ЧТО УБИЛО МАРИНУ ЦВЕТАЕВУ
«Цветаева повесилась из-за предложения НКВД стучать»
Советский разведчик Кирилл Хенкин в своих мемуарах пишет о причинах самоубийства поэтессы Марины Цветаевой. Сначала ей отказали в помощи вельможные советские писатели Асеев и Фадеев. Но окончательно усугубило ситуацию предложение сотрудника НКВД в Елабуге «помогать органам».
Кирилл Хенкин в раннем детстве, в 1919 году, был увезён родителями из России во Францию. В Париже он подружился с мужем поэтессы Марины Цветаевой, сотрудником НКВД Сергеем Эфроном. Последний направил его в 1937 году воевать в революционную Испанию, где Хенкин стал сотрудником ИНО НКВД. В начале 1941 года он возвращается в СССР, где зачисляется в отряд диверсантов НКВД. Его лучшими друзьями становятся знаменитые советские разведчики Вилли Фишер и Рудольф Абель. После войны — сотрудник Иновещания Московского радио. В середине 1960-х близко сходится с академиком Сахаровым и становится фактически его агентом по связям с зарубежной общественностью. В 1973 году Хенкин эмигрирует на Запад. Он пишет, что в 1970-е КГБ открыл еврейскую эмиграцию с одной целью — насытить Запад своими агентами взамен ушедшей в 1960-е «старой школы», завербованной НКВД в 1920-30-е. Хенкин умер в Мнюнхене в 2008 году в возрасте 92 лет.
Кирилл Хенкин написал книгу «Охотник вверх ногами» (в России вышла в 1991 году), в которой в основном рассказывается о советских разведчиках на Западе (в частности, о миссии его друга Вилли Фишера в США). Хенкин также упоминает в книге версию причины самоубийства Марины Цветаевой, с семьё которой он был хорошо знаком ещё по Франции.
«В ту же зиму 1941/1942 года я узнал, что в Елабуге, куда она эвакуировалась с сыном Муром, повесилась Марина Ивановна Цветаева.
Повесилась… Дочь её, Ариадна (Аля), с которой мы в детстве дружили, уже мыкалась в то время по лагерям и тюрьмам. Муж, Сергей Яковлевич Эфрон, направивший когда-то мою судьбу по извилистому руслу, которое привело меня в ученики к Вилли Фишеру, был уже расстрелян.
(Кирилл Хенкин — крайний справа, в тёмных очках. Начало 1970-х)
О жизни Цветаевой пишет Ивинская, многолетняя подруга Бориса Пастернака: «Ужасающий, пожирающий все время и силы быт, постоянная болезненность и неустроенность мужа. Причём, отношения её с эмиграцией все ухудшались».
Верно. Ухудшались. Многолетнее сотрудничество Сергея Яковлевича сГПУ мало для кого было тайной. Знала ли Марина? Совсем не знать не могла, но как-то себе это объясняла, чтобы не тревожить совесть и не нарушать ростановское видение себя и мужа: бескорыстие, рыцарство, чувство чести.
Все в ней замечали «…неумение и нежелание бороться за свое благополучие». Скажу даже, что бытовым неустройством Марина Ивановна упивалась. Неуют и грязь в доме всегда были ошеломляющие. При таком неистовом равнодушии к низменным житейским благам особенную ценность приобретают блага моральные, душевный комфорт. Чувство правоты и красота позы.
…Наша последняя встреча. Москва. Начало июня 1941 года, канун войны. Где-то около Чистых прудов. Не повернуться в странной треугольной комнатёнке — окна без занавесок, слепящий солнечный свет, страшный цветаевский беспорядок. Самого разговора не помню. Но хорошо помню его тональность. Непонятные мне взрывы раздражения у сына Мура. Не только на мать, но и на уже исчезнувшего, расстрелянного (хотя этого еще не знали) отца, на арестованную Алю. Невысказанный упрёк. Я тогда решил: злоба на тех, кто привёз его в эту проклятую страну. Так оно, вообще говоря, и было. Но было и другое.
Я лучше понял настроение Мура, подружившись несколько лет спустя с одним его сверстником и соседом Эфронов по даче в Болшево. Там, после бегства из Франции, поселили рядом две русские эмигрантские семьи, участвовавшие в убийстве Игнация Порецкого (Рейса; партийная кличка — Людвиг).
— Удивительно, — сказал мне мой друг, — что их всех не пересажали раньше. Они только и делали, что с утра до ночи грызлись между собой.
Мур не мог простить, что ради этой грязной возни погубили его жизнь. Хотя шпионаж был, возможно, следствием, вторичным явлением. Средством вернуть Марину в Россию.
В книге «В плену времени» Ивинская пишет о встрече в 1935 году в Париже двух великих русских поэтов. «Семья её (Цветаевой), — пишет Ивинская, — была тогда на перепутье — ехать на родину — не ехать? Вот как отозвался на это сам Пастернак: «Цветаева спрашивала, что я думаю по этому поводу. У меня на этот счёт не было определенного мнения. Я не знал, что ей посоветовать».
«А ведь Пастернак, — добавляет Ивинская, — в обстановке массовых репрессий, последовавших за убийством Кирова, мот бы посоветовать Марине что-то более ясное и определённое».
Представим себе, однако, на мгновение, что Пастернак говорит Марине правду о том, что происходит в России, о миллионах репрессированных, об удушающей атмосфере, о невозможности для неё печататься. Представим себе! И Париж гудит: «Пастернак отсоветовал Цветаевой ехать в Россию!» По возвращении у Пастернака могли быть неприятности. А героем Пастернак никогда не был.
Не ради Сергея Яковлевича, человека по-своему талантливого, но оставшегося до конца дней лишь «мужем Марины Цветаевой», возвращалась семья в Москву. Возвращалась ради встречи Марины Ивановны с русским читателем. Этой встречи семья добивалась любой ценой. Цена оказалась высокой. Сначала, шпионя, вербуя, убивая, платил Сергей. И наконец доплатил головой. Шестнадцатью годами лагерей и ссылок заплатила дочь Ариадна. Жизнью заплатили Марина и Мур.
День, когда Пастернак ничего не нашёл сказать Марине «ясного и определённого», предопределил все остальное. Правда, ещё был момент в начале войны: Марина почему-то решила, что Пастернак пустит её пожить к себе на дачу в Переделкино, даст ей там передохнуть от бездомности и нищеты. Но Борису Леонидовичу это было почему-то не с руки. И Марина Ивановна уехала с сыном в эвакуацию в Елабугу. На гибель.
О конце Марины Цветаевой говорят глухо. В воскресенье 31 августа, спустя десять дней после приезда её из Москвы, хозяйка дома, Анастасия Ивановна Бредельщикова, нашла Марину Ивановну Цветаеву висящей на толстом гвозде в сенях с левой стороны входа. Она так и не сняла перед смертью фартука с большим карманом, в котором хлопотала по хозяйству в это утро, отправляя Мура на расчистку площадки под аэродром.
После смерти Марины Цветаевой оставались привезённые ею из Москвы продукты и 400 рублей. Хозяйка дома говорила: «Могла бы ещё продержаться… Успела бы, когда всё съели». Могла, конечно. Сколько людей в России выдержали, потому что ждали пайку или банного дня.
(А.Крученых (сидит слева), Георгий Эфрон (Мур), Марина Цветаева (слева), Л.Либединская Кусково, лето 1941 года)
Узнав, что перед самоубийством Марина Цветаева ездила в Чистополь к поэту Асееву и писателю Фадееву, Пастернак позже ворчал: «Почему они ей не дали денег? Ведь я бы им потом вернул».
Но я еще тогда узнал, что не за деньгами ездила Марина Ивановна в Чистополь, а за сочувствием и помощью. Историю эту я слышал от Маклярского (также сотрудника ИНО НКВД и друга Хенкина — БТ). Мне её глухо подтвердила через несколько лет Аля. Но быстро перестала об этом говорить.
Сразу по приезде Марины Ивановны в Елабугу, вызвал её к себе местный уполномоченный НКВД и предложил «помогать». Провинциальный чекист рассудил, вероятно, так: женщина приехала из Парижа — значит в Елабуге ей плохо. Раз плохо, к ней будут льнуть недовольные. Начнутся разговоры, которые позволят всегда «выявить врагов», то есть состряпать дело. А может быть, пришло в Елабугу «дело» семьи Эфрон с указанием на увязанность её с «органами».
Рассказывая мне об этом, Миша Маклярский честил хама чекиста из Елабуги, не сумевшего деликатно подойти, изящно завербовать, и следил зорко за моей реакцией.
Ей предложили доносительство.
(В дневнике Мура написано, что 20 августа Цветаева была в Елабужском горсовете – искала работу. Ей предложили место переводчицы с немецкого в НКВД)
Она ждала, что Асеев и Фадеев вместе с ней возмутятся, оградят от гнусных предложений. Это от чего же оградить? Чем возмущаться? Осень 1941! Сталин правит страной! Да сотрудничество с органами, если хотите знать, величайшая честь! Вам, гражданочка, если уж на то пошло, выразили доверие!
И потому, боясь за себя, боясь, что, сославшись на них, Марина их погубит, Асеев с Фадеевым сказали самое невинное, что могли в таких обстоятельствах сказать люди их положения. А именно: что каждый сам должен решать — сотрудничать ему или не сотрудничать с «органами», что это дело совести и гражданской сознательности, дело политической зрелости и патриотизма. Совет не лучше и не хуже того, что дал ей когда-то Пастернак. Борис Леонидович, вероятно, вообще сделал бы вид, что не понял, о чём она говорит, пролепетал бы что-нибудь невнятное. Как в знаменитом телефонном разговоре со Сталиным о Мандельштаме.
«Ах, почему они ей не дали денег?» В самом деле — почему? В Елабугу Марина вернулась оцепеневшая от отчаяния. Не знаю, что сказал ей тогда сын Мур.
(Знала ли Марина, что когда друзья Сергея Эфрона убивали Игнация Порецкого, то по чистой случайности не отравили цианистым калием его жену и маленького ребёнка? Не была ли она все эти годы с палачами?)
Тяжко было жить, а стало совсем невмоготу. И вместо встречи с русским читателем — единственный выход: гвоздь в сенях и обрывок веревки. Письмо её прощальное изъято властями бесследно.
ТОЛКОВАТЕЛЬ
Комментариев нет:
Отправить комментарий