержательные, информативные и хорошо написанные письма, от которых я кайфовал именно как писатель, будучи по изначальной своей литературной ипостаси литкритиком, и склонили меня к альтруистскому совету этому профессиональному историку-классицисту из Эрмитажа, где у него была непыльная работа в секторе античной археологии Северного Причерноморья, хоть он и враждовал с его завом, заняться писательством.
Здесь, понятно, требуется небольшой корректив. Я писал свои письма кое-как, расходуясь на прозу, а он выкладывался весь, влагая в свои эпистолы живу душу. Плюс старался перед передо мной, как более-менее известным писателем, чтобы соответствовать по уровню моей прозе. Эпистолы как реванш. Соревновался со мной. Не только как писатель-любитель с писателем-профи. Еще и как человек с человеком. И даже как мужчина с мужчиной. Что я использовал в том своем диалогическом рассказе, где мы оба были прототипы и антагонисты, и вызвал у него негативную реакцию: «Мои реплики лучше твоих», что было правдой. Однако, когда спустя несколько лет после первой публикации я хотел включить рассказ в новую книгу, разрешил и огорчился, когда там его не оказалось – сократил из-за разбухшей книги, сочтя рассказ не лучшим у меня. Отчасти из-за его критики.
Не хочу входить в подробности, но, видит бог, я был бескорыстнее, а у него сквозь не просто уважительный, а почтительный тон проскальзывало иногда не совсем доброе ко мне отношение. Как к человеку, с его точки зрения, состоявшемуся, сбывшемуся, к тому же, воспользовавшись своим еврейством, улизнувшему от общей русской судьбы за океан. И даже сочувственно привел стиховую строчку, которая касательно лично его оказалась, увы, пророческой:
Вам есть, где жить, а нам — где умирать…
Нет, юдофобом не был – ни в бытовом, ни в идеологическом, ни даже в том смысле, как я понимаю антисемитизм: зависть к нашему бессмертию. Дабы не растекаться по древу, сошлюсь, пусть трюизм, на максиму Марка Твена:
Все в мире смертно, но не евреи
Чаще, однако, его со мной контроверзы проявлялись не так прямо, а типа Freudian slip, когда он ненароком оговаривался, а на самом деле проговаривался. Досада, раздражение – даже к моему однолюбию, потому как это редкое все-таки чувство – любовь – ему испытать не привелось. Его безлюбие – мое однолюбие. Он даже приревновывал меня к Лене, с которой не был в личку знаком (как со мной), но, адресуя мне свои письма, он имел в виду и Лену, как читателя, и она не скрывала кайфа, который испытывала, читая их, а иногда даже ставила мне его в пример. Я уж не говорю, что он был близок ей не только, как русак, но и как археолог, и даже раскапывал ту же Ольвию, где она когда-то студенткой побывала на археологической пракике. И теперь уже моя была очередь ревновать Лену к нему.
Вот какую я получил от него странную эпистолу на день рождения:
Недавней ночью, посреди неё, я увидел на стене строчку Life is a Special Occasion (но, я еще не сумасшедший, – на экране нашего ТВ, не одна же там пропаганда). Ну ты знаешь, эта строчка – фирменный лозунг компании Hallmark, что распространяет почтовые открытки с текстами и рисунками на все случаи жизни: от (и даже до) рождения, и до (и после) смерти. Я велел себе запомнить этот лозунг, чтобы вписать его в мое поздравление тебе с днем рождения. Еще я успел подумать, не надо ли вставить в эту строку слово “very” (не испорчу ли песню?), и … заснул.
Приснилось мне, что я делаю presentation на какой-то археологической конференции, представляю мои posters.
Я помнил мои posters поутру, а что говорил – забыл.
Poster 1.
Subject: По поводу Деня Рождения В.И.Соловьева
Approach: Considering Life
Poster 2.
Consideration 1. Life is a Special Occasion
Consideration 2. Life is a very (i.e., unique, rear) Special Occasion. (to be discussed)
Poster 3.
Itemization. Item 1.
Conception of life of/for every individual is а materialization of а uniquely low probability of accidental occurrences, i.e., «если выпало … родиться»
Poster 4.
Itemization. Item 2.
End of life is 100% guarantee, i.e., «долг свой давний вычитанию заплатит»
Poster 5.
Conclusion
Человек – occasion, оказия.
Уж если оказался, наслаждайся – пока не больно – до полного вычитания.
А потом начался кошмар: рвали на части и мешали с говном мои публикации, постеры, кричали, что мои все композиты я украл у Соловьева, и заставили меня под угрозой пыток раскрыть замечательную идею, как обойти мою нынешнюю патентную защиту (хотел бы я запомнить эту идею, но увы!). Особо зверствовал мой эрмитажный шеф, который заваливал меня на защите моей диссертации.
Не вру. Моя не даст соврать. Я сразу поутру Лизке пожаловался.
Вот так, мой дорогой Профессор, инженер и ис-рас-следователь человеческих душ и культур, ты перемешался с моей жизнью. Какую уж ты найдешь в том фрейдятину, то будет на твоей писательской совести, я же настаиваю на моем полном hetero-ложестве в личной жизни и наоборот в общественно-политической.
Поздравляю тебя в твой Днем Рождения с тем, что ты живешь! Пусть все твои недуги будут лечебельны и безбольны (а недруги – обосраны по жизни и в печати), твой spirit крепок, как родная водка, а женщины нежны к тебе, как итальянская grappa в глотке.
Сердечный привет Лене. (Почему-то мои друзья, поздравляя меня с чем-нибудь, не забывают выразить сочувствие моей Лизке с тем, что, мол, жить с Артемом – не подарок. Не знаю, что думает Лизка по этому поводу, но надеюсь, что Лена не разделят подобного мнения по отношению к тебе, и/или, что твои друзья более деликатны.)
Твой ½-стакана-полный оптимист Артем.
Литература была не вовсе чужда ему даже профессионально. Он часто отправлялся в черноморские экспедиции и продолжал раскопки древнегреческой Ольвии в украинском селе Парутино недалеко от Очакова, о чем публиковал научные исследования, которые, может благодаря сенсационности его открытий, были опубликованы в нескольких странах. Да и сам он в те вегетарианские времена был выездным и выступал на международных конференциях, что потом ставилось ему, среди прочего, в вину и даже подозревали в шпионаже, когда его-таки уволили из Эрмитажа за то, что он отказался сменить любимую Ольвию на греческий городище Мирмекий в Керчи, когда Крым уже перешел под российскую юрисдикцию. В прямую конфронтацию с властями он не вступал, а свой отказ объяснял ольвийским патриотизмом – что много там раскопал и многое еще предстоит. Не исключено, что не хотел пятнать свое био, будучи общепризнанным авторитетом на международном уровне: широко известный в узких кругах. Сказалась, наверное, и его вражда со своим эрмитажным боссом, который, в отличие от Артема, согласился работать в оккупированном Крыму – Археология выше политики! За что попал под санкции, а потом по требованию Украины был арестован в Польше. Судьба моего Артема сложилась трагичнее, забегая вперед.
А тогда я прочел одну его работу про Ольвию, понятно, по-русски, хотя он ее написал на двух языках, и английский у него был много лучше моего. Не из праздного любопытства, а по личным причинам. В далекие мои советские времена я был безумно влюблен в девочку, которая как раз проходила археологическую практику в этой древнегреческой колонии, откуда слала мне восторженные письма. Вот я и сорвался, ревнуя ее не столько к археологии, сколько к окружающим археологам враждующих школ – московской, питерской и украинской. Прибыл вовремя? Ревность как подкормка любви? Или подкорка? Как любил, так и люблю до сих пор, Лена Клепикова.
В Ольвии я пробыл до конца ее практики, улетели из Очакова вместе, по пути остановились в Одессе, где оба были впервые. Теперь понятно, почему я залпом прочел исследование Артема, которое возвратило меня в те далекие, но и близкие времена, когда я совершил свой подвиг любви. Не знаю как с научной, а со стилевой точки зрения – блеск!
Это в сочетании с суперными эпистолами Артема!
Вот тогда и я и написал ему призыв в литературу. Откуда мне было знать, что его ждет совсем другой призыв!
– В тебе спит писатель. Но у тебя есть еще время, чтобы пробудить его к жизни, хотя и понимаю, что жизнь в сновидениях богаче, насыщеннее реальной и не требует никаких волевых усилий. Пойми же, наконец, что твои письма и есть художка. Даже твои научные работы. Не рано ли ты похерил в себе художника, ограничившись изысканиями и цидулами?
Это я покривил я душой, потому как знаю писателей, чьи письма вровень с их прозой (Чехов), а то и превосходят ее, как у Флобера, чьи вымученные, скучные, занудные романы, типа «Мадам Бовари» или «Саламбо», в разы уступают его импульсивным и умным цидулам.
Более того, дал Артему конкретный совет: сочинить археологический роман.
На что мой заокеанский приятель вполне вразумительно ответствовал, не касаясь главного:
Археологический роман уже написан: Юрий Домбровский «Хранитель древностей».
У меня уже был подобный опыт, когда я вытащил мою будущую жену из эпистолярного болота, и она стала классным писателем. Одним из лучших русских стилистов, кого знаю из моих и ее современников. И уж точно лучше меня, хоть я и писучее. Говорю это не как муж, а как литкритик.
Чудные девичьи письма – типа девичьих дневников, которые она никогда не вела? Род сублимации, но все-таки примитивное объяснение? Жутко ревновал к другим ее адресатам. Несомненный писательский талант, который она могла угробить, исчерпать, если бы весь ушел в эпистолы и пропал даром, зазря. А она увязла в эпистолах, в которых адекватно выражалась. Частично – только частично! – моя заслуга, что я увидел в ней писателя, поверил и уверовал в нее, сделал на нее ставку. Хотя ей самой было уже тесно в эпистолярной, пусть золотой клетке, и она рвалась на волю, с детства желая стать писателем – и никем иным.
Те письма тоже не пропали даром. Нет, не подворовывал, а дал героине моего на четыре голоса романа «Семейные тайны» (в киевском издании под новым названием «1993. Глоток свободы»), и это лучшие в нем страницы.
Как и в наших совместных проектах. Даже в моем полнометражном фильме о Довлатове, среди участников которого, помимо меня, была и Лена Довлатова, критики отмечали, что лучший кус был у Лены Клепиковой. Тоже в наших соавторских байопиках – от Андропова и Ельцина до того же Довлатова, Бродского, Трампа, лучшие главы у Клепиковой. Как и последней книге нашего мемуарно-аналитического пятикнижия «Путешествие из Петербурга в Нью-Йорк. Шесть персонажей в поисках автора: Барышников, Бродский Довлатов, Шемякин и Соловьев с Клепиковой» самый блистательный отсек у Лены, не в обиду другим американским питерцам буде сказано. Себе в заслугу: с моим предисловием «Расколотый мир Елены Клепиковой. Портрет соавтора как автора». Как и к одной из ее сольных книг. Это к тому, что хоть мы и сходились под одной обложкой, но ничего не писали вместе: каждый сам по себе, будучи в литературе противоположностями. Мы и сошлись с ней по противоположности. По сию пору. Паче в литературе. Даже в жанровом отношении: Владимир Соловьев различает жанровые границы, а Елена Клепикова не видит их в упор, не отличая фикшн от нон-фикшн, и пишет статьи, эссе, мемуары, как прозу. Как прежде письма. Хотя выше всего я ставлю ее чистую прозу: рассказы, повести, роман.
Короче, удачный опыт у меня был, вот я и решил продублировать его с моим емельно-эпистолярным дружком. Пока не перешел от уговоров к императиву:
– Колись!
– Ты не путаешь изящную словесность с кушеткой психоаналитика? Или с исповедальной?
– Проза должна быть бесстыжей, но ненарочито и не эпатажно,– поучал раби, как он обозвал меня.
– Не дави на меня.
А я не оставлял надежды, нарвавшись на очередной отказ.
Если на него что и подействовало, то скорее, чем мои директивные советы, приведенный мною стих Мандельштама в качестве иллюстрации к тому, что в нем спит писатель. Не то, чтобы подействовало, но произвело впечатление, хоть он и ответил на Мандельштама Мандельштамом:
Быть может, прежде губ уже родился шопот
И в бездревесности кружилися листы,
И те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты…
*
Тут я не удержался от кощунства и откорректировал любимого поэта: «Останься спермой, Афродита…» Артем не врубился, и я внес историческую справку: согласно Гесиоду, Афродита родилась из морской пены, взбитой упавшим в море детородным членом Кроноса, оскопленного Зевсом во время оргазма отца.
– Не разменивайся на эпистолы! Не трать себя по мелочам! Не предавай свой дар! Не совершай самоубийство! – писал я Артему, имея в виду литературоцид.
Несмотря на возрастную – четверть века! – и поколенческую разноту, личные е-пистолярные у нас складывались шиворот-навыворот. Ну, например, это я ему жалился на жизнь, предавшись пессимизму, как кошка у Саши Черного, а он меня утешал:
Не тебе жаловаться. Забросил свое литературное семя в будущее. С каким людьми дружил – они теперь известны на весь крещеный мир. У тебя любимые жена, сын и кот; ты лез на рожон в России, когда затеял с Леной свое независимое инфо-агентство, а теперь рискуешь через океан, раздражая наши власти предержащие, особенно кота Шрёдингера-Соловьева, а ты все еще жив, тьфу-тьфу не сглазить. Чего же боле?
По сравнению с тобой я гляжусь оптимистом (и стараюсь) только на фоне твоего пессимизма. Вместе мы один стакан.
Я толкал его в литературу, а он меня всяко поддерживал, умно и тонко отзываясь о моих книгах и защищая от зоилов:
Не только в «Post mortem», меня привлекает твоя методика: симбиоз двух твоих профессиональных ипостасей, писателя и критика: сам сделал роман и сам же разложил его на косточки и волосочки: двойной эффект познания для автора и для читателя. Не последнее – опередил других критиков, чтобы не лезли своим рылом в твой калашный ряд.
А когда меня стали печатно поносить и клеветать мои бывшие питерские дружки за мою горячечную исповедь «Три еврея», Артем прислал мне такую вот не очень утешительную фразу:
На стезе, что ты выбрал, надо укутываться в к-н нано-технологической клобук: чтобы был тверд, как керамика, прочен на прострел, как кевлар, скользкий, как тефлон. Но я такого материала не знаю.
Тут, однако, в нашу безмятежную емельную переписку вмешался форс-мажор. А как еще обозначить полномасштабную русско-украинскую войну? Чрезвычайные, экстремальные эти обстоятельства не то чтобы прервали эпистолярный наш броманс, но вместо регулярной переписки я стал получать от Артема редкие и короткие записочки. Хотя его и «ушли» из Эрмитажа, он продолжал копать в Ольвии и даже задержался в ней дольше обычного. Возвращаясь оттуда, он и попал под ту грандиозную облаву, когда в российских аэропортах были задержаны миллионы военнообязанных. Несмотря на бронь, Артем был отправлен на передовую, где ему еще свезло – не убит, а ранен, а когда кое-как оклемался, снова послали на войну и опять был ранен, но на этот раз тяжело с ампутацией левой ноги чуть ниже колена, и последние от него письма я получал из госпиталя. Выражался он осторожно, обрывочно, отрывочно, иногда прибегая к эзоповой фене, многое не договаривал, но sapienti sat, я его понимал с полуслова. Как писатель писателя. Угадывая в этой отрывочности, недоговоренности, фрагментарности то ли наброски для большой формы, а. может, проступающие черты художества в каком-то особом, новом жанре. Что делать, таков уж я. И это при всем моем сочувствии к бедному Артему и чувству вины из-за своей заокеанской непричастности к тому, что там творится. Само собой, я полностью на стороне Украины, но сочувствовал и тем моим соотчичам, которые оказались в ловушке рашистского имперского безумия. Артема было ужасно жаль.
От плохого к худшему. Из огня да в полымя.
*
Черные кошки больше не перебегают дорогу – какой смысл?
*
Кого жаль, так это людей, особенно всех.
*
Зря нас зовут оккупантами. Многие так и не успели ими стать. Мертвые сраму не имут.
*
Нарожают новых? Не от кого. Рожалка вышла из употребления. В обоем смысле.
*
Осколок угодил прямо в морду, левый глаз потерял, ожог в пол-лица в трубе, которую укры взорвали. Бедная Лизка не узнáет. Каким образом я оказался у наших? Врач смеется: враг, тебя увидев, даст стрекача! Не вылечат, а подлечат – и снова в бой?
*
Из ада попал в чистилище – госпиталь, он же – тюрьма. Какой ни есть, а расслабон, а Ольвия была раем. Как давно это было, будто и не было. А если и по ней мы вдарим, сочтя раскопанный нами прекрасный город за военный объект? Если даже Очаков рядышком …
*
Быстрехонько заштопали – и снова в штурма. Еще грех жаловаться – в окопе со мной мужик на костылях. Вроде выжил – не смог из окопа вылезти, когда нас бросили в атаку. Нас в разы больше, но укры воюют как звери – им есть за что: за
будущую Незалежную, за будущее Украины. А нам? За будущее России? За будущее без будущего.
*
Минно-дроновый ад, когда идешь в накат по трупам. Потряхивает от страха. Страх выедает все чувства. Какое там сочувствие к противнику! Ни ненависти, ни сочувствия. Ни к своим, ни к чужим. Оравнодушел, всё фиолетово. «На западном фронте…» – это сказка.
*
Лучше умереть, чем быть раненым. Затопчут или оставят умирать, как меня. Но я выполз из-под трупов и дополз до своих. Свои? Госпиталь? Огромная палатка. Палаточный хоспис. Условия скотские: два рыломыльника и три унитаза. Это для ходячих, а я лежачий. Правую ногу оттяпали, хорошо хоть до колена. Вот я и шевелю пальцами, которых больше нет. Зато бинтов не хватает, сквозь тряпицу течет кровь, гной не остановить, лежу в собственной ссаке и говне. Какие там врачи, до санитаров не докричаться. Убийцы в белых халатах.
*
Вот я и дома. Лизка живым трупом обзывает, говорит, что мне теперь на все насрать: на меня тоже, лучше бы ты нас ненавидел. А за что их ненавидеть? Что хавают дурь из утюга? Безлюбый? Как и весь мой этнос, вся наша титульная нация безлюбая: безлюбая Россия. Чем я отличаюсь от остальных? Что прошел сквозь смерть и вышел живым? На войне надо умирать, а не возвращаться домой, тревожа их спаянный, сплавленный патриотический коллектив. Никому здесь не нужен, но и мне – никто. Выживаго – лишний человек. Живой труп и есть.
*
Почему я выжил, пусть без глаза и ноги, а другие с глазами и ногами погибли? Моя жизнь могла оборваться в любое мгновение. Смерть меня игнорит. Для чего? Нет, не чувство вины – никакой ни перед кем, а стыд: живу за счет других. Не имею право на собственную жизнь. Единственным оправданием было бы написать про эту не-жизнь. Для кого?
Для мертвецов.
*
To be or not to be? Щастливый Гамлет, ха-ха! Такого вопроса нет. Мама, почему не сделала аборт. Роди меня обратно. А вот на самоубиение не хватает решимости. Бедный Йорик.
Я не совсем понимал, синхронные это записи или по воспоминаниям. И еще я боялся ему писать, чтобы не подвести. Если даже в мирное время у меня там была кошмарная история с моим школьным дружком, который, не попав институт, подзалетел в армию. Мы с ним переписывались, и угораздило же меня послать ему набор открыток с роденовскими скультптурами, которые обнаружили у него в тумбочке и обвинили в хранении и распространении порно. Если бы отделался только гауптвахтой! Его не выпускали из армии. Лишний год отбарабанил. А в школе был самый лучший по физике, две олимпиады выиграл. После армии пошел в дворники, а потом в милиционеры. Как-то на улице остановил меня. «За что?» спрашиваю. «Форму видишь, а человека в упор не узнаешь!» Зашли в тошниловку, выпили, ни в чем меня не упрекал. Чтó жизнь, судьба была поломата. На моей совести. Из-за меня? Но откуда мне было знать? Чувство безвинной вины грызет до сих пор. На совести усталой много зла…
Артема демобилизовали, а наша переписка ни шатко ни валко, черного и белого не называть, но возобновилась и касалась теперь в основном литературы. Он читал меня в Инете и приобрел одну из моих киевских книг (каким образом?), о чем сообщал без никаких, понятно, комментов. Однако он сам поднял вопрос о будущих книгах на сюжет нынешней войны как центрового топика в мире. Я написал ему, что русские стихи уже есть повсюду, включая Украину, а для некоторых поэтов (не называя имен) это главная тема:
– По срокам война уже о перегнала Великую Отечественную…
– А потом и Вторую мировую, – ответил он.
– Думаю, что сначала появится окопная проза. Типа Виктора Некрасова, Казакевича, Бека.
– Трудно сочетать фактограф с патриотизмом. Или с национализмом. Имею в виду обе стороны. На уровне одних фактов трагедия не схватывается.
– А как же «Персы» Эсхила?
– Единственное отступление греческой трагедии от мифологии в сторону современности. А персы что-нибудь подобное сочинили? – скорее отпарировал, чем спросил он.
– Историю пишут победители.
– Победителей в этой войне не будет. А у немцев нет романа, типа «Жизни и судьбы»?
– Есть. Но этот немец был американцем и писал по-английски: Курт Воннегут. В одном ряду с «Нагими и мертвыми» и «Дорогами Фландрии».
– Лучший военный роман «Уловка-22». Как он решился превратить трагедию в комедию!
– Как сумел! Повторяясь, история превращается в фарс…
– Общее место, – оборвал он меня, не дав напомнить о моей коронке, что пародией комедии будет трагедия и возвратит нас к оригиналу.
– Мне кажется, романы об этой войне уже пишутся, не дожидаясь ее окончания.
– Окончания? – усомнился он.
– Все войны рано или поздно кончаются.
– Столетняя, например.
– Ну, не до такой все-таки степени, – возразил я.
– А о Столетней войне что-нибудь дошло от ее участников?
– Эпистолы, хроники, анналы. Чистой прозы – не упомню.
– А где она пишется сейчас?
– Может, в Украине?
– По-украински?
– Или по-русски.
– По-русски она может писаться где угодно.
– В том числе в Украине.
– В том числе в России.
На этом наша переписка неожиданно оборвалась. Я боялся, что Артема замели, хотя до емельной переписки у государства руки вроде не доходили, зато сеть была обложена, сажали даже за комменты. Чтобы его снова отправили в мясорубку, как его окопного товарища на костылях? Предполагал и худший вариант: смерть. Какая там медицина для ветеранов, паче для обрубков войны! Да и ногу ему ампутировали кое-как в палаточном хосписе. Гангрена?
Узнать было не у кого. Я поддерживал отношения с несколькими тамошними писателями, но Артем не принадлежал к литературной братии. От той довоенной поры, когда я выпускал по несколько книг в Москве и регулярно печатался в российской периодике, у меня осталось несколько читателей и по-читателей, одна даже из Сибири, которые нет-нет да давали о себе знать, но опять-таки без каких-либо соприкосновений с Артемом. Обратиться к его жене? Я даже не знал ее позывных.
Пока до меня окончательно не дошло, что я потерял моего эпистолярного друга навсегда: среди живых его больше нет.
Умер сам по себе или покончил с собой?
Вот тогда я и получил бандероль из Уппсалы, Швеция, а в ней анонимный манускрипт без никакой сопроводилки. 247 страниц великолепной прозы о войне. Нет, не дневниковой и не окопной, как я ожидал, но и не традиционно сюжетной, хотя и сюжет, и дневниковые заметы наличествуют. Не совсем ромáн, а как говорил Юз Алешковский, рóман. Трактат с романными рудиментами? Рóман с философическими отступлениями и элементами хоррора?
Черновик будущего романа, который сам становится рóманом?
Пост-пост-пост-пост-постмодерн?
Роман мутирует в анти-роман. Не могу сказать, что многонаселенный, маргиналы мелькают, но по крайней мере два агонизирующих и антагонизирующих героя, если только это не двуликий Янус – эго и альтер-эго авторского персонажа, безжалостно, брезгливо, отчужденно и иронично представленного. Еще один негатив в этом удручающе негативном опусе.
Сюжет разворачивался стремительно, перебиваемый аналитикой – историческими, антропологическими и психоаналитическими главами. Одна глава «Упущенный шанс» о злокачественном русском выборе между вечевым Новгородом и автократной Москвой. Антропологическая глава о реликтовой империи, войны которой из инстинкта самосохранения титульного народа. Футуристская глава о будущем России, так и озаглавленная «Будущее без будущего».
Несколько страшненьких фронтовых глав – по преимуществу об убийстве своими своих: дезертиров, отступников, изголодавшихся капитулянтов при попытке сдаться украм, чтобы те их накормили. Еще об окруженцах и каннибализме – едят трупы погибших. Глава о пьяном бунте солдат и убийстве командира. Глава, титулованная как «Вавилонская башня» – о разноязыких солдатах, моя твоя не понимает: корейцы, кубинцы, афро и свои – чечены, башкиры, тувинцы, а русские в меньшинстве, хотя все воюем за Россию.
Есть и окопная глава – скорее трубная: сначала, как они окопались в «ласточкиных гнездах» (?), а потом их бросили в канализационную трубу, один метр в диаметре, чтобы проникнуть в город (Авдеевка? Купянск?), где «трубочисты» почти месяц задыхались без воды и еды, пока укры трубу не взорвали – сколько наших полегло! Вот где главный герой получил ожог в пол-лица и потерял глаз. По жизни случайность, не символ ли это его двуликости в романе? Двуликость в корневом смысле, а не как двуличие.
Среди персонажей я вдруг обнаружил на стр. 129 пусть без имени, но легко узнаваемого главного зачинщика этой войны. Портрет вовсе не сатирический, а психоаналитический с набором пунктиков, бзиков и комплексов этого психо- и социопата начиная с детских травм от наказательной практики отца-садиста, которую кремлевский пахан перенес на Украину в наказание за ее непослушание, но рассмотренный в обратной перспективе, как исторический атавизм. И вывод: если бы он не стал винить других, ему пришлось бы винить самого себя. Палата №6 как базовое объяснение бойни №5, а имперские амбиции и территориальные претензии не более, чем идеологическая надстройка.
Если воспользоваться киношной терминологией, роман-нуар с садо-мазохистским уклоном. Хуже: некрофильский роман. А какой еще мог быть быть рóман про эту кретинскую мясорубку, написанный русаком в Рашке?
Не с первых фраз, но довольно скоро я узнал автора по прямым совпадениям с емельными посланиями Артема, а героя по его профессии: археолог. Что меня, стыдно сказать, обрадовало: Артем внял моим императивным советам и от суперных эпистол перешел к классной художке. Приоритизация литературы – для меня. А для него – литература как психотерапия?
Попутно я отметил некоторое влияние на автора моих концепций, изложеннных в моих в американских политиканах и киевских книгах, включая ту сдвоенную «Самоубийство России – Кот Шрёдингера», которую каким-то образом удалось раздобыть Артему.
Многослойный и полисемический рóман кончался фразой, где главный герой уже не в палаточном, а настоящем хосписе где-то на Васильевском острове молит своего бога, а в настоящего не верит, будучи агностиком, чтобы Тот дал ему еще чуток времени, чтобы закончить книгу.
На титуле название и два эпиграфа, но без указания автора:
БУДУЩЕЕ БЕЗ БУДУЩЕГО
Мертвые срама не имут.
Князь Святослав
Стыдятся ли они, совершая мерзости? Нет, они нисколько не стыдятся и срама не имут. За то падут они между падшими, споткнутся в день расплаты, говорит Господь.
Иеремия, гл.8, стих 12.
Вот она передо мной, эта рукопись, а с ней мильон вопросов морального и художественного толка – что мне с ней делать? Исполнить волю покойника, о которой я узнал из полученной неделю спустя странной емельки от Лизы, вдовы Артема: «Хранить вечно, но не печатать»? Как так, если я сам не вечен? Этак рукопись навечно исчезнет в моем архиве, который купит уже у моей уже вдовы или моего сына Гарвард или Принстон? Хранить вечно – то есть уничтожить? Типа завещания Франца Кафки, но Макс Брод пошел наперекор просьбе друга, благодаря чему мы знаем одного из трех литературных титанов прошлого века, самого из них влиятельного, хотя лично я предпочитаю Пруста, а моя жена Джойса. А почему сам Кафка не уничтожил свои рукописи? А не есть ли переданное мне пожелание Артема своего рода уловкой-22, даром, что его любимый военный роман?
Не сравниваю, конечно, но высоко и не без зависти оцениваю присланный мне шедевр. Так и оставить его неведомым? Паче вдова, наверное, имеет на него кой-какие наследственные права, как и на приведенные мною здесь его эпистолы? С другой стороны, кем была прислана мне эта рукопись из Швеции – обратный адрес оказался вымышленным? Скорее все-таки по предсмертному распоряжению самого Артема. Сам этот драгоценный манускрипт – своего рода последняя эпистола от моего покойного друга? Адресованная лично мне или читателю-анониму, каким был и писатель-аноним, не указавший на титуле своего имени? Пусть литературоведческая гипотеза, но этот свой рóман-нуар «Будущее без будущего» Артем начал писать бессознательно, не помышляя об изящной словесности (какая там изящная, когда анти-изящная!), а потом сознательно, когда, не без моей заочной помощи, обнаружил в себе художественный дар и, кто знает, писательские амбиции.
Да, я его вытащил из эпистолярного болота, но так и не втащил в русскую литературу? Еще не вечер – теперь лично от меня зависит, предать ли гласности его сочиненную в хосписе предсмертную прозу – редактура не треба, разве что корректура? Наперекор его и его жены табу и собственным этическим сомнениям? Эстетика превыше морали? И насколько искренен был покойник, отзывая свой роман?
А насколько искренен я? Что движет сейчас мною? Post mortem долг перед младшим коллегой моложе меня на четверть века и, когда занялся литературой всерьез, хоть и тайком, называл меня маэстро, мэтром, профессором, гуру, раби, пусть и иронически? Желание сделать его рукопись достоянием русской литературы, когда в ней так обезлюдело? Или это личное тщеславие публикатора – погоня за литературной сенсацией? По крайней мере, в русскоязычном мире, центр которого теперь повсюду, а поверхность нигде, а может и в мировом пространстве, если не как художество, то как документ с того света.
Книга, написанная мертвецом.
Хранить вечно или опубликовать?
Под его именем или как прислано – анонимно?
В первом случае – не подведу ли его вдову?
В последнем – не сочтут ли роман литерурной мистификацией?
Этого еще не хватало!
Весь в сомнениях и посоветоваться не с кем.
Комментариев нет:
Отправить комментарий