Ахматова, Бродский и сэр Исайя: история тонких отношений
Гипотетическое расследование
5 марта, 55 лет назад, не стало великой Ахматовой. Русско-американский писатель Владимир Соловьев попытался разобраться в том, как одна ночь в Фонтанном доме послужила поводом к началу «холодной войны».
Не сотвори себе кумира
Впервые я увидел Ахматову где-то в начале августа 1961 года. На ее литфондовской даче в Комарове, куда затащила меня сокурсница по теоретическому факультету Академии художеств. Мне было девятнадцать, Ахматовой — за семьдесят. Моя сокурсница была тезкой Ахматовой и внешне немного похожа на нее в молодости, особенно челкой, хотя и не была ей кровной родней: внучка ее последнего мужа Николая Николаевича Пунина. Жили они вместе, и Аня даже сопровождала Ахматову в Оксфорд, где та получила почетную степень — считала, что с отмашки сэра Исайи, «гостя из будущего», как она его величала. Дома мою институтскую подружку звали Младшая Акума, чтобы не путать с Акумой — Ахматовой.
Однажды на лекции по истории КПСС Аня ударилась в слезы и выбежала из аудитории, когда речь зашла о ждановском постановлении ЦК против Зощенко и Ахматовой, которую ленинградский партийный босс обозвал «полумонашенкой-полублудницей». Я вышел вслед за Аней — не из идейной солидарности, а скорее, чтоб утешить Аню, пусть мой уход и сочли демонстративным, типа демарша, и сделали дисциплинарный втык.
Так я попал в «будку» Ахматовой в Комарово, где старая поэтесса царственно восседала за письменным столом, сдирая марки с иностранных конвертов — кажется, для малолетней то ли дочки, то ли внучки какой-то своей приятельницы. Если честно, атмосфера в доме мне не понравилась: и барский, капризный, жеманный тон хозяйки, и униженная, как мне показалось, старательность Ани, хоть та и была со своей неродной бабкой на «ты». Даром, что ли, Лева Гумилев в детстве говорил: «Мама, не королевствуй!» Я был удостоен разговора с Ахматовой, который больше походил на перформанс, и я — в качестве единственного зрителя, а потому, преодолевая робость, стал слегка подхамливать.
Объяснение моему юношескому хунвейбинству: меня, как себя помню, раздражала идолизация все равно кого, и я всегда и по сию пору стремлюсь раскумирить, демифологизировать, спустить, а то и стащить с пьедестала на землю кумиров и идолов. Идолопоклонником не был никогда. По мне, культ личности художника ничуть не лучше культа личности политика. Все священные коровы если не одинаковы, то одной породы. Поэт и царь — это не только противостояние и антитеза. Художник-«выживаго» научается от тирана тиранству — приложимо к Ахматовой и Бродскому один в один.
Когда мы с Аней вышли из дома, навстречу нам попалась еще одна парочка молодых паломников: мой приятель Женя Рейн вел моего знакомого Осю Бродского (которого я больше знал тогда по самиздатным стихам и публичным чтениям на квартирниках, вприглядку, чем лично и близко) знакомить с Анной Андреевной. Мы перекинулись несколькими словами и отправились каждый своей дорогой: мы с Аней — на станцию, Бродский с Рейном — в «будку» к Ахматовой.
Ахматову я успел повидать еще несколько раз. Два визита на комаровскую дачу, куда я пришел однажды — летом 1964 года — с корреспондентом «Юности» Стасиком Лесневским просить АА (как мы ее называли между собой и как называю ее я в этом гипотетическом эссе) дать что-нибудь для публикации в ленинградском номере журнала, где, к слову, была напечатана моя первая большая статья о поэзии. АА восседала на своем императорском троне, и несколько знаменитых профессоров, включая говоруна-профессора Наума Яковлевича Берковского, который обычно никому слова не давал вымолвить, молча сидели на краешке скамьи, внимая тронной речи. Мы присоединились к слушателям, а когда профессора разошлись, АА угостила нас водкой.
Последний раз я увидел АА за полгода до ее смерти. Было это осенью 1965-го — дверь мне открыл Бродский, который днями как вернулся из ссылки: сначала заехал в Москву, а прибыв в Ленинград, перво-наперво заявился к АА. Мы обнялись с Осей, хотя тогда еще друзьями не были. Он поблагодарил меня за то, что я подписывал письма в его защиту и против его гонителей, но как-то, мне показалось, Бродский отнесся ко мне ревниво. А по какому поводу пришел я? Вспомнил: за сигнальным или, как сейчас говорят, пилотным экземпляром «Бега времени», с рисунком Модильяни на супере — подрядился писать рецензию на эту книгу.
Ночь с Ахматовой
Задолго до нас с Бродским, через полгода после войны, к АА наведался гость куда более интеллигентный, тонкий и цивильный, чем мы с Бродским, и провел с ней целую ночь.
Звали его тогда не сэр Исайя, а просто Исайя, а фамилия у него была и вовсе банальная: Берлин. Родом из Риги, из респектабельной еврейской семьи, но детство провел в Петербурге-Петрограде. Далее делает блестящую оксфордскую карьеру, где учится, преподает, президентствует в одном из колледжей, пока не становится президентом Британской академии, а в 47-летнем возрасте возведен в рыцарское звание королевой Великобритании. Во время Второй мировой войны он был вынужден прервать свою научную, преподавательскую, культуртрегерскую и писательскую деятельность и служил в Британской службе информации в США, а после войны — 2-м секретарем посольства в СССР, где встречался в Москве с Пастернаком и в Ленинграде — с Ахматовой.
Этой ночи суждено было сыграть роль не только в истории русской литературы, но и в политической истории. Вплоть до того, что эта ночь в Фонтанном доме послужила если не причиной, то по крайней мере поводом к началу «холодной войны», даром что ночь была крещенская.
Исайя Берлин посвятил этой ленинградской ночи подробные воспоминания, а Ахматова — много хороших стихов, и сразу вслед за встречей, и много лет спустя: два любовных цикла — «Cinque» и «Шиповник цветет».
Исайя Берлин пришел к ней в 9 вечера, а к себе в отель вернулся на следующий день к полудню. В совершенно экзальтированном состоянии. Бросился на кровать, восклицая: «I am in love! I am in love!» Анна была поэтом, а потому никак не могла пропустить эту ее позднюю (хотя не последнюю) любовную вспышку в своих насквозь автобиографических стихах:
Ни отчаяния, ни стыда
Ни теперь, ни потом, ни тогда.
Пусть никого не смущает ни возраст АА (56), ни возрастная разнота между ними. Оба родились в июне: Анна в 1889-м, а Исайя — в 1909-м. 20 лет разницы! Ну и что?
Куда более интересны причины и последствия их ночной встречи. Сама предыстория этой встречи поразительна. Приехав из Москвы в город своего детства, Исайя Берлин зашел в Лавку писателей на углу Невского и Фонтанки, где разговорился с одним критиком (не со мной — по малолетству!) и спросил о судьбе ленинградских писателей. Критик переспросил, кто именно британца интересует: Зощенко? Ахматова?
— Неужели Ахматова еще жива? — удивился будущий сэр, которому она казалась фигурой из далекого прошлого.
— Ну разумеется! И живет совсем рядом, — и, предварительно созвонившись, будущий блоковед Владимир Николаевич Орлов повел Исайю в Фонтанный дом, бывший когда-то дворцом Шереметьева.
Так Исайя Берлин оказался в скудно обставленной комнате, где над камином висел рисованный портрет молодой Ахматовой работы Амедео Модильяни, с которым у АА был роман в Париже. Разительный контраст с величественной седой дамой, которая милостиво соблаговолила принять британского гражданина русского происхождения. Исайя Берлин поклонился ей, как королеве.
Дело было днем, собеседники вели неспешный светский разговор обо всем и ни о чем, пока вдруг со двора не раздался истошный крик: «Исайя! Исайя!» Заморский гость решил, что ослышался. Но, выглянув во двор, увидел внизу своего оксфордского однокашника — сильно подвыпившего Рандольфа Черчилля, сына Уинстона Черчилля. Исайя в ужасе сбежал вниз и с трудом выпроводил пьяного дружка. Перезвонил из Лавки писателей Ахматовой, принес извинения и спросил, может ли снова прийти к ней.
— Сегодня вечером, в девять.
Что здесь важно пояснить. Если за Исайей Берлиным, возможно, и не было еще слежки, хотя кто знает, то за сыном самого Черчилля уж точно была. Это именно он притащил за собой свой хвост, своего «следопыта» в Фонтанный дом — с его невольной наводки, начиная с ночной встречи с Исайей Берлиным, Ахматова оказалась под колпаком, а дальше уже все завертелось по известному сценарию.
Ждановскому постановлению ЦК предшествовали слухи один диче другого. Будто бы Уинстон Черчилль, большой поклонник поэзии АА, через своего сына и Исайю Берлина, агента Интеллидженс Сервис под статусным прикрытием второго секретаря британского посольства, хотел убедить Ахматову покинуть Россию и даже выслал за ней личный самолет для доставки в Лондон.
Ахматовские сироты
За весь разговор произошла одна только заминка, когда Ахматова, закрыв глаза, стала декламировать по памяти байроновского «Дон Жуана» по-английски. Исайя хорошо знал эту поэму, но из-за ее произношения не мог понять даже, какие строки она читает с таким глубоким чувством, до него долетали только отдельные слова. Чтобы скрыть замешательство, он встал и стал смотреть в окно: «Подобным образом мы, очевидно, читаем классические греческие и латинские стихи, произнося слова так, что их авторы или другие представители того времени ничего бы не поняли», — напишет позднее Исайя Берлин.
Такая же история повторилась почти четверть века спустя с Бродским, когда сэр Исайя пригласил его прочесть лекцию в Британской академии. Бродский прожил уже за границей восемнадцать лет, однако акцент, картавость и прочие артикуляционные дефекты (ладно: особенности) делали его речь невнятной для англоязычной аудитории.
Распалась цепь времен, и АА была для Бродского со товарищи — «ахматовских сирот», по позднему определению одного из них, — недостающим звеном между распавшимися временами: историческими, человеческими, литературными, поэтическими. Чему еще научился ИБ у АА, так это ее modus vivendi — имперскому и императивному стилю, культу собственной личности, перформансу (вдобавок, а иногда и взамен стихов), жизнетворчеству, стратагеме успеха, самопиару и самомифологизации, но, само собой, куда с бóльшим размахом и куда в более крупном, мировом масштабе. Знаменитые слова Ахматовой в связи с арестом — судом — ссылкой Бродского: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял» — были сказаны ею с очевидным оттенком зависти и ревности.
Хотя также очевидно, что Бродский хоть и превзошел Ахматову в имиджмейкинге, зато ахматовского железа ему не хватало — и не хватило: «Мы железные. Те, которые не железные, давно погибли», — постулировала прошлое в будущее Ахматова. Гибель Бродского нельзя списать на один только обнаруженный еще в юности врожденный порок сердца («порожек», его словами) да еще на неудачный bypass уже здесь, в Америке. Он все принимал близко к сердцу и за все расплачивался — и расплатился: от трагической любви до многолетней, тягостной, на измор, борьбы за Нобеля.
Меня, однако, интересует сейчас иностранец в своем отечестве, связующий двух этих поэтов, хотя они и так были человечески связаны и близки, несмотря на полувековую между ними разницу, и в посредниках не нуждались — Исайя Берлин, друг Ахматовой и Бродского, хоть и в разные времена. Вот что он писал о Бродском: «Как могли его понять те, кто не читал его по-русски, по его английским стихотворениям? Совершенно непонятно. Потому что не чувствуется, что они написаны великим поэтом. А по-русски… С самого начала, как только это начинается, вы в присутствии гения. А это уникальное чувство — быть в присутствии гения… Поэт может писать только на своем языке, языке своего детства. Ни один поэт не создавал ничего достойного на чужом языке… Поэт говорит только на родном языке».
Лиса или еж?
Что же до Анны и Исайи, то спустя двадцать лет после ночной встречи, за год до смерти АА, они вновь свиделись в Оксфорде, где Ахматова получила диплом почетного доктора. Судя по воспоминаниям сэра Исайи, он смущенно выслушивал ее эгоцентричную и гиперболизированную трактовку их ночного свидания:
«Она добавила, что мы — то есть она и я — неумышленно, простым фактом нашей встречи, начали «холодную войну» и тем самым изменили историю человечества. Она придавала этим словам самый буквальный смысл и была совершенно в этом убеждена и рассматривала себя и меня как персонажей мировой истории, выбранных роком, чтобы начать космический конфликт. Я не смел возразить ей, сказать, что она преувеличивает воздействие нашей встречи на судьбы мира, потому что она восприняла бы это как оскорбление ее собственного трагического образа Кассандры — и стоящего за ним исторически-метафизического видения, которое так сильно питало ее поэзию».
Именно от Ахматовой сэр Исайя узнал апокриф о бешеной реакции Сталина на их неформальное рандеву: «Наша монахиня принимает иностранных шпионов…» — и дальше разразился такой бранью, мат-перемат, которую АА не решилась повторить. Исайя Берлин тут же оговаривается, что никогда не служил в разведке, и слова Сталина объясняются его патологической манией преследования. А если даже и был британским шпионом, разве он признался бы в этом?
Вот этот вопрос — был ли Исайя Берлин шпионом — кажется мне куда более важным, чем вопрос о его физической близости с АА. Майкл Игнатьефф, британский писатель русского происхождения, в своей биографии Исайи Берлина говорит о его связях с Интеллидженс Сервис глухо, невнятно, не ставя точку над «i». Вскорости, однако, у нас здесь, в Америке, вышла книга Питера Финна и Петры Куве. Чрезвычайно интересная по информатике книга — секретные меморандумы ЦРУ о распространении запрещенного «Доктора Живаго».
На основании частично рассекреченных документов ЦРУ там говорится, что некий непоименованный сотрудник британской разведки сделал микрофильм с романом Пастернака. Далее упомянуты поименно несколько человек, которые могли передать рукопись за границу. Среди них — Исайя Берлин, который приехал на дачу Пастернака в Переделкино и забрал у него рукопись романа. С Ахматовой он, возможно-вероятно, был в близких отношениях, зато с Пастернаком тесно дружил.
Были ли непоименованный британский агент и названный по имени Исайя Берлин одним и тем же лицом, сказать с уверенностью не берусь, но похоже: слишком много совпадений, чтобы свести их к случайности. Кстати, за какие заслуги перед Британией он был возведен в рыцарское звание в таком сравнительно молодом для этого звания возрасте, вызвав приступ зависти у своего друга — великого поэта Одена, который так и не удостоился этой чести? За свои очевидные литературные достижения или за свои тайные услуги стране, натурализованным гражданином которой он являлся? Врать не буду — не знаю.
Среди многих идей Исайи Берлина есть известная альтернатива «лиса — еж». Сам образ он позаимствовал у древнегреческого поэта Архилоха: «Лиса знает много секретов, а еж — один, но самый главный» — и заново ввел его в литературный и психологический обиход применительно к человеку. В частности — к художнику. Люди-лисы устремлены к нескольким целям сразу и видят мир во всей его сложности, амбивалентности и оксюморонности. К лисьей группе сэр Исайя относил Шекспира и Пушкина. Люди-ежи предельно упрощают мир, сводя его к простой организующей концепции, которая связывает все воедино. Для ежа все, что не въезжает в эту концепцию, не существует. В ежовый ряд вписываются Ницше, Достоевский, Фрейд.
А к какой категории относился сам сэр Исайя — кем он был по его собственному раскладу? Ну конечно, лисой! Разбрасывался как редко кто. Чем только не занимался! О чем только не писал! О Карле Марксе и исторической неизбежности, о веке Просвещения и о русской интеллигенции, о разных видах свободы, об искривленном древе человечества — истории идей. Преподавал, сочинял мемуары, был администратором, дипломатом, консультантом высшего класса и на высшем, правительственном уровне.
Входили ли в круг профессиональных и служебных обязанностей этой лисы еще и агентурные, разведывательные, шпионские? Могли — запросто. И грех было британскому правительству не воспользоваться этим талантливым, уникальным, штучным человеком. Так, может, Сталин подозревал Исайю Берлина вовсе не из-за мании преследования?
Нью-Йорк.
Комментариев нет:
Отправить комментарий