АХ, У ИНБЕР...

Поэтесса и тиран.                       Борис Гулько

Остап Бендер сообщил нам, что «всю контрабанду делают в Одессе на Малой Арнаутской улице». Мы знаем больше: из округи этой улицы вышла почти вся советская культура.

В начале ХХ века в России произросло множество замечательных поэтов. Но стихи, пожалуй, лишь двоих их них люди стали петь, превратив их в народные песни.

Есенинские «Отговорила роща золотая», «Не жалею, не зову не плачу», «Клён ты мой опавший» сначала превратились в романсы, а затем, запомнив слова, народ их запел. Не так с песнями, родившимися из творчества одесситки Веры Инбер. У этих народ стал реальным соавтором.

Из стихов Инбер тоже рождались авторские романсы. Инбер пел Александр Вертинский. Но две песни, пережившие время их создания, стали по- настоящему коллективным народным творчеством.

Однажды в гостях у пожилой поэтессы оказался родоначальник советской бардовской песни Михаил Анчаров. Понятно, он был при гитаре. Бард очень удивился, когда Инбер стала поправлять его, исполнявшего «от Москвы до Шаньси». «Это мои стихи» – удивила она Анчарова.

Много загадочного в этой песне. Стихотворение было напечатано в 1914 году, но шесть лет спустя оно неожиданно превратилось в прощальную песню для белой эмиграции. Может быть, по этой причине пункт назначения в разных версиях песни варьирует: «от Москвы до Янцзы», «до Читы», даже как-то умещалось «до Берлина». Анчаров пел «до Чунцин». Но это, наверное, из-за географических соображений.  Анчаров – переводчик с китайского – наверняка знал, что нет такого города – Шаньси. Это – название провинции. Но звучит красиво. Строго говоря, в разных вариантах песни, звучащих с интернета, нет ни единой строчки, общей для всех. Даже финальная «punch line», как говорят американцы – щемящее «за кордоном Россия, за кордоном любовь» у Анчарова смазано. Ближайшей к стиху Инбер представляется версия, которую пел Юрий Визбор.

Похожа судьба другой народной песни Веры Инбер – про девушку из Нагасаки – родившейся из стиха середины десятых годов, и к концу десятых ставшей популярной. Эта песня развивалась в русле блатной и дворовой традиций. В чём-то народ улучшил текст поэтессы. У Инбер «Он юнга, его родина – Марсель», что не очень вяжется с дорогими подарками: «Янтарь, кораллы, алые как кровь, И шелковую юбку цвета хаки», которые  «Везет он девушке из Нагасаки». Поэтому народ произвёл юнгу в капитаны.

Добавил народ строчки: «У ней такая маленькая грудь, На ней татуированные знаки...», которые во всю мощь своих лёгких хрипел Высоцкий, исполняя «девушку из Нагасаки». Тут чувствуется блатная традиция. Если я правильно представляю себе воззрения одесской публики относительно женской привлекательности, почерпнутые из Бабеля – такое не могло родиться у одесситки.

Традиция дворовой песни видна в добавленной народом детали «у ней следи проказы на руках», анти-эротичность которой не перебивает даже продолжение, в той же традиции: «а губы, губы алые как маки»; а также изменение авторского «пьёт английский эль» на «крепчайший эль». Знали ли соавторы Инбер, что эль – это всего лишь пиво?

В блатную и дворовую эстетику легко и естественно  легло завершение стиха Инбер – про то, «что господин во фраке, Сегодня ночью, накурившись гашиша, Зарезал девушку из Нагасаки». Хоть поэтессе  такое завершение вполне могло быть навеяно представлением «Чио-чио-сан» в знаменитом Одесском оперном театре.

Судя по фотографиям, юная Инбер была хороша собой. Её «глазки» и «лоб» воспел в крайне неприличном стишке Маяковский. Жизнь Инбер сделало исключительным, однако, другое обстоятельство. Вера была то ли племянницей, то ли двоюродной сестрой – зависит от источника информации – Льва Троцкого. Она, конечно, гордилась такой связью, и описывала в начале двадцатых кабинет родственника:

  И, точно пушки на скале,

 Четыре грозных телефона

 Блестят на письменном столе...  

Эти четыре телефона, лучше бы чёрных , а не грозных, напоминают мне «четыре чёрненьких чумазеньких чертёнка» из популярной в те годы тавтограммы.

Факт родства с Троцким, после высылки того, превратился, в буднях советской жизни, в приговор пострашнее, чем рак поджелудочной железы в последней стадии. В списке родственников бывшего предреввоенсовета, оставшихся в Советской России, обычно значится «бесследно исчез». Если есть дата расстрела, то это почти повезло. Чтобы уничтожить сына Троцкого Льва Седова, ГПУ организовало в Париже специальную больницу, в которую Седова, с помощью  внедрённого агента, в 1938 году заманили. В ядерном реакторе ненависти, который являла собой душа Сталина, для Троцкого и всего, с ним связанного, производилась особая энергия. Но было исключение.

Почему Сталин сохранил Веру Инбер? Я вижу две версии объяснения.

Первая – Сталин был поэтом. В хрестоматии для грузинских школ присутствовали некоторые его стихи. Наверное, присутствуют и сейчас.

В первой половине восьмидесятых годов я имел удовольствие общаться одним из лучших советских переводчиков, поэтом и мемуаристом Семёном Израилевичем Липкиным. Он рассказывал, как в конце тридцатых была создана группа переводчиков во главе с Николаем Тихоновым, призванная перевести на русский и подготовить к печати сборник из, кажется, девяти стихотворений Сталина. Тихонов, наиболее одарённый в той группе политическим чутьём, повёл дело так, что ни одно стихотворение переведено не было. В конце концов группу распустили. Никого не расстреляли.

– Какими были стихи Сталина ? – спросил я Липкина?  

– Стихи как стихи – пожал плечами С.И.

Сталин считал себя экспертом в поэзии. Это он определил: «Маяковский – лучший, талантливейший поэт нашей советской эпохи». Единственный раз Сталин в себе усомнился. Это когда он решал уничтожить Мандельштама. Сталин, наверное, опасался лишиться лучшего поэта страны и решил справиться у другого кандидата в «лучшие» – по версии главного умника среди большевиков – Бухарина. Разговор Сталина с Пастернаком известен в разных версиях. В версии Анны Ахматовой Сталин допытывался: “Но ведь он же мастер, мастер?” Пастернак ответил: “Это не имеет значения”. Допускаю, что другой ответ мог бы Мандельштама спасти. Вроде, Пастернак очень убивался по поводу той беседы и тщетно добивался новой.

Так вот, Сталин мог испытывать почтение к Инбер как к коллеге по цеху поэтов. Допускаю, что в его блатной душе строчка Инбер: «зарезал девушку из Нагасаки» вызывала тёплые эротические чувства.

Вообще, Сталин был литературным человеком. Он, прочитывал, по оценкам исследователей, примерно по 400 страниц ежедневно. Известны два случая – с романами «В окопах Сталинграда» В. Некрасова и «Буря» И. Эренбурга, когда гибельная для авторов травля прерывалась присуждением книгам Сталинской премии. Бывали и обратные случаи.

Версия вторая. Сталин, как и одна из наиболее близких ему исторических фигур – Нерон, испустивший дух с заготовленной загодя фразой: «Какой великий актёр погибает!» – был человеком театральным. Это чудовище легко располагал к себе, вызывал симпатию и любовь у западных интеллигентов вроде Бернарда Шоу, Герберта Уэльса, Ромена Роллана, даже у Ф.Д.Рузвельта. Лион Фейхвангер, побывавший на Московских процессах 1937 года, отмечал их замечательную режиссуру.

В феврале 1937 года на пленуме коммунисты кончали Бухарина. Один за другим выступавшие клеймили главного теоретика партии. Бухарин просил защиты у Сталина: «Коба, что же это?» Сталин встревал: «Мы не должны так говорить о любимце партии». Но это не помогало. Атака продолжалась. Какая драматургия!

Нравилось Сталину режиссировать постановки с женщинами. Сноха Максима Горького Н.А.Пешкова, по прилипшему к ней прозвищу «Тимоша» – была женщиной незаурядной. Она рано овдовела – муж по пьянке уснул зимой на улице. Ходили слухи о её связях с тестем, с маршалом Тухачевским. Нарком Ягода волновался о ней в камере смертников,  А.Н.Толстой готов был из-за неё оставить семью. Но Сталину Тимоша отказала.

Месть тирана была изощрённой. Тимошу не посадили. Но стоило ей сблизиться с каким-либо мужчиной, того немедленно арестовывали. Это длилось много лет подряд. Такая вот шекспировщина.

Родственница Троцкого вполне годилась для пьесы кремлёвского автора. Вере Инбер отводилась роль самого Троцкого. Тот, унижавший Сталина в жизни и в своих писаниях, в облике своей племянницы перековывался и принимал менторство грузина.

В 1939 году Сталин распространил такую легенду: проверяя имена представляемых к наградам, он спрашивает:      

 – А почему в списке нет товарища Веры Инбер? Разве она плохой поэт? И не заслуживает ордена?

 Сталину напомнили, что Вера Инбер – двоюродная сестра Троцкого. – И все-таки я думаю, – произносит главный герой пьесы, – мы должны наградить товарища Веру Инбер. Она никак не связана со своим братом – врагом народа. И стоит на правильной позиции. И в жизни, и в творчестве.

 Поэтесса получила орден “Знак Почёта”. Позже Инбер награждали Сталинской премией второй степени, двумя орденами Трудового Красного Знамени.

Инбер старательно подыгрывала Сталину, изображая свирепую коммунистическую стерву. Она перековалась в соцреалисты, воспела рабский труд копателей Беломор-Балтийского канала, травила хорошего поэта Мартынова, заседала в правлении Союза Советских писателей, в редколлегии журнала Знамя. После смерти тирана, когда можно было уже несколько расслабиться, Инбер в 1958 году была агрессивна в травле Пастернака за его Доктора Живаго. Побочное следствие той игры –  душа, как отмечали критики, покинула её стихи.

В культуре России Вера Инбер осталась двумя песнями, в которые народ превратил два её ранних стихотворения.