Недавно в издательстве института Жаботинского в Израиле вышла в свет - впервые в полном объеме - книга Юлия Борисовича Марголина "Путешествие в страну зэка" в двух томах. Издательство выбрало мое давнее эссе "Несостоявшаяся встреча" в качестве послесловия к этой замечательной книге, чем я, разумеется, очень горжусь.
НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ВСТРЕЧА
В Израиль моя семья прибыла из Варшавы весной 1965 года. В Лоде нас встретил Виктор, - троюродный брат моего отчима. Они не виделись свыше тридцати лет, и встретились уже пожилыми людьми, уставшими от превратностей жизни. Оба плакали.
В отличие от моего отчима, потратившего молодость на штудирование логики и философии в Берлине и в Варшаве, Виктор с тридцатых годов обживал в Палестине с таким трудом обретаемую родину. И фермером, и воином приходилось ему бывать.
В войну за Независимость он сражался в полку Хаима Ласкова, - том самом, который прикрыл беспорядочное отступление наших разбитых под Латруном частей. Был ранен.
Этот невысокий добродушный крепыш с лицом интеллигентного рабочего обладал даром вызывать в людях мгновенную симпатию. Даже те, кто видели его впервые, проникались к нему абсолютным доверием. Как-то сразу становилось ясно, что такому человеку можно дать на сохранение хоть миллион - без расписки, под честное слово, а потом придти через год-два и все получить обратно без проблем.
Себя Виктор называл сионистом социалистической ориентации, и был приверженцем бен-гурионовской партии.
В Тель-Авиве, в двухэтажном домике Виктора с небольшим ухоженным садиком, предметом гордости хозяина, мы и провели первые наши недели в Израиле.
Я хорошо помню, как ранним апрельским утром отправился зачем-то в район старой автобусной станции. В красной дымке маячили автобусы, возвышаясь над толпой подобно допотопным животным. На каждом углу лоснилось на вращающихся вертелах овечье мясо, совершая ритуальный свой танец под музыку, гремевшую в магазинах с баснословно дешевыми радиоприемниками необычайной красоты. Виктор сказал, что работают они от силы неделю, после чего их можно использовать только в качестве интерьера.
Дома здесь были специально приспособлены для торговли. В первом этаже не было ни окон, ни дверей, - лишь стальные жалюзи взметенные вверх так, что каждый мог бросить взгляд туда, вглубь, где неясными очертаниями возвышались в полумраке под аркадами груды товаров.
Лавки, походившие на пещеру Аладина, украшали узорчатые ткани и разноцветные бусы, словно для приманки дикарей.
Слегка обалдев от этого крикливого великолепия, я встрепенулся, увидев букинистическую лавку узким туннелем уходящую куда-то вглубь обширного двора. И нырнул в ее распахнутый зев.
Груды книг на всех языках, кроме русского. Я задержался у польской полки. И тут, рядом с сочинениями Сенкевича, бросилась мне в глаза родная кириллица. Какая-то русская книга сиротливо прислонилась к шеренге гордых поляков.
Я взял ее в руки. Имя автора – Юлий Марголин – мне ничего не говорило, но название я оценил сразу: - « Путешествие в страну зэ-ка».
Автор наделил хотя бы географией сонмы несчастных, раздавленных государством несвободы где-то там, в белом безмолвии.
Книга Марголина была моей первой покупкой в Израиле, и, наверно, самой удачной за все прожитые здесь годы.
Вернувшись, я остался в садике, сел на увитую плющом скамейку, раскрыл книгу - и уже не мог оторваться. Особая тональность этой книги, ее почти интимная доверительность, исключали возможность малейшей фальши.
Марголин рассказывал о страшных вещах языком будничным и простым, без пафоса и красивостей.
Стиль не создается, а возникает сам по себе, и подлинное мастерство никогда не бросается в глаза.
Да кто же он такой, этот Марголин?
Первые сведения о нем я получил от Виктора. Увидев у меня эту книгу, он потемнел лицом: - Охота тебе это читать. Марголин – наш махровый реакционер. Апологет холодной войны. Живет он в трех кварталах отсюда, и все пытается проповедовать свои бредовые идеи, которые никому неинтересны.
- Никакой он не апологет, а хороший писатель, - сказал я угрюмо.
- Да? Ну-ка дай книгу.
Виктор почти вырвал ее из моих рук и стал перелистывать. Лицо его покраснело. Он тяжело задышал и вдруг швырнул книгу в открытое окно
Это было так дико, что я растерялся. Тяжелое молчание длилось несколько секунд. Потом Виктор резко поднялся, вышел в сад, и тут же вернулся со злополучной книгой.
- Прости, - сказал он примирительно. – Я не должен был так поступать. Твоя книга упала прямо на куст роз, и шип уколол мне палец. Ты, наверно, усмотришь тут какую-то символику. Если это и символика, то очень дешевая, мой дорогой.
Виктор помолчал, порылся в аптечке, заклеил палец пластырем, и продолжил:
- Ты только посмотри, что этот мерзавец пишет. Он ткнул пальцем в строчки, и я прочел: «Советско-немецкая война была для нас войной горилл и каннибалов. Обе стороны были нечеловеческим искажением всего святого и дорогого нам».
- Ну и что? - спросил я наивно. – Разве это неправда?
- Какая правда?! – закричал Виктор. – Красная армия спасла евреев. Он что, не знает? Да как он смеет отождествлять социализм с нацизмом! Я сам ненавижу Сталина за искажение великой идеи. Но твой Марголин – враг социализма. Ну, ткнули его носом в лагерное дерьмо. Так он, вместо того, чтобы промыть нос, ходит и твердит, что весь мир провонял.
Виктор осекся и посмотрел на меня. Я молчал.
Глаза его вновь стали печальными и добрыми, и он спросил заботливо:
- Скажи, а ты обедал?
Виктор умер через несколько лет от сердечного приступа. Он был хорошим человеком, и я искренне горевал о нем.
Но вот что написал сам Марголин о таких людях в послесловии к своей книге: «Отношение к проблеме советских лагерей является для меня ныне пробным камнем в оценках порядочности человека. Не в меньшей мере, чем отношение к антисемитизму.
В самом деле, достаточно упомянуть о жертвах лагерей, чтобы у людей, которые при каждой другой оказии полны медовой доброты и демократической отзывчивости на малейшее несовершенство мира, вдруг выросли волчьи клыки и обнаружилась абсолютная невосприимчивость слуха и ожесточение сердца – как в известном рассказе Стивенсона о м-ре Джекилле и м-ре Гайде».
* * *
Я не собираюсь анализировать книгу Марголина. Ограничусь несколькими замечаниями.
У Марголина был предшественник. Данте Алигьери
Читателю это мое утверждение может показаться преувеличением.
С одной стороны – величайшее творение всех времен, по праву увенчанное бессмертием. С другой – книга, - хорошая, важная, нужная. Но, если говорить откровенно, есть в мировой литературе книги и посильнее «Путешествия в страну зэ-ка».
Я далек от того, чтобы сравнивать художественные достоинства «Божественной комедии» с произведением Марголина. Имеется в виду нечто совсем иное. При всей несоизмеримости судьбы и таланта, есть в чертах этих двух людей печать некоего родства.
Ведь в чем суть «Божественной комедии», если отрешиться от граненых терцин флорентийского «рифмача»,- так называл себя сам Данте, дабы отмежеваться от поэтов, пишущих по латыни и без рифмовки?
В обожествлении личности.
И действительно, - если в начале всего сущего «было Слово», то почему бы гению словесной магии не поставить мощью слова обожествленный свой дух рядом с первоначальным Словом у самого престола Создателя?
Рай – конечная цель загробного странствования поэта. Но путь к обители высшего блаженства лежит через чистилище и ад, обнажающие всю меру человеческой уязвимости и несовершенства.
Самообожествление Данте наивно, стихийно, простодушно, хоть и является следствием целенаправленной субъективности.
Преданный сын церкви, он верил во все ее догматы. Его нельзя было заподозрить в ереси. И хотя вся «Божественная комедия» преисполнена славословиями в адрес Данте, его не упрекнешь ни в кощунстве, ни в отсутствии скромности. Ведь это другие превозносят его до небес, а он лишь слушает с сокрушенным видом, как бы подавленный собственным величием.
Вергилий целует его в уста со словами: «Благословенна мать, родившая тебя, гордая душа». Данте скромно молчит Да и что тут скажешь?
Для Данте нет ничего более ценного, чем человеческая личность
И для Марголина тоже.
Эпиграфом к своему труду он мог бы поставить слова, начертанные на вратах дантовского ада:
«Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу туда, где вечный стон,
Я увожу к погибшим поколеньям».
Но если Данте возвеличил личность, то Марголин сумел сохранить ее в условиях пострашнее тех, которые изобразил великий флорентинец в песнях своего «Ада».
В дантовском аду грешники несут наказание за преступления, которые они совершили как личности Их и карают как личностей, ибо разрушение структуры души и утрата вследствие этого личностного мироощущения лишило бы наказание всякого смысла.
В аду же Марголина личность не наказывалась, а уничтожалась путем «расчеловечения и обезличения» – марголинские определения..
В «Путешествии в страну зэ-ка» подробно рассказывается, как это происходило. Против этого процесса и восстал Марголин, и, что самое поразительное, победил.
Борьба человека за сохранение себя как личности в нечеловеческих условиях, – основной стержень его книги.
Эпизод же с «лагерной гиеной», по-моему, вообще не имеет аналога в мировой литературе. Речь идет о «человеке со сросшимися черными бровями, цыганского типа, с бегающими глазами и мягким влажным ртом», терроризировавшем Марголина, - рафинированного польского интеллигента, «Укропа Помидорыча», личность в лагерных условиях абсолютно беспомощную. Так «гиене», во всяком случае, казалось.
Но когда он украл у терявшего силы Марголина последний кусок хлеба, произошло невероятное. Утонченный интеллектуал, доктор философии, почти уже доходяга, избил его до утраты пульса.
Все поздравляли Марголина, как именинника. Но вот как он сам оценил то, что произошло: «Мне не было весело, и я был полон стыда, унижения и горя. В этот день я прошел еще один этап расчеловечения. Я сделал то, что было противно моей сущности. Среди переживаний, которых я никогда не прощу лагерю и мрачным его создателям - на всю жизнь останется в памяти моей этот удар в лицо – который на одну короткую минуту сделал из меня их сообщника, их последователя и ученика».
Возведение в абсолют человеческой личности и роднит Марголина с Данте. Оба они прошли через ад, - Данте виртуально, а Марголин всем своим человеческим естеством, - чтобы добраться до рая, который им виделся одинаково, если отбросить условности и поэтические красоты.
Для Данте он заключался в том, чтобы лицезреть Беатриче, восседающую у престола Св. Троицы.
Рай Марголина - это маленькая комната в Тель-Авиве, где у накрытого стола ждала его, погибающего, любимая женщина.
* * *
Прошло пять лет со времени моего приезда в Израиль. Приходилось заниматься разными вещами, но Марголина я старался из виду не терять. Иногда попадались на глаза его публикации в зарубежной российской прессе. В Израиле же его имя было окружено враждебным молчанием.
Как раз в то время наступили долгожданные перемены. Мы с Мишей Левиным стали издавать журнал «Ами». Первый номер «Ами» мы сварганили на обычной пишущей машинке, придав ему привычный для новых израильских граждан самиздатский вид. Материалов на второй номер тоже хватало, но мы призадумались. Что-то не клеилось. Журнал получался без души.
- Слушай, Фромер, - сказал мой друг и соредактор, - журналу нужен добрый ментор, который своим пером, авторитетом, и мудрыми советами укрепил бы наши хилые интеллектуальные возможности. Давай обратимся к Марголину.
Я, разумеется, не стал возражать.
Не откладывая в долгий ящик, мы тут же позвонили Юлию Борисовичу, и он, узнав в чем дело, очень обрадовался. Ведь это нас он ждал долгие годы в созданной вокруг него атмосфере почти вакуумного одиночества. За нас боролся, для нас писал, в нас верил.
«Приезжайте, ребята. Я вас жду»,- закончил он разговор.
Мы должны были встретиться 20 января 1971 года. В пять часов вечера.
19 января Юлий Борисович Марголин умер…
Но, хоть встреча и не состоялась, с Марголиным мы не расстались. Второй номер «Ами» вышел с некрологом о нем и с тремя его работами, Он успел отложить их для нас. Мы получили эти тексты от его вдовы Евы Ефимовны.
Ну а у журнала начались неприятности.
* * *
22 февраля 2001 года, выступая на вечере, посвященном столетию Марголина, Геула Коэн назвала его одним из 36-ти праведников, на которых держится мир.
Их всегда 36, этих праведников. Как только один из них умирает, – рождается другой.
Как-то не очень верится, что праведников так много, но то, что Марголин один из них – это уж точно. Ведь хранит же что-то этот мир от разрушения. Поиск справедливости, смысла, гармонии, красоты, надежды – не такое уж гиблое дело, если человечество до сих пор существует.
Анатолий Якобсон назвал Марголина «человеком, который олицетворял красоту и гордость человечества».
К Марголину применимы слова Мандельштама, сказанные о Чаадаеве: »Идея организовала его личность, не только ум, дала этой личности строй, архитектуру, подчинила ее себе всю без остатка, и в награду за это подчинение подарила ей абсолютную свободу».
Я часто думаю о Марголине.
Это был человек, осененный особой благодатью, спасавшей его в концлагере, сопровождавшей в интеллектуальных поисках, в любви, в жизни, в литературе. Она была присуща лишь ему одному, но содержала в себе нечто очень важное для нас всех.
Знавшие его рассказывают о безмерности его ума, о необычайном его обаянии, глубине, великодушии. Все ощущали исходивший от него мощный духовный импульс, - так кошки улавливают электричество, сгустившееся в потемневших тучах.
Это был человек, опередивший свое время.
В стране победившего сионизма тон задавали функционеры, требовавшие не дразнить советского медведя, а то он, мол, разорвет находящихся в его берлоге евреев. Медведя, мол, следует подкармливать и всячески ублажать. Тогда он сам отпустит этих евреев, - таких тощих и невкусных.
Марголин активно выступал против такого лакейского подхода, и требовал активной борьбы с советской рабовладельческой системой, резонно полагая, что это единственный путь к освобождению советских евреев.
Он не любил, когда его называли антикоммунистом. Он не был «анти». Он был «за». За честь, достоинство, свободу, либеральные ценности, подлинную духовную гармонию.
Это был Дон Кихот, ненавидевший рабство во всех его ипостасях, сражавшийся с косностью, тупостью, недальновидностью слуг тогдашнего израильского истеблишмента.
Ох уж эти серебряные рыцари месяца на резвых лошадках, в блестящих латах, с острыми мечами и копьями. Они не раз повергали наземь тощего идальго с немощным телом, бросившего им вызов на своей жалкой кляче. Но они могли сколько угодно колоть его своими копьями.
Все равно Дульсинея Тобосская – самая прекрасная женщина в мире, а серебряные рыцари - всего лишь переодетые цирюльники.
Комментариев нет:
Отправить комментарий