ВЕНЯ, БАЛОВЕНЬ ВОЙНЫ

Веня, баловень войны

Вл. Алабай 24 июня 2018

Именно так – Веня – звали его все, за исключением одного-единственного, тяжкие и долгие четверть века дружившего с Веней Рискиным писателя – Юрия Карловича Олеши. Тот звал его: «Вениамин Наумович». И неизменно слышал в ответ: «Юрий Карлович».

Вся жизнь его, от начала до конца, складывалась из замечательных, неподражаемых историй, которые он рассказывал с великим мастерством, обдуманно и точно расставляя слова, выделяя паузы и сопровождая изложение выразительными жестами. Десятки, может, сотни раз собирались близко знавшие его записать Венины рассказы – да так, как водится, и не собрались: он умер, и истории его, как ручьи, ушли в подмосковную землю.

Веня Рискин был литературный человек, и у него было больше оснований называть себя «литератором», чем, скажем, у Владимира Ульянова – этого Стеньки Разина с университетским дипломом. Но Веня, определяя род своих занятий, кругло пожимал плечами под заношенным пиджаком и говорил: «Смеюсь над дураками». Его еще не забыли, этого еврея с ироническим взглядом грустных глаз, даже спустя почти полвека после его кончины он иногда выныривает из небытия – в запоздалых мемуарах современников, в воспоминаниях писательских жен и окололитературных теней. И так хочется надеяться, что он наконец всплывет и займет свое место в ряду тех, кто представлял собой странную, фантасмагорическую антисоветскую культуру середины прошлого века.

Слева направо. Ю. Олеша и В. Рискин

Судьба распорядилась так, что жизнь Вениамина Рискина была самым тесным образом сплетена с жизнью двух крупнейших писателей – Исаака Бабеля и Юрия Олеши. Как известно, и первый, и второй родились и определились в литературном творчестве в Одессе, – поэтому само собой подразумевалось, что и Веня – коренной одессит, разгуливавший «походкой пеликана» по Ришельевской, попивавший пивко в «Гамбринусе» и проводивший времечко в хулиганских бильярдных Молдаванки. Веня действительно знал Одессу как свои пять пальцев и любил ее нежной любовью одинокого человека – но на свет он появился в Харькове, в середине первого десятилетия прошлого века, а в Одессу попал в конце Гражданской войны и задержался там на несколько лет. Да, он знал Одессу и был скорее одесситом, чем харьковчанином, хотя Харьков тоже оставил след в его жизни: там он познакомился и подружился с будущим писателем Эммануилом Казакевичем, автором знаменитой «Звезды».

В конце 1950-х я впервые в жизни очутился в Одессе. Увиденное меня разочаровало: в литературном изображении Куприна, Бабеля, других писателей город выглядел куда ярче. Вернувшись в Москву, я рассказал Вене о своих немудреных впечатлениях. Выслушав меня, Веня скептически выгнул брови, неодобрительно покачал головой в высокой шапке диких жестких волос (он шутил: «я не езжу в лифте – волосы не дают войти в кабину») и сказал:

– Просто ты не так смотрел. Не оттуда.

– А как надо смотреть? – спросил я.

– Давай поедем вместе. Я буду играть на аккордеоне и петь песни по дворам, а ты пойдешь с шапкой – собирать гроши. Вот тогда ты узнаешь Одессу.

Не поехали.

Венин аккордеон – это особая история. Две вещи он хранил как зеницу ока: пишущую машинку и этот аккордеон. На перламутрово-розовом боку аккордеона светилась серебряная пластинка с дарственной надписью: «Рядовому Рискину от генерала армии Хрюкина». При генерале воздушной армии Хрюкине Веня в войну состоял ординарцем, иными словами, денщиком. В военные вечера веселья или грусти Хрюкин вызывал Веню и приказывал: «Играй!» И Веня разламывал меха на колене и пел генералу песни на языке идиш.

Военный опыт Вени Рискина не исчерпывался пятью годами Великой Отечественной. Переменчивый ветер Гражданской войны занес обученного счету харьковского подростка к батьке Нестору Махно. В отличие от бабелевского героя из «Конармии» – парнишки по кличке Сашка Христос, Веня Рискин не испытывал зверского удовольствия от боевых приключений, выпавших на его долю. Приставленный к денежному сундуку, юный счетовод в амбарной книге, за сохранность которой отвечал головой, вел нехитрые записи по системе «дали-взяли». Начальство его работой было довольно: старательный еврей не крал ни гроша, на него можно было положиться. Близость к заветному сундуку определяла незаурядное общественное положение мальчишки в диком войсковом кругу. Удивляться тут нечему: в кровавой мешанине «гражданки» двадцатилетние сорвиголовы, начисто лишенные страха и моральных принципов, командовали дивизиями. Не однажды, приходуя трофейные поступления, Веня сталкивался с самим Махно. Чем этот легендарный народный герой поощрял круглоглазого подростка? Назидательным словом, пригоршней конфет или стаканом горилки?

Тачанка с прикованным к ней железными обручами денежным сундуком моталась по переднему краю, под огнем и в гуще конных лавин, – но бодрящий адреналин был противопоказан задумчивому еврею. Трясясь в узкой телеге с пулеметом, Веня вынашивал план побега. Незадолго до наступления махновцев на Крым счетовод-малолетка исчез, честно оставив в тачанке амбарную книгу и ключ от казны. Венина дорога вела в Одессу.

Вступление Вени Рискина в Великую Отечественную и прикомандирование его к ценителю еврейских песен генералу Хрюкину оказалось не менее драматичным. В самом начале войны было принято решение эвакуировать освобожденных от армейской службы писателей и их семьи в тыл. Эвакуация, разумеется, основывалась на «табели о рангах»: знаменитые писатели поехали в Ташкент, а те, кто поплоше, отправились в места поглуше. Опальный Олеша получил направление к туркменам – в Ашхабад. В тот же состав попал и Веня Рискин, забракованный для исполнения воинских обязанностей по всем статьям.

Надо сказать, что внешне Веня больше напоминал бравого солдата Швейка, чем бравого солдата Сталлоне: из песни, как говорится, слова не выкинешь. Представить Веню Рискина в кавалерийском седле или в чреве подводной лодки мог только человек, сверх меры одаренный воображением. В военкомате, как видно, таких фантазеров на первых порах не нашлось.

Поезд с эвакуированными тащился через всю Россию, а потом по пустынным пескам и камням, с остановками и пересадками, месяц с лишком. Главный туркменский кишлак встретил гостей бархатной азиатской тьмою и незнакомыми запахами Востока. Наутро беженцы отправились на главпочтамт. Там, в окошечке «До востребования», Веня расписался в получении повестки из военкомата. Сводки с фронтов поступали тревожные, и решение медкомиссии было пересмотрено: бракованный Веня Рискин призывался в строй. Явиться на сборный пункт следовало немедленно по получении повестки.

Естественно, это важнейшее событие решили отметить.

– Водки не было, невозможно было найти ее среди чинар, – рассказывал Веня. – Мы с Юрием Карловичем пошли на базар и запаслись несколькими бутылями местного вина, сладкого, как сироп, с красивым названием: то ли «Ширван-заде», то ли «Мулюк-яшули». Купили и подходящую закуску: урюк и кулек шелковицы. Устроились в каком-то запущенном общественном парке, на отшибе. Ну что в таких случаях делают с самого начала? Наливают. И мы налили. Как со знанием дела утверждал граф Толстой: «Первая – колом, вторая – соколом, а после третьей – легкой пташечкой».

Так оно и получилось. Вино, из которого впору было варить тянучки, ударило не только в ноги, но и в голову. О войне мы не говорили. Вполне допуская, что видимся с Олешей в последний раз, даже почти уверенные в этом, мы рисовали с ним картины послевоенной жизни победителей. Один только раз, как бы между прочим, Юрий Карлович спросил, умею ли я метко стрелять из ружья. В ответ я пожал плечами: стрелять из ружья мне еще не приходилось… Периодически пополняя винный запас, мы пропьянствовали до поздней ночи и, немного отдохнув на природе, поплелись в военкомат – там, по нашим предположениям, круглосуточно должен был сидеть дежурный, который меня и примет, и запишет по всем правилам, и выдаст, может быть, солдатскую одежду. «Вам придется постричься наголо, – загребая сухие листья в совершенной тьме парка, сказал Юрий Карлович. – Это необходимо». «Зачем? – спросил я. – Мне кажется, я не новобранец». «А где вы видели такую пилотку, которая пришлась бы вам впору?» Ответить на этот не праздный вопрос мне не пришлось: я свалился в пересохший арык и, пытаясь подняться, почувствовал дикую боль ниже колена. Нога была сломана. Но разве дело тут в ноге?!

Наутро я валялся на койке тылового военного госпиталя, куда с передовой привозили тяжелых раненых. Вокруг меня метались в бреду обожженные танкисты, разбитые летчики. И среди этих военных героев, настоящих мужчин, – я, со своей проклятой ногой, сломанной по пьянке! Если бы у меня был пистолет, я, может быть, застрелился бы со стыда – но у меня не было пистолета. Скажу одно: пили бы мы тогда водку, как все нормальные люди, я бы так не мучился. А то – «Ширван-заде»! Сахарный сироп для одалисок! И вот каким кошмарным позором всё это закончилось…

Знаменитостей берегут даже на войне. Чем знаменитей писатель, тем больше звезд на его погонах, тем дальше от фронта расположена редакция его газеты. Чем писатель безвестней, тем ближе его кочевая редакция к линии огня. А ничем не успевшие прославиться или идеологически неустойчивые не над гранками корпят в газете, а кормят вшей в окопах. И, надо сказать, окопная правда куда ближе к истине, чем газетная, сценическая или же экранная.

Веня Рискин так и не расцвел алым гладиолусом на ухоженной клумбе советской литературы – поэтому угодил на передовую.

До войны, перебиваясь, как говорится, с хлеба на квас, он сочинял цирковые репризы, писал на идише развлекательные тексты для артистов еврейской эстрады – Анны Гузик, например. Но однажды напечатал «настоящий» рассказ в журнале «Огонек». Вот как это было.

С рукописью в кармане Веня явился в редакцию «Огонька», к Михаилу Кольцову. Рассказ был написан под влиянием прозы Бабеля, к которому Рискин был близок, а Исаак Эммануилович, в свою очередь, относился к нему с дружеским расположением. В «Огоньке» рассказ прочитали – и сходу «завернули». Веня поехал к Бабелю жаловаться на жизнь.

Прочитав текст, Бабель вопросительно взглянул на него.

– Не печатают, – объяснил Веня. – В «Огоньке».

Бабель улыбнулся своей знаменитой, загадочной, как у Джоконды, улыбкой и, достав ручку, написал на последней странице: «Перевод с идиш И. Бабеля».

– Езжайте к Кольцову, – только и сказал Бабель. – И передайте ему это. Молча.

В таком виде рассказ появился на страницах журнала.

Однако публикация эта не принесла Вене славы и не повлияла на его солдатскую карьеру. Войну он прошел от начала до конца. Писем с фронта никому не писал – семьи у него не было, дальние родственники писем от него не ждали, а с друзьями, прежде всего с Олешей, он ждал встречи не по почте – если получится… Победа застала его в Германии, оттуда и возвращался Веня домой со своим аккордеоном и жидким заплечным мешочком. Рассказывая о своих военных приключениях, он упрямо называл себя «баловнем войны». На вопрос «почему?» отвечал, пожимая плечами: «Потому что меня не убили».

У каждого солдата свой рассказ о возвращении с войны – куда более трогательный, а иногда и более страшный, чем рассказ о дне призыва. Веня, возвращаясь, пересекал границу отечества ночью. Воинский эшелон остановили посреди пограничного поля, вывели солдат и построили их. Посвечивая фонариками, контрразведчики-смершевцы бегали вдоль строя: предстоял тщательный досмотр солдатских пожитков, ввозимых с Запада. Веня развязал свой мешок, разложил у ног содержимое. Заграничный шнапс с красивыми этикетками почему-то входил в список запрещенных к ввозу предметов, и Веня беспокоился о судьбе плоской бутылочки ямайского рома, припасенного в подарок Олеше. Об этом роме Юрий Карлович упрямо мечтал – ямайское зелье представлялось ему символом недосягаемости, как заповедный остров Борнео…

Копаясь в Вениных вещичках, смершевец наткнулся на выдранную из какой-то немецкой книжки страницу с фотографией женщины средних лет и неказистой внешности. Солдаты обычно везли картинки заманчивых красавиц из легкомысленных журналов, но чтоб фотографию скучной тетки…

– Это кто? – светя фонарем, спросил смершевец.

– Это мать Гитлера, – ответил Веня Рискин.

Контрразведчик обомлел, ночная земля ходуном пошла у него под ногами.

– Мать Гитлера? – приглушенно переспросил он. – Зачем везешь?

– Хочу показать друзьям, – объяснил Веня. – Пусть увидят, что обыкновенная женщина родила дракона.

– Рви! – не своим голосом крикнул смершевец.

Веня рвал, клочки опускались на землю.

– Топчи! – приказал смершевец.

Веня топтал, и соседи по строю молча глядели на этот странный танец.

Убедившись, что дело сделано, контрразведчик продолжил досмотр – но уже без азарта, утомленно.

– Это что? – спросил он, указывая на плоскую бутылочку.

– Лекарство, – ответил Веня. – От кашля.

– Знаю я эти лекарства… – проворчал контрразведчик. – Ладно, лечись.

Добравшись до Москвы, Веня с вокзала поехал к Олеше, в Лаврушинский. Дверь открыла Ольга Густавовна, жена Олеши.

– Б-же мой, Вениамин Наумович! Юра, Рискин вернулся!

Они вдвоем сидели за маленьким столиком в кухне, пили водку. Олеша повторял раз за разом:

– Вы живы… Вы живы…

Спустя какое-то время этот факт сделался почти реальным. Была допита вторая бутылка водки, припасенная Ольгой Густавовной. И тогда Веня, наконец, вспомнил:

– Я привез вам подарок, Юрий Карлович! С войны!

Ямайский ром был извлечен из мешка и разлит по рюмкам. Олеша всё повторял:

– Вы живы, Вениамин Наумович!

Проснулись поздно, с тяжелой головой.

– Как вам понравился ром, Юрий Карлович? – мучась похмельем, спросил Веня.

– Какой ром? – удивился Олеша.

– Ямайский. Я вчера вас забыл спросить.

– Не смейте трогать своими лапами мою мечту! – нахмурившись и утопив квадратный подбородок в ладони, сказал Олеша. – Ром! Может, вы скажете еще, что мы с вами были на Борнео?

– Да спросите у Ольги Густавовны! – защищался Веня. – Она же видела!

– Не было никакого рома, – отрезал Олеша.

– Был.

– А где бутылка? – спросил Олеша.

Выяснилось, что плоскую бутылку Ольга Густавовна вынесла с мусором на помойку.

– Я пойду найду, – решил Веня. – Ром был.

Они спустились вместе во двор, к мусорному ящику. Раскидывали и разгребали небогатый послевоенный мусор, пока не наткнулись на плоскую бутылку с яркой этикеткой.

– Да, – сказал Олеша, забрасывая бутылку в угол ящика. – Сбылась мечта, а я и не заметил… Но не будем всё же делать обобщений, не так ли, Вениамин Наумович?

Марсель Марсо в Москве

Ходить в концерты или на театральные спектакли, отстояв в очереди перед кассой и купив билет, Веня считал бессмысленным и даже позорным делом; да у него и денег не было никогда.

В самом конце 1950-х годов в Москву на гастроли приехал знаменитый французский мим Марсель Марсо. В то время приезд иностранного артиста в столицу представлялся грандиозным событием – советские граждане не были избалованы встречами с западным искусством. И вдруг – Марсель Марсо! Герой парижских подмостков! Веня Рискин решил непременно попасть на его концерт в театр «Эрмитаж».

Не один Веня – вся Москва мечтала «попасть на Марсо». Знаменитости бились за места в зале, о «лишнем билетике» нечего было и говорить. Веня стоял у входа в театр и зорко наблюдал за съездом гостей: вот прошла Раневская, вот Плятт, Бабочкин, Герасимов, Луков… Большинство этих людей были знакомы с одиноко маячившим Веней. Проходя ко входу, они останавливались и задавали один и тот же вопрос:

– Вы кого-то ждете?

И Веня неизменно отвечал:

– Вас!

Проходящие знаменитости, благодушно улыбаясь Вениной шутке, шли занимать места согласно купленным билетам, а Веня упрямо продолжал искать лазейку. Ищущий да обрящет: в зал, набитый битком, его провела Гоголева. Здесь уже всё зависело от находчивости и ловкости безбилетника: чтоб не вывели билетеры, чтоб не вызвали милицию.

Назавтра Веня рассказывал приятелям в кафе «Националь»:

– Это великий артист! Я имею право так говорить. Я мог пересчитать капельки пота на его лице!

– Как так? – недоверчиво удивлялись приятели. – Вы что, умудрились попасть в первый ряд?

– Нет, – отвечал Веня. – Приличные люди не сидят в первом ряду, кроме того, он весь был занят. Я сидел в оркестровой яме.

Кафе «Националь», на углу Манежной площади и Тверской, было тем адресом, по которому Вене писали письма: «Москва, кафе “Националь”, Рискину». Завсегдатаи кафе – два десятка представителей старой литературной и артистической богемы, уцелевшие в годы сталинских чисток и чудом выжившие – носили собирательное имя: «национальная гвардия». За столиками, покрытыми белыми скатертями, можно было встретить, помимо Олеши и Рискина, Михаила Светлова, Александра Ржешевского, Алексея Крученых, Марка Шехтера, Владимира Бугаевского, Николая Одноралова, Виктора Горохова, скульптора Виктора Шишкова по прозвищу Витя-коньячный. Молодых почти не было… Советская власть относилась к людям богемы с большим подозрением, поэтому с изрядной долей уверенности можно предположить, что кафе насквозь просвечивалось органами безопасности. Но официантки – «добровольные помощницы органов» – привыкли к своим беспокойным и, как правило, безденежным клиентам и испытывали к ним своего рода привязанность: здесь можно было получить в долг графинчик-другой коньяка и кофе с лимоном. Богемная клиентура засиживалась до 11 вечера, до закрытия заведения, а потом, если были деньги, отправлялась за город, во Внуково – там, в аэропорту, помещался единственный в столице ресторан, открытый по ночам.

Веня Рискин жил в дачном поселке Малаховка, под Москвой, – снимал там у какой-то старушки утепленный курятник. «Снимал» – это громко сказано: старушка забыла, когда в последний раз видела взнос от своего постояльца. Деньги – нет, зато удовольствие добрая старушка получала сполна – правда, только в зимнее время. Веня возвращался в свой курятник из города глухой ночной порой. К тому часу хозяйка занимала позицию у окошка, выходящего на улицу, – терпеливо сидела там за столом, попивая чай из блюдца, в теплой компании хороших подружек. Не доходя до окошка, в котором горел свет, Веня быстро сбрасывал одежду, раздевался до трусов – и в таком необыкновенном для этого времени года виде, босиком, дефилировал мимо окна с прилипшими к стеклу восторженными физиономиями зрителей.

– Твой идет! – восклицали пораженные старушки. – Голый!

За всё надо платить – в том числе за постой в курятнике…

Но и за эстетическое удовольствие надо раскошеливаться, и старушка закрывала глаза на то, что не досчитывалась куриной продукции: по утрам, на завтрак, Веня выпивал пару сырых яиц прямо из-под несушки.

Этими контактами, по существу, и ограничивалось после войны общение Вени Рискина с народными массами. Хождение интеллигенции в народ на предмет повышения его культурного уровня Веня не одобрял. Б-г отделил высокую культуру от массы, и нечего тут смешивать понятия и взбалтывать коктейль. О своих взаимоотношениях с Б-гом Веня никогда не распространялся, но, опрокидывая рюмку, не забывал прикрывать макушку ладонью – за отсутствием ермолки на голове.

К концу жизни, зимой 1963-го, Веня снова оказался в гуще народа – как на войне. Летом он перенес инсульт, здоровье оставляло желать лучшего. О малаховском курятнике пришлось забыть. Веню приютила вдова Ржешевского – того самого, «национального», написавшего сценарий по «Бежину лугу» для Эйзенштейна, – проживавшая на втором этаже подмосковной деревянной дачки с четырьмя или пятью детьми покойного мужа от разных браков и с большой собакой-боксером, которую Веня боялся панически. В тесноте, да не в обиде: Веня поселился на застекленной веранде. Ржешевские жили небогато, ели не вдосталь. Более всего страдал от бескормицы боксер. Кто-то из старых друзей привез как-то Вене десяток лимонов – на поправку. Веня потом рассказывал:

– Можно себе представить, как там было насчет приварка, если собака пробралась ко мне на веранду и сожрала все лимоны!

Картина, действительно, складывалась фантасмагорическая. Захандривший Веня попросил устроить его в актерский Дом престарелых, но из этой затеи ничего не вышло: престарелых актеров было много, а Дом – один. Пришлось снизить планку. Была найдена подходящая богадельня в подмосковной Лопасне. Актер Михаил Чайковский – муж знаменитой еврейской эстрадной актрисы Анны Яковлевны Гузик – повез Веню в его последнее пристанище. Богадельня стояла на отшибе, такси с трудом пробивалось сквозь снежные заносы. Наконец добрались. Дверь отворила нянечка, обмотанная шерстяным платком поверх серого рабочего халата. В вестибюле пахло перловой кашей и машинным маслом.

– Вы в гости? – спросила нянечка.

– Нет, постояльца привезли, – сказал Чайковский и указал на Веню.

– Вполне еще важный мужчина, – положительно оценила нянечка. – А то у нас тут одни дрова, одни дрова…

Директор богадельни, человек лет тридцати, с галстуком и в шляпе, сидел у себя в кабинете за скучным конторским столом и играл сам с собою в «морской бой». На вошедших он взглянул безо всякого интереса.

– Здравствуйте. Чайковский. Надеюсь, слышали.

Директор не слышал даже про Петра Ильича, но виду на всякий случай не подал.

– Тут вот писатель к вам приехал, – продолжал Миша Чайковский. – На жительство. Ему комнату надо посветлей, получше. Вы уж поспособствуйте!

– Есть у меня один номерочек, – сказал директор. – Люкс, можно сказать. Там пока что живет один интересный старичок, а вместе им веселей будет.

«Люкс» оказался узкой светелкой на две койки. На одной из них сидел ветхий голубоглазый старик в валенках, с белым пухом на голове. Ему могло оказаться и девяносто лет, и все сто.

«Националь». 60-е годы

– Чайковский, – представился Миша. – Надеюсь, слышали.

Старик ничего не ответил.

– Располагайся, – сказал Миша Чайковский. – Выпьем на посошок, и я поехал. – Он достал из портфеля бутылку водки и полбатона колбасы.

– Вот, на тумбочку можно, – любезно указал старик в валенках.

– Вы с нами не выпьете? – критически оглядывая старика, разведочно спросил Миша Чайковский.

– Не нальете, так и не выпью, – беззаботно ответил тот и достал из тумбочки три чисто вымытых баночки из-под майонеза.

– Наш человек, – решил Веня. – Ты кто будешь, дед? Давай по первой, а потом рассказывай. Ну, за знакомство! Лехаим! – И отчаянным жестом вскинул ладонь к макушке.

Спустя четверть часа Веня и Миша Чайковский, разинув рты, слушали рассказ о графе Льве Николаевиче Толстом, у которого на его Хамовнической усадьбе старик в молодые годы служил кучером.

– Я подаю, – неодобрительно рассказывал старик, – а граф Лев Николаевич дрова рубит. Я говорю: «Дайте топорик, не барское это дело!» А он в ответ: «Это я для аппетиту!»

В целом впечатление о «зеркале русской революции» у кучера сложилось не самое благоприятное. Мусоля во рту колбасу, он напирал на то, что граф был прижимист: на чай давал мало, а то и вовсе не давал. Выпив третью, старик поведал, что после службы у Толстого он недолгое время возил Родзянко, и за это при большевиках провел три года за решеткой. Жизнь старика, таким образом, была полна увлекательных приключений.

На руках у кучера Льва Толстого спустя полгода Вениамин Наумович Рискин скончался и был похоронен на местном кладбище.

Один из так и не опубликованных рассказов Вени начинался строчкой: «Из чего состоит человек? Из золота? Из мяса? Из сливочного крема? Человек состоит из историй».

Это он о себе сказал.

(Опубликовано в №171, июль 2006)