Почём Авангард?
 |
Давным-давно, лет, пожалуй, тридцать, не менее, в один из безмятежных отпусков судьба занесла нас женой в бельгийский городок Бруж, или как его произносят на фламандский манер — Брюгге. Говорят, у каждого города есть своё лицо — у Бружа оно было слегка печальное, но такое, что хочется задержать взгляд и потом вспоминать его ещё много лет. Приманок для туриста там множество, но для нас главными были три. Первая — каналы, по которым жизнь течёт, будто в Венеции, только без карнавальных масок, пафоса и нескончаемых толп туристов. Вторая — мидии, о которых моя жена говорит с таким жаром, как иные говорят о первой любви. Третья — гобелены: старинные, искусные, и, что самое заманчивое, к ним, вернее — к копиям, позволено прикоснуться ладонью, а не только глазами.
В тот первый приезд мы взяли от Бружа всё, что он был готов нам дать. Прокатились по каналам на плоскодонной барже, местном ответе венецианской гондоле. Пообедали в кабачке, где хозяйка, пухлая и румяная, как булочка на Пасху, варила мидии в бульоне по старинному рецепту. А в последний день нашего там пребывания с утра забрели в магазинчик, что прячется за скромной вывеской и пахнет старыми сундуками и терпением мастеров. Гобелены там были — ах! — на диво, разумеется, не подлинники — те висят в музеях и средневековых замках, а прекрасные копии.
Некоторые тканы, другие отпечатаны на льне, но с таким качеством, что хотелось сделать вид, будто никто не видит подмены. Мы купили тогда «Императора Максимилиана I на охоте» — большой гобелен во всю стену, что по сей день висит у нас дома и смотрит на нас в четыре глаза: императора и его ретивого коня. Есть два оригинала этого гобелена: один в Лувре, а второй в Юсуповском дворце в Питере. Справедливости ради стоит сказать: четверть века спустя мы снова приехали в Бруж, зашли в тот же магазинчик, и он показался родным, но постаревшим. Гобелены там были всё те же по названию, но далеко не те по качеству — ненатурально крикливые краски, дешёвый блеск, бирки «Made in China», и никакой больше магии.
В этот второй приезд судьба подарила нам занятную встречу, о которой я хочу поведать. В первый же день после того, как мы наведались в магазин гобеленов, отправились в Музей Современного Искусства. При иных обстоятельствах музей с таким названием я обошёл бы стороной за три квартала, ибо полагаю «современное искусство» наглой профанацией. Ну тут дело было иное: на городских площадях, на каждом столбе и тумбе висели афиши, кричавшие, что в том музее проходит выставка русского авангарда. Кандинский, Гончарова, Малевич, Клюн — имена, недоступные во времена нашей советской молодости, а потому притягательные. Афиши обещали, что все работы редкие, доселе нигде не показанные. Ну как тут было не поддаться соблазну?
Мы подошли к площади, где высился музей в греко-романском стиле, и сразу заметили: та же афиша на фасаде с именами русских мастеров авангарда теперь выглядела, как шутка. Казалось, что огромная афиша вместо призыва «Не проходите мимо!» говорила совершенно противоположное: «Проходите мимо, проходите!». Двери музея были заперты, площадь заполнена полицейскими машинами с мигалками, толпа зевак переминалась с ноги на ногу в ожидании дальнейших событий. Мы решили остаться и подождать. Опыт подсказывал: в таких случаях рано или поздно что-нибудь да произойдёт.
Так и случилось. Минут через десять двери музея широко распахнулись и наружу вышла группа полицейских, человек шесть. Они вели под руки довольно привлекательную молодую женщину, в наручниках. Её бережно, но без сантиментов, усадили в машину, и кортеж уехал. Толпа даже не шелохнулась, все стояли в изумлённом оцепенении, потом вдруг заговорили разом. Люди стояли, обсуждали, шептались, спорили на всех языках Европы, а может, и мира. Версии летали самые дикие: кто-то даже уверял, что арестованная дама хотела взять в заложники всю коллекцию музея и грозилась её взорвать, если… ну, если не то, так это. В чём там было дело, мы так и не выяснили, в музей не попали и решили, что рано или поздно узнаем подробности из ТВ.
Время перевалило за полдень, и мы подумали, что пора бы поискать какое-то подходящее место для ланча. Недалеко от музея мы набрели на погребок под названием «Curiosa», меню которого нам показалось интересным. Под низким сводчатым потолком в интимной тесноте стояли с дюжину столиков кремового цвета, около них стулья с мягкими сиденьями, а на дальней стене висела красочная деревянная скульптура человека с чёрным сердцем вместо головы. В духе того самого авангарда, на выставку которого мы не попали.
Народу было много, но нам повезло: в углу обнаружился незанятый стол. Мы уселись, я заказал себе рыбный суп, а жена — свои любимые мидии. Пока еду не принесли, мы разговаривали, обсуждали происшествие у музея и разглядывали публику. За соседним столом сидел мужичок лет сорока пяти, вид которого заметно отличался от остальных посетителей. Волосы его были взъерошены, на сером лице покрытым давно небритой щетиной были видны следы злоупотребления алкоголем. Одет он был как-то сумбурно, казалось, всё на нём было с чужого плеча, не по размеру. Перед ним стояла миска с нетронутым салатом и пустой винный графин. Было заметно, что он прислушивается к нашему разговору. Вдруг он привстал, передвинул свой стул поближе к нашему столу и сказал по-русски слегка заплетающимся языком:
— Вы сами не местные будете? Я слышу вы тут про выставку говорите. Значит видали, что там случилось? И-эх, да кабы вы знали… Это ведь всё из-за меня так вышло. Да! Из-за меня! Угостите винцом, я вам такое расскажу… Я сам из Питера, меня Селиваном звать. Меня сюда в Бельгию ихние сыщики привезли, из-за этих самых картин, которые я писал. Не верите?
***
— Очень рекомендую имбирную, — заплетающимся языком сказал Селиван незнакомцу, который подсел к его столику, что стоял в боковой нише питерской рюмочной «У Кеши» на Гороховой улице. Селиван был испитый мужичок невысокого роста с взъерошенными волосами неопределённого цвета, зелёными, как у кота, глазами, и в заляпаной куртке с эмблемой какого-то футбольного клуба. После третьей рюмки у него возникла зудящая потребность в общении, поэтому новенький, которого в прежние дни здесь вроде не замечалось, оказался как раз кстати.
Это был средних лет высокий мужчина с седеющими волнистыми волосами. На нём был тёплый плащ, галстук и очки в дорогой оправе. Около себя на лавке он поставил портфель — деловой с виду человек. Он ничего не ответил, лишь мельком глянул на пьяненького соседа, потом залпом опрокинул свою рюмку перцовки, чмокнул и закусил солёным огурцом. Безразличие новенького Селивана не смутило и он продолжил, обращаясь скорее к себе самому, чем к незнакомцу:
— Имбирная, она очень для здоровья… животворная. Да-с. Выводит из организма гадость и взамен наполняет вдохновением. Я вижу вы перцовку употребляете. Это неплохо, она тоже нутро чистит. Вот только для вдохновения от неё никакого эффекту, одно лишь обманное ощущение крепости без возвышения души, так сказать. Деньги на ветер для художественной натуры. Я вас тут раньше не примечал, позвольте узнать, вы кем будете… по профессии?
Незнакомец ничего не ответил, откусил огурец и показал жестом проходящему мимо официанту: «ещё одну такую». Затем, не обращая внимания на болтливого соседа, достал из кармана телефон и стал что-то рассматривать на экране. Потом набрал номер и сказал:
— Оля, не забудь на все подрамники с задней стороны наклеить бумагу… Да, до самых краёв. Что значит какую? Плотную, упаковочную, в левом шкафу стоит рулон. Ну пока, я скоро буду…
Он отключил телефон и принял от подошедшего официанта вторую рюмку перцовки.
— Очень интересно! — среагировал на его телефонный разговор Селиван, — вы сказали магическое слово «подрамники», значит мы с вами коллеги? Я тоже художник, так сказать. Творю… А вы, позвольте узнать, в каком жанре?
— Художник? — впервые поднял на него глаза сосед. — Работаешь где или сам по себе?
— Да, именно так — волшебник кисти и тюбика! — гордо произнёс Селиван, поднимая свою рюмку в символическом тосте, — я сам по себе. Начальства над собой не терплю, воспаряю в одиночестве, так сказать. Ваше здоровье, — добавил он и заглотнул свою имбирную.
— Можно поподробнее? — спросил сосед по столику, — учился где или самоучка? Что именно пишешь, и вообще живёшь на что?
— Учился я в академии Репина, тут у нас в Питере. Стало быть, я вроде как академик по живописным наукам, — хрипло засмеялся Селиван, — что пишу? В основном питерскую натуру, старые дома, ростральные колонны, Самсона в Петергофе пишу. Разное. Всё, что туристам нравится. С этого и живу. Могу работать любым материалом: хоть гуашью, хоть маслом, но лучше всего акрилом — он быстро сохнет, потом сверху лаком покрыл и от масла не отличишь…
— Посмотреть можно? Ты где работаешь? Мастерская у тебя или дома пишешь?
— А чего не посмотреть? Посмотреть можно. Я в Спасском переулке живу, тут недалеко. У меня комната большая, хотя в подвале. Там и работаю. Света в ней маловато, но управляюсь. Вы меня угостите ещё имбирной, и покажу, коли интересуетесь.
Незнакомец заказал для него рюмку имбирной, расплатился, и они вышли на улицу.
Комната в старом доме, где жил и работал Селиван, действительно была просторная, что для подвального помещения было несколько необычным. Через небольшое окошко под потолком пробивался тусклый зимний свет. Беспорядок был ужасный: у стен стояло множество картин и рисунков на картоне и на холсте, рулоны и обрывки бумаги валялись на полу. Везде разбросаны банки из-под пива, пустые бутылки, остатки еды, какое-то тряпьё, ботинок без каблука, выжатые тюбики и кисти с засохшими красками. Слева — заваленный хламом стол и диван с рваной обивкой, который по всем признакам служил художнику кроватью. В правом углу комнаты под окном стоял деревянный мольберт.
Селиван включил в комнате свет и сказал:
— За бардак извиняйте, не ожидал гостя. Вас что интересует? Вот мой ширпотреб, так сказать.
Он стал поднимать с пола небольшие холсты на подрамниках, поворачивал их к лампе под потолком и пояснял:
— Тут вот у меня Летний Сад осенью, со скульптурами. Акрил. Ещё лаком его не крыл, потому вид пока жухлый. На этой — адмиралтейство, а вот, глядите, александрийский столп. Или вот Нева зимой. Конкретно чем интересуетесь? Я недорого беру, по договорённости. Вас как величать?
— Олегом Николаевичем меня зовут, а тебя как? Селиван? Хорошее греческое имя… Что ж, Селиван, это всё довольно интересно. У тебя глаз цепкий и рука уверенная, хорошо вас в Рéпинке учили. Крепкая школа.
— Да уж, не жалуемся. Вы что-то брать будете?
— Я, господин Селиван, местный и видами Питера не интересуюсь, а что мне действительно интересно, так это авангард. Такой, как сто лет назад писали. Ты такие имена знаешь, ну скажем… Наталья Гончарова, Ларионов, Эль Лисицкий? Знаешь?
— Как не знать! Не пень какой, всё же в Репинке учился. Знать, конечно, знаю, но это по мне пижонство, что они делали. Дурили публику. Само собой, воображение там есть, это у них не отнять, но только это не живопись, как мы понимаем, а так… игра в бирюльки…
— Ну, а если я тебе заказ сделаю, покажу какую-то работу, к примеру того же Ларионова и скажу: сделай мне, Селиван, похожую. Да так, будто сам Ларионов сделал, в его стиле то есть, такими же красками. Чтобы он сам, если бы жив был, за свою работу признал? Можешь?
— Ха! Да мне это как два пальца об асфальт! А вам зачем, позвольте спросить?
— Мне именно это интересно. Я коллекционер, собираю старый авангард. Но где сейчас найдёшь оригиналы? Вот я и подумал: если оригиналов не достать, то хорошо бы у меня дома на стену повесить пускай что-то современное, но в том же старом духе. Сам бы написал, да я ведь не художник, просто собиратель. Ну, так можешь сделать?
— Без проблем. Размер какой надо?
— Вот смотри, — сказал Олег Николаевич, открыл портфель, достал оттуда большой альбом, на обложке которого была надпись «Русский авангард», полистал.
— Вот тут две работы Ивана Клюна. Можешь мне сделать гуашью такой же супрематизм, на эти две похожий? С красным кругом посередине. Только сделай не копию, а как бы оригинал в его стиле? Размер какой? Ну, скажем, пусть будет сантиметров 30 на 50, на картоне. Если сделаешь так, чтобы сам Клюн сказал «моя», заплачу пять тысяч.
— Господи, делов-то! Завтра к вечеру заходите, всё будет сделано чин-чином. Альбомчик оставить можете, а то где я его искать буду? А вы правда пять заплатите? Тогда можно от вас сейчас задаточек попросить, ну хоть одну тыщонку? На растворитель, так сказать…
Когда любитель авангарда следующим вечером появился в подвале у Селивана, тот был уже в «глянцевом» состоянии — видимо, задаток был использован по назначению, на «растворитель». Картина под Клюна стояла на мольберте и произвела на заказчика самое благоприятное впечатление. Он долго всматривался в цветные диски, треугольники и линии на жёлтом фоне, потом похлопал художника по плечу и радостно сказал:
— Ты, Селиван, мастер что надо! Вот, получи сполна все пять тысяч, без вычета задатка. Считай его премией за хорошую работу. Только у меня будет к тебе маленькая просьба: вот тут справа внизу в углу изобрази подпись «И. Клюн», как в альбоме.
Селиван спрятал деньги в карман, задумчиво почесал нос, усмехнулся и сказал:
— Что ж, Олег Николаич, подпись поставить дело нехитрое, только ведь… с подписью это получится фальшак.
— Ну какой же это фальшак, Селиван! Что ты! Если бы на продажу, тогда конечно, был бы фальшак, но ведь мне надо для себя. Хочу жене ко дню рождения подарок. Она всегда мечтала Клюна иметь, только где его взять? Я её разыграть хочу, скажу, что нашёл настоящего Клюна. Понял?
— Ну гляди, Николаич, если что, моё дело сторона. Я ничего не писал и тебе не продавал.
— Конечно, о чём речь! А хочешь, Селиван, ещё заработать? Тогда сделай мне ещё две: одну картину под Ларионова и одну под Малевича. Альбом пока себе оставь, для образца. Холст и бумагу для них я тебе завтра утром завезу. Заплачу по десять за каждую. Идёт?
***
Природа одарила Кейт Де Врис весьма привлекательной внешностью — нежные четы лица, стройная фигура, пышные каштановые волосы с золотым отливом, низкий бархатный голос, но, как сказала в своё время мудрая Шахерезада: «Что проку от красивого сосуда, если он пуст?» Сосуд предстояло наполнить.
Кейт прибыла в Сорбонну из своего родного Брюсселя со смутной романтичной идеей о том, что значит изучать историю искусств в Париже. Она представляла себе долгие дни, проведенные в музеях, аудиториях, и вечера под навесами кафе за спорами с сокурсниками о теории цвета, перспективы и композиции. Однако, у Парижа были для неё другие планы.
Очень быстро она обнаружила, что учёба не ограничивается лекционными залами, библиотекой и музеями. Оказалось, что куда более захватывающая жизнь разворачивалась в прогулках вдоль Сены, в бистро, на богемных вечеринках. Особо ей было интересно подмечать и запоминать как выглядят парижанки, как они одеваются (и как раздеваются), как они двигаются с неподражаемой элегантностью, которая кажется одновременно непринужденной и намеренной.
Живя в Париже, Кейт впитывала дух уникального французского искусства быть Женщиной. В то время, как её однокурсники проводили долгие часы изучая стили живописи и анализ разных эпох, она посвящала своё время расшифровке невыразимого мастерства «присутствия». Она поняла, что молчание может быть более выразительным, чем монолог; что взгляд может быть одновременно приглашением и отказом; что уверенность в себе может склонить разговор в свою пользу и открыть многие двери. К моменту окончания учебы она с некоторым усилием могла рассуждать о манере письма Моне, но её настоящее призвание заключалось в живом воплощении женственности à la parisienne.
И, что важно, это оказалось гораздо ценнее. Диплом бакалавра искусств она получила не столько в стенах Сорбонны, сколько в самом Париже. В этом великом городе она научилась деликатному мастерству шарма, которое требует от женщины ежедневной работы над собой. Оно состоит в завораживающем движении тела, многообещающем взгляде, притягательной модуляции голоса, к месту вставленных комплиментах, в умении зацепить и удержать мужской взор, и в нужный момент произнести слова «может быть», которые всегда означает «да».
Вернувшись в Брюссель, она подала заявку на должность экскурсовода в Королевском Музее Изящных Искусств. Конкуренция была настолько жёсткой, что граничила с абсурдом. Когда Кейт пришла на собеседование, она излучала такой парижский шарм и была у неё такая уверенность в своей неотразимости, что она сразу получила работу. Там она проработала года три или четыре, смогла завязать множество полезных знакомств в высших кругах столичного бомонда, заимела несколько влиятельных любовников и даже успела сходить замуж.
Вскоре семейная жизнь ей наскучила и от мужа она ушла, хотя формально они не разводилась. Когда Кейт узнала, что в Музее Современного Искусства в Бруже открылась вакансия куратора, она обратилась к одному из своих поклонников, который занимал высокий пост во Фламандском Департаменте Искусств и давно добивался её благосклонности. В результате цели обоих были достигнуты: он получил её «благосклонность», а она — заветное место куратора.
В современном искусстве Кейт разбиралась плохо, резонно считая это вообще не искусством, а сплошным надувательством наивной публики. Тем не менее, это была работа, за которую неплохо платили. Её основным занятием было сочинение многословных статей для каталогов и табличек под экспонатами, состоящих из заумных ничего не значащих слов, создавая этим иллюзию великого таинства искусства, понятного лишь немногим посвящённым. В этой словесной эквилибристике она немало преуспела.
Спонсоры музея были люди влиятельные, щедро жертвовали на приобретение новых работ и коллекция росла. Вскоре Кейт уяснила причины такой щедрости. Их было несколько, но главными были налоговые льготы и отмывание теневых доходов, что являлось своего рода «современным искусством», хотя и несколько иного плана, чем та мазня, которая висела на стенах или разбросанные по полу лохмотья и мусор, изображавшие скульптуры. Вопросов меценатам она не задавала, лишь по просьбе директора музея украшала своим присутствием приёмы. Её парижский шарм помогал спонсорам охотнее раскрывать свои тугие кошельки.
А потом наступили тяжёлые времена — после того, как по Европе прокатилась волна Ковида, в музее возникла серьёзная проблема. Посещаемость упала до неприлично низкого уровня, а пожертвования от меценатов прекратились. Денег не стало совсем. Одним дождливым утром, когда казалось само небо было подёрнуто грустью, Кейт сидела за дубовым столом в своём кабинете. Перед ней лежала стопка неоплаченных счетов, каждый из которых был отмечен красным штампом. Это было слишком серьёзно чтобы игнорировать.
То были счета за рамы, ремонт кондиционеров, за охрану, просроченные страховые взносы. Её зарплата была заморожена уже больше года, а личные сбережения на счету в банке катастрофически таяли. Директор музея продолжал обещать, что договорится со спонсорами, но это были лишь обещания. Музей тонул, и она вместе с ним. Со всем этим кошмаром надо было что-то делать. Но что и как, она не представляла.
Неожиданно на экране компьютера высветилась почта. Письмо пришло с российского сервера с доменом «.ru» от некого господина по имени Олег Томашевский. Он писал по-английски и предлагал организовать в её музее выставку из коллекции своих «шедевров», которые, по его утверждению включали ранее неизвестные работы мастеров русского авангарда: Ларионова, Клюна, Малевича и других.
К письму прилагались снимки нескольких картин — стиль этих мастеров был легко узнаваем. Мсье Томашевский делал заманчивое, почти нереальное предложение, которое выглядело, как сказочный сон. Коллекционер брал на себя практически все расходы: упаковку, перевозку и страхование картин, изготовление каталога, и даже афиши. А вдобавок — нечто поразительное: он обещал куратору музея, то есть лично ей, Кейт Де Врис, щедрую оплату за «консультации», что, разумеется, была красиво завуалированная взятка.
Кейт потёрла виски, закрыла глаза, молча посидела с минуту, потом снова вгляделась в экран, перечитала письмо, ещё не веря, что это не сон. Выставка редких картин, да практически даром — это был именно тот спасательный круг, который мог вытащить музей и её лично из финансового омута. В конце письма она увидела приписку: «P.S. Я сейчас нахожусь в Антверпене, если у вас есть время завтра вечером, я бы хотел приехать в Бруж и обсудить с вами моё предложение». В ответном письме она предложила встретиться в ресторане Le Mistique.
Следующим вечером, когда в назначенное время Кейт зашла в ресторан и назвала мэтру своё имя, он проводил её к столу в углу зала, где ждал средних лет элегантный высокий мужчина с седеющими волнистыми волосами. При её появлении он встал, прикоснулся губами к её руке и сказал по-английски с сильным русским акцентом:
— Мадам Де Врис, я безмерно благодарен и счастлив, что вы оказали мне честь.
— Зовите меня Кейт, — ответила она тоже по-английски, лучезарно улыбаясь.
За обедом они говорили о чём угодно, только не о выставке и картинах. Обсуждали жизнь в Бруже и вообще в Бельгии, говорили о местных винах, вспоминали французские пляжи и лыжные курорты, где оба бывали. Лишь когда обед подошёл к концу и подали десерт, она наконец задала вопрос о его коллекции:
— Олег, скажите, откуда у вас работы, которые вы хотите выставить у меня в музее? Как могло получиться, что за сто лет о них ничего не было известно?
— О, Кейт, darling, вы не знаете Россию. Когда в 30-е годы прошлого века авангард объявили буржуазным искусством, держать у себя такие работы стало опасно. Многие из них были уничтожены, а некоторые попрятали по сундукам и чердакам. Там они и пролежали более полувека. Когда СССР распался, я стал разыскивать людей, у которых эти старые работы могли сохраниться. Искал долго, лет пятнадцать, всего удалось найти 37 картин разных авторов и две скульптуры Татлина.
— Поразительно, — сказала она, — я видела снимки, что вы приложили к письму, это очень впечатляет. А когда можно посмотреть на оригиналы?
— Я привёз два с собой. Они у меня в моей комнате в отеле. Не хотите ли после обеда поехать ко мне в отель и взглянуть?
Кейт посмотрела на него своим долгим многообещающим взглядом à la parisienne, положила свою руку на его, улыбнулась и медленно проговорила бархатным голосом: «Может быть».
***
Выставка открылась дождливым декабрьским вечером. Толпы людей наводнили галереи музея, ослепленные «вновь открытыми шедеврами». На церемонии открытия она стояла рядом с Олегом, принимала поздравления, отвечала на вопросы, а он подписывал каталоги. Кейт наслаждалась вниманием, как дебютантка в городской опере. Критики писали осторожные положительные рецензии, отмечая необычайную свежесть работ. Вскоре стало ясно — это был грандиозный успех. В кассе с утра выстраивалась очередь, желающих было так много, что пришлось на два часа продлить время работы музея. Финансовая катастрофа испарилась, баланс на счету музея и на личном счету Кейт впечатляюще увеличивался.
Каждое утро она приходила в музей задолго до открытия, бродила по пустым залам, всматривалась в картины из России и постепенно червячок сомнения начинал копошился в глубине её души. Картины мягко светились под прожекторами, создавая идеальные иллюзии, призванные обмануть неискушённого зрителя. Слишком уж свежи были листы бумаги, пролежавшие десятки лет в сундуках и на чердаках, слишком странным казалось, что столько замечательных, но неизвестных работ собралось в руках одного человека.
Всё было на удивление безупречно, чтобы оказаться правдой, а как говорит старая английская поговорка: «Если это выглядит слишком хорошо, значит это не хорошо». Кейт поняла: все картины на выставке — подделки. Очень качественные профессиональные, но все же подделки. Да, эта выставка дала ей счастливый выход из финансового тупика, но также и риск — теперь её репутация балансировала на острие ножа.
Олег снова прилетел из России через три недели после открытия выставки. Принёс букет роз и подарок — малахитовое пресс-папье. Она молча взяла коробку с подарком и бросила её в нижний ящик письменного стола, а букет просто положила на стол. Томашевский удивлённо на неё посмотрел и спросил:
— Кейт, darling, что случилось. Какая-то проблема?
— Я хочу знать правду. Кто писал эти картины, чья это работа?
— Что значит «кто»? Там же ясно сказано: Ларионов, Малевич…
— Не ври! — оборвала она его, — ты думаешь, я не вижу, что это всё подделки? Не принимай меня за наивную дуру, говори! Мне нужна правда! Кто это сделал? Кто?!
Он сел на стул, достал и закурил сигарету, помолчал. Потом тихо спросил:
— Кейт, скажи, это нравится публике? Тебе нравятся эти работы? Музей делает деньги? Ты довольна своей оплатой? Так в чём проблема?
— Олег! Это подделки! Какая разница, что это всем нравится! Это обман и мы с тобой обманщики! Я не знаю, как там у вас в России, но в нашей стране за такие штучки можно сесть на казённые хлеба! И на долго!
— Послушай меня, Кейт, не кричи. Просто спокойно послушай и подумай. Ценность каждой картины состоит из двух частей: эстетическая ценность и эмоциональная ценность. Первая — это то, что доставляет созерцателю некие ощущения, когда он на картину смотрит: удивление, радость, сострадание, грусть, ну и всё в таком роде, ты понимаешь, что я имею в виду?
А вот эмоциональная ценность — эфемерная, она зависит от веры, что именно вот этот реальный мазок сделан реальной рукой знаменитого художника. Это как бы мысленное приобщение к творцу: вот его мазок, а вот я, тут в полуметре стою, рядом с великим. Ты пойми, когда зритель приходит на нашу выставку и покупает билет, он сполна получает то, что мы ему продали для его эстетического ощущения. Тут никакого обмана, картины ведь действительно хорошие. Что касается эмоциональной ценности, так это вопрос веры.
Если мы говорим, что это сделано рукой, скажем, Малевича, и зритель нам верит, значит, это и есть сам Малевич. Никто не в накладе. Даже Малевич. Да, мы немного лукавим, но, если зритель хочет верить, пусть себе верит, а мы ему в этом помогаем. Это, почти как в церкви — вера важнее факта. Вот тебе пример: люди ходят на концерты фокусников, покупают билеты - и они не в претензии, что им показывают иллюзию. Мы тоже продаём иллюзию подлинности. Так в чём тут преступление?
— Я не хочу слушать эту казуистику, — закричала Кейт, — ты заболтаешь кого угодно! Обман есть обман, и никакая софистика его в правду не переделает. Вот если бы мы на афишах написали «Выставка копий русского авангарда», всё было бы честно, а так…
— Копии? — саркастически засмеялся Олег, — выставка копий? Кто бы пришёл на такую выставку? Не говори глупости! Тебе было мало пустых залов? Твой музей был на грани банкротства, ещё месяц и вы все оказались бы на улице! Я вас всех спас, я тебя спас! Я вложил кучу своих денег в эту выставку, а ты почему-то недовольна! Я-то думал, что все довольны: музей доволен, посетители довольны, я доволен, а ты почему-то нет. Что тебе ещё надо?
— А чем ты доволен? — тихо спросила она, — какой у тебя интерес?
— А ты не знала? За свои деньги я хотел получить на эти работы солидный провенанс: выставка в бельгийском музее — это как штамп подлинности, если я захочу эти работы продать. В России есть покупатели, которые готовы заплатить немалые деньги за настоящего Малевича и прочих, и выставка в Бруже была бы хорошей рекламой. Вот какой у меня интерес. И не делай вид, будто ты с самого начала не понимала, что моя коллекция — это имитация.
— Ну хорошо, хватит, я вижу, что это бесполезный разговор, — проговорила Кейт, не глядя на него. Силы оставили её, она безучастно смотрела в окно, — мне страшно… Что мы теперь будем со всем этим делать?
— Да ничего не надо делать, пусть всё идёт своим чередом. Через два месяца мы выставку закроем, а через три месяца все про неё забудут. А ты забудешь меня. За себя не бойся, с тобой всё будет хорошо. Просто держи язык за зубами, давай интервью газетам и продолжай стричь купоны.
— Уходи, — сказала Кейт, — я не хочу тебя видеть. Через два месяца мы закроем выставку и все работы отправим тебе обратно. Уходи…
Где-то недели через две после этого разговора Кейт получила письмо из Фламандского Департамента Искусств. Это было рекомендательное письмо для молодого искусствоведа, который писал диссертацию о европейском искусстве начала 20-го века. Особенно его интересовал Русский авангард, в основном с технической стороны: какими красками, бумагой, картоном, холстом и деревом пользовались в то время художники. В письме просили предоставить искусствоведу возможность взять образцы живописной основы и пигментов. Невинный запрос — если не знать правды. Кейт почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног — она поняла: прозвучал первый звонок. Почему вдруг их заинтересовал именно русский авангард и почему именно сейчас? Но делать было нечего, отказать она не могла.
***
Когда принесли графин с вином, который мы заказали для Селивана, он налил себе полный бокал, словно кот зажмурил свои зелёные глаза, отхлебнул, поморщился и продолжил:
— Винцо слабенькое, конечно, но уж какое есть… Значит, ко мне домой пришли два полицейских, сказали что из Интерпола, это такая полиция для разных стран. Показали мне каталог бельгийской выставки и спрашивают: «ты, Селиван, знаешь, кто эти картины писал?» Я, само собой, малость струсил и отвечаю, что, мол, там же в каталоге написано, кто художники, чего меня-то спрашивать?
А они настаивают, говорят, что, если скажешь правду, как на духу, к тебе никаких претензий не будет. Даже, говорят, бумагу такую дадим, что ты ни при чём, только скажи правду — ты писал? Я тогда им рассказал, как всё было. Говорю, да, картины писал я, это признаю, но подписи не подделывал. Это кто-то другой потом подписи поставил.
Не я! Ну, они всё записали, дали мне бумагу, что вроде я есть свидетель, а не обвиняемый, и уехали. Потом, где-то через недельку один из них опять пришёл и говорит: «хотим, мол, Селиван, тебя свозить в Бельгию, чтобы ты на суде сказал то же, что давесь нам говорил. За их счёт свозим, за бельгийский, всего на неделю. За бесплатно». Ну, я и поехал. А чего не съездить? Я за границей никогда не бывал. Особо если за их счёт. Вчера только самолётом прилетел, меня встретили, сюда в этот город привезли и в отель поселили. Мне велели ждать, когда в суд вызовут.
Сегодня с утра я пошёл в музей на свои работы посмотреть, как они там висят. Прихожу — батюшки! Музей-то закрыт, народу на улице — тьма. Да вы, видать, сами там были, только я вас что-то не приметил, народу было много. Ждал долго, час наверное. Гляжу потом, они какую-то тётеньку взяли под арест и увезли. Что теперь будет, я и не знаю. Буду ждать пока меня в суд повезут. Свидетелем.
***
P.S. Вот как закончилась эта история:
Суд приговорил куратора Кейт Де Врис к шести месяцам тюрьмы. Отсидев сполна, она переехала обратно в Брюссель и снова устроилась экскурсоводом в Королевский Музей Изящных Искусств, где и работает по сей день. С прежним мужем она развелась и ищет другого.
Коллекция Олега Томашевского по постановлению суда была конфискована в пользу музея в Бруже, а его шенгенская виза заморожена на пять лет.
Выставка в Музее Современного Искусства Бружа была продлена на 3 месяца под новым названием: «Копии Русского Авангарда 20-го века», и благодаря паблисити, созданного судебным процессом, имела даже больший успех, чем первоначальная. Так что музей остался не в накладе.
Селиван вернулся домой в Питер и продолжает ежедневно посещать рюмочную «У Кеши», где разъясняет посетителям, что вино в Бельгии дрянь и не идёт ни в какое сравнение со здешней имбирной.
Комментариев нет:
Отправить комментарий