12 марта исполняется 80 лет со дня рождения Григория Горина. «Лехаим» вспоминает выдающегося писателя и драматурга замечательной статьей, которую для нашей газеты «Еврейское слово» в марте 2001 года, к первому дню рождения Григория Израилевича после его смерти, написал Матвей Гейзер.
Все умирает на земле и в море,
Но человек суровей осужден:
Он должен знать о смертном приговоре,
Подписанном, когда он был рожден…
С. Маршак
Бег времени неуловим. Еще совсем недавно Григорий Горин жил среди нас. Театральная и литературная жизнь в Москве были заполнены им, его искрометным талантом. Он был живой легендой в буквальном смысле этого слова. Был… 12 марта мы впервые будем отмечать день рождения Григория Горина без него.
Едва ли при свойственном Горину жизнелюбии он думал о смерти. Но о законах «бессмысленного движения в никуда», о Вечности, как и все люди, причастные к искусству, размышлял не раз. Вот отрывок из автобиографии Г. Горина:
… В 1970 г. я написал первую свою историческую пьесу-притчу «Забыть Герострата»!..
Пьеса имела успех, люди все поняли. Цензоры ломали голову, находя понятное для себя объяснение прочитанного…
Работник Министерства культуры с выразительной фамилией Калдобин задал мне уникальный по идиотизму вопрос:
Григорий Израилевич, сказал он мне, — вы же русский писатель? Так?! Зачем же вы тогда про греков пишете, а?
Я не нашелся, что сказать в ответ, да и как можно было объяснить этому чиновнику, что, кроме его учреждения, существует иное пространство, имя которому —Вселенная, и, кроме его календарика с красными датами, существует иное время, имя которому — Вечность…
Впервые о Григории Горине, точнее, о подростке Грише Офштейне, я услышал в доме Самуила Яковлевича Маршака где-то в конце 60-х — начале 70-х годов. В ту пору он еще не был так знаменит, как стал немногим позже, после постановки в 1974 году пьесы «Тиль» в театре Марка Захарова.
Итак, впервые я услышал имя Горина в квартире Маршака, на Чкаловской, в которой ежегодно 3 ноября, в день рождения Самуила Яковлевича, собирались его друзья. Среди «завсегдатаев» был Зиновий Самойлович Паперный, видный литературовед и блистательный сатирик. Это он, шутя (как известно, в каждой шутке — лишь доля шутки), повторял не однажды, что евреи нужны хотя бы для того, чтобы оставались на свете юмор и сатира. Ему же принадлежит тост, ставший всенародным «Да здравствует все то, благодаря чему мы, несмотря ни на что!» Так вот, в один из вечеров памяти Маршака, Зиновий Самойлович спросил Иммануэля Самуиловича, сына Маршака, бывает ли у них в доме тот темноглазый застенчивый еврейский мальчик, которого лет двадцать тому назад привели родители, чтобы Самуил Яковлевич оценил поэтическое дарование их любимого чада.
Иммануэль Самуилович сказал, что мальчиков, которые пишут стихи, в этом доме побывало много, a он двадцать лет назад хотя и бывал у отца очень часто, но запомнил далеко не всех. Зиновий Самойлович продолжил разговор, напомнив, что «тот мальчик» оказался еще одним «точным попаданием» Самуила Яковлевича, — оказывается, он предрек мальчику литературное будущее. И снова оказался прав. Но сейчас у него фамилия уже другая — Горин.
Сам же Григорий Израилевич Горин об этом рассказывает несколько по-иному:
Писать я начал очень рано. Читать — несколько позже… Уже в семь лет я насочинял массу стихов, но не про то, что видел вокруг, а в основном про то, что слышал по радио. По радио тогда шла «холодная война». «Холодная война» с империалистами, в которую я немедленно включился, обрушившись стихами на … абсолютно неизвестных мне политических деятелей:
Воротилы Уолл-Стрита, Ваша карта будет бита! Мы, народы всей Земли, Приговор вам свой произнесли!
Почему я считал себя «народами всей Земли», даже не знаю. Но угроза подействовала! Стихи политически грамотного вундеркинда стали часто печатать в газетах.
В девять лет меня привели к Самуилу Яковлевичу Маршаку. Старый добрый поэт слушал мои стихи с улыбкой, всегда качал головой и повторял: «Ох, Г-споди, Г-споди!..»
Это почему-то воспринималось мною как похвала.
— Ему стоит писать дальше? — спросила руководительница литературного кружка, которая привела меня к поэту.
— Обязательно! — сказал Маршак. — Мальчик поразительно улавливает все штампы нашей пропаганды. Это ему пригодится. Если поумнеет — станет сатириком! — и, вздохнув, добавил: — Впрочем, если станет, то, значит, поумнеет не до конца…
Так окончательно определился мой литературный жанр… Просто сатириком мне быть не хотелось. Недостатки общества от моей борьбы с ними только множились…
Итак, борьба с обществом не прельщала Г. Горина. Действительности своего времени он мог противопоставить только собственный юмор. Вот история о том, как Г. Офштейн стал Гориным:
Мы с Аркановым принесли на радио для юмористической передачи «С добрым утром!» свою первую юмореску. Было это в те годы, когда на ТВ не очень жаловали еврейские фамилии и физиономии тоже. Редактор прочитал и одобрил. Но больше он смеялся над нашими подписями под юмореской: Аркадий Штейнбок и Григорий Офштейн. Отсмеявшись, он сказал: «Ребята, такого даже при царе не разрешали. Придумайте себе псевдонимы». Так мы стали Аркановым и Гориным. А потом Владимир Войнович дал шуточную расшифровку моей новой фамилии: Гриша Офштейн Решил Изменить Национальность.
***
Зиновий Самойлович рассказал, что недавно встретил Горина, и в их разговоре возникла фраза, которую Паперный хотел «купить» у него. Смысл (дословно не помню) был таков: Горин, прочитав слова Бисмарка о том, что русские неспешно запрягают лошадей, но быстро едут, переиначил ее так: русские в основном заняты тем, что запрягают и распрягают лошадей, а на езду, тем более быструю, времени не остается. Зиновий Самойлович сказал (это я запомнил дословно): «Этот молодой человек далеко пойдет, если позволяет себе возражать самому Бисмарку».
Этот разговор ожил в моей памяти когда, находясь летом 2000 года в Израиле, услышал о смерти Григория Горина 15 июня вечером. Не мог уснуть, вспоминал встречи, разговоры с ним, не очень продолжительные, чаще — короткие, но — незабываемые. На следующее утро мне предстояло выступать на радио «Коль Исраэль» («Голос Израиля»). Отказаться было уже невозможно, поздно, да и ни к чему. Буквально за несколько минут до начала моей беседы с Даниэлой Ливор, ведущей программы «Корни», по пути в студию нас остановила идущая нам навстречу заплаканная женщина и спросила: «Вы слышали эту жуткую новость? Вчера в Москве умер Григорий Горин. Он же совсем недавно был у нас, выступал…» Даниэла посмотрела на меня, и мы поняли друг друга. Передачу Даниэла начала так: «Вчера в Москве в возрасте 60-ти лет скончался Григорий Горин, известный писатель, драматург. Его “Поминальная молитва” была поставлена в тель-авивском Камерном театре. Сегодня у нас в студии писатель из Москвы Матвей Гейзер». Даниэла обратилась ко мне:
— Матвей, вы были знакомы с Григорием Гориным?
Я утвердительно кивнул.
— Тогда давайте начнем передачу с рассказа о нем.
К счастью у меня сохранилась аудиозапись той беседы, и я воспроизвожу ее почти без редакции и изменений.
Не думал, что наш сегодняшний разговор мы начнем с такой трагической ноты. Но — так уж случилось.
Вчера, когда я узнал об этом, долго не мог прийти в себя, да и сейчас… С Гришей Гориным мы не были близкими друзьями. Встречались иногда на «тусовках», в основном — на еврейских.
Воспоминания о встречах с ним сейчас заслоняют друг друга, накатываются одно за другим. Мы были ровесниками, он старше меня то ли на два, то ли на три месяца, точно не помню… На его пятидесятипятилетии я произнес что-то неразумное, невпопад. Кажется, это было в Доме Актера в Калошном переулке. Я сказал тогда, что Григорий Горин напоминает мне Евгения Шварца (имея в виду его творчество — М.Г.). Полагал, думал, что я сделал ему комплимент…
Гриша улыбнулся своей задумчивой доброй улыбкой и ничего не ответил, только внимательно посмотрел на меня. Мне показалось, что он пронзил меня взглядом насквозь. Чуть позже оказавшийся рядом известный московский журналист, сказал: «Матвей, неужели ты не понимаешь, что настоящий писатель похож только на самого себя…»
Конечно, понимаю. Понимал и тогда, что Григорий Горин — выдающееся явление в русской драматургии, литературе, в еврейской литературе на русском языке, если таковая вообще существует…
Еще одно воспоминание.
В здании бывшей гостиницы ЦК КПСС, где-то на Арбате, в Плотниковом переулке, проводился итог конкурса на лучшее сочинение, написанное молодежью СНГ на еврейскую тему. Председательствовал на вечере Лев Новоженов, С «главной» речью выступал Григорий Горин. Были на этом вечере посол Александр Бовин, актер Игорь Кваша и другие почтенные гости. Возникла полемика на тему, кого можно считать евреем сегодня. Григорий утверждал, что главным, по его мнению, признаком, «еврей или нееврей», является знание древнееврейского языка — иврита. Он говорил о том, что работает сейчас над библейской темой. Но Библию читает на русском, а ведь это уже «N»-ный перевод с различных языков, дошедший до нас. Я возразил Горину, как мне показалось, резко, сказав, что главным признаком, «еврей или нееврей», на мой взгляд, тем более в сегодняшней обстановке, является отношение евреев к государству Израиль. Это мое высказывание, как я почувствовал, ни на Горина, ни на остальных особого впечатления не произвело.
Григорий Горин ушел незадолго до окончания вечера. Я вышел на улицу вместе с ним. Помню свое удивление, увидев, что Горин уезжает на скромной «пятерке», к тому же — сам за рулем. Высокий, красивый, стройный, он, казалось мне, еле вмещался в «Жигуленок». Прощаясь со мной, Горин сказал: «Наш диспут мы продолжим, давно пора нам встретиться, есть, о чем поговорить». Это была одна из моих последних встреч с Гориным.
И еще мне вспоминаются сейчас слова, услышанные мною о Горине от Марка Захарова. Эта моя беседа состоялась с Марком Анатольевичем давно, наверное, в 91-м году, незадолго до его поездки в Израиль. «У каждого театра есть свои тайны, загадки. Но есть что-то такое, без чего театр немыслим. Без чего немыслим наш театр — так это без пьес, которые создает специально для нас Григорий Горин». А вчера вечером, выступая в Москве по НТВ по поводу кончины Григория Горина, Марк Захаров сказал, что для него Горин выше Шекспира. Не помню дословно, но смысл его высказывания был именно таков. Спустя столько лет после упомянутой мною беседы, он сохранил прежнее мнение о таланте Горина.
Горько говорить о Горине умершем. Впрочем, скажу неуспокоительное, но банальное: «Великое не умирает». Мы счастливые люди, что видели великие спектакли по гениальным пьесам Горина.
Вот почти все, о чем вспомнил и рассказал я в упомянутой передаче по израильскому радио. Когда-то, летом 1993 года, Лидия Борисовна Либединская пригласила Григория Израилевича на презентацию моей книги «Еврейская мозаика», которая состоялась в Доме медицинских работников на улице Герцена. Он не сумел прийти, да и сам я, честно говоря, на это не очень надеялся. Тем более был обрадован и удивлен его звонку, который раздался в моем доме вскоре после этого вечера. По легкому заиканию, по интонации я сразу понял, что звонит именно он. Григорий сказал мне, что собирался прийти, прочел не всю книгу. Но «Иова из Шполы» прочел дважды. «Откуда у еврея такой русский язык?» — вопрошал он. Не знаю, кому он задавал этот вопрос, себе или мне. А потом — длинная пауза, мне показалось — очень длинная. И снова голос Гриши: «А знаешь, у нас ведь с тобой много общего, — снова пауза и смех в трубке. — Меня, как и тебя, писать стихи “отучил” Самуил Яковлевич Маршак. И тоже в детстве. Правда, я стихи ему послал не по почте, — меня привели в его квартиру на Чкаловской родители». Гриша подробно мне рассказывал об этой встрече, пытался даже вспомнить какие-то стихи, написанные в детстве. Я спросил его, почему он не написал об этом. На что он ответил: «Успею еще».
В очередной раз мы встретились с Гориным на приеме, устроенном посольством Израиля. Григорий с какой-то обидой в голосе спросил меня, почему «Поминальная молитва» так не понравилась «Международной еврейской газете» (тогда я уже был ее главным редактором). Я не сразу понял, о чем идет речь. А позже узнал, что в МЕГ, в ее 100-м номере, была опубликована статья журналиста Михаила Горелика о спектакле «Поминальная молитва». В ней автор «разнес» эту постановку за то, что, по его мнению, в ней от Шолом-Алейхема ничего не осталось. Но напечатана она была до моего появления в газете. Я позвонил Григорию, объяснился, на что он сказал: «Старик, тебе изменяет чувство юмора. Статью я не читал, мне кто-то позвонил по телефону и такое наговорил и несколько раз повторил — “редактором газеты стал твой приятель — Гейзер”. А тут попался ты…» Впрочем, история с публикацией упомянутой статьи М. Горелика в МЕГ не нарушила мое дружеское знакомство с Гориным, как, собственно, не изменила и его отношение к МЕГ. Его материалы иногда публиковались на полосе Ефима Захарова «Семь сорок».
И последнее воспоминание, о моей последней встрече с Григорием Гориным.
Было это в гостинице «Россия» в конце апреля 1998 года. Там отмечался первый пасхальный седер. До начала вечера я оказался рядом с Григорием Гориным и Генри Резником. Кто-то, проходивший мимо, сказал: «Два Тарапуньки и один Штепсель». Шутя, я сказал Генри, что на его предстоящем юбилее (в мае ему исполнялось шестьдесят) он на мне «сэкономит» водку, потому что я много водки не выпью. «Почему? — спросил Григорий. — Что с тобой, Матвей?» Я начал что-то рассказывать об инсульте, который перенес сравнительно недавно. Григорий продырявил меня взглядом, полным иронии, и сказал: «Ты знаешь, что когда-то я был врачом. Работал на “скорой”. Это было давно, но чистая правда. Как врач, я тебе должен сказать: не бери в рот спиртного (тут Генри ехидно улыбнулся и сказал: «Ты не прав, Григорий»), но как человек, тем более как еврей, говорю: надо пить в меру, веселиться больше, чем в меру, а влюбляться… От водки не умирают, умирают от другого…» А потом неожиданно продолжил: «Хотите в преддверии еврейской Пасхи арабский анекдот?» «Ничего себе предложение, — заметил я — в преддверии еврейской пасхи в гостинице “Россия” арабский анекдот. Не каждый юморист на это способен». Я посмотрел на выражение лица Генри Резника и расхохотался, а Гриша спокойно, медленно изрек: «У араба спросили: “Отчего умер твой брат?” Он ответил: “От жизни”…». Мы дружно рассмеялись. Я предложил пойти к столу и выпить стопочку «лехаим».
***
Эти импрессионистские воспоминания о легендарном человеке я хочу дополнить еврейской притчей «На два метра короче» в удивительно красивом пересказе на русском языке, сделанным Григорием Гориным.
Шайка Фейфер любил поговорить о жизни и смерти.
Когда его спрашивали, что лучше для бедняка: родиться или не родиться, Шайка отвечал:
— Бедняку лучше не родиться! Но такое счастье выпадает одному бедняку из тысячи.
Когда у Шайки кто-то спрашивал, скоро ли придется умереть, Шайка отвечал:
— Скоро! Но если сейчас у вас для этого нет свободного времени, то не торопитесь.
На вопрос, почему он не едет в Америку, Шайка ответил вопросом:
— А где она, Америка?
— С другой стороны земли.
— Тогда лучше ехать после смерти, — подумав, сказал мудрый Шайка Фейфер.
— Почему? — удивились все.
— Дорога будет на два метра короче.
…Когда я прочел публикацию Горина «Майсес ун катовес» («Притчи и анекдоты», сборник «Год за годом» № 3, Москва 1987 г.), то был уверен, что он знает идиш. Даже не сомневался тогда в этом, а сейчас, когда пишу эти воспоминания, решил все же уточнить. Спросил Л.Б. Либединскую, А.С. Левенбука. Оба они сказали, что идиша Григорий не знал, но чувствовал музыку этого языка, и сердце его было открыто к идишу. Я уверен, что Григорий, пусть в переводах, но читал и Тору, и Талмуд. И, конечно же, ему была знакома мысль из Мидраша: «Человек покидает мир с раскрытыми ладонями: вот, я ничего с собой не забираю».
Григорий Горин все оставил нам, живущим. Будем помнить о нем и будем благодарны ему.
***
Еще отрывок из автобиографии Г. Горина:
Я был причислен к разряду писателей-сатириков. Сам же я считал себя только юмористом. Для меня сатирики — это узаконенные обществом борцы, призванные сделать окружающую жизнь лучше. Я же давно заметил, что наша жизнь от стараний писателей лучше не становится. Другое дело — ее можно сделать чуть-чуть легче, если научить читателей не впадать в отчаяние.
Закончить эти воспоминания о Горине мне хочется эпиграммой любимого нами обоими поэта Самуила Яковлевича Маршака, которая может стать эпитафией и самому Маршаку, и Горину, и всем нам, размышляющим о жизни и смерти:
…Не надо мне ни слез, ни бледных роз
Я и при жизни видел их немало.
И ничего я в землю не унес,
Что на земле живым принадлежало…
Спасибо.
ОтветитьУдалить