ИЗ ДНЕВНИКА 2

Один бедняга решил в отчаянии отправиться в мир иной. Забрался на крышу и бросился вниз, на камни мостовой…. Но не разбился, а вдруг полетел совершенно свободно. Самоубийца парил над городом, и жизнь ему показалась прекрасной, наполненной смыслом. На следующий день он решил повторить полет, залез на ту же крышу и с улыбкой бросился вниз…. Он лежал на камнях с переломанными ногами и руками и никак не мог понять, почему его оставил Бог.

 - Он тебя не оставил, - сказал бедняге в больнице мудрый доктор, - иначе ты бы больше не задавал вопросов. Полет, мой милый, возможен только на краю отчаяния. Корысть и удовольствия здесь не причем.

 Старая комсомолка Раиса Лерт, обиженная на культ личности, исказивший великие идеалы коммунизма, пишет в своей книге «Не поминайте лихом»: «Существенно то, что самая структура нашей государственной и общественной жизни построена так, что она часто отталкивает, выталкивает из себя людей искренних, самоотверженных, бескорыстных, сплошь и рядом талантливых, а выдвигает беспринципных, послушных и жадных».

Увы, не «наша» структура, а любая структура, еще раз убедился в этом в Израиле. Честь, порядочность – не для массового потребления. С талантом, особенно крупным, неуютно, мучительно (зависть) и опасно. Бездарь всегда СВОЙ. Талант – ЧУЖОЙ. Всегда личность значимая встречает сопротивление среды и это нормально. Над миром людей властвует пошлость, подлость и  бездарность, но «без зла не будет и добра», как писал Юлий Лотман, да и не он один.

Осень. Один на даче. На сотни метров вокруг ни одного человека. Тишина звенящая. И невольно начинаешь разговаривать с теми, кто не знает человеческого языка: сороке говорю, что я не позолоченный и не блестящий, и нечего на меня пялится жадным глазом; мухе, что зря она проснулась в такое время года, даже крота подземного уговариваю не разрывать наш участок…. Поймал себя на том, что смысла в моей речи не меньше, чем при разговоре с людьми.

Как горько и страшно, что вещателем Апокалипсиса становится целый народ.

«Не стоит в смутные дни ждать фильмов, исполненных надежды. Пока нет надежды в нашем русском мире, пока нет ее в умах и на улицах, никакой надежды от художника дождаться нельзя. Эту свечу нужно держать зажженной у себя в сердце. Надо хранить в себе самом этот луч. Пока люди не научатся отыскивать волю к надежде в себе самих, наш апокалипсис будет с нами».

 Из интервью Андрея Звягинцева Валерию Кичину, «Российская газета»

 Прочел эти страшные слова талантливого кинорежиссера и подумал, что надежда на возрождение, на победу национального духа никак не зависит от реального бытия той или иной нации в определенный исторический отрезок, что основа любой надежды в искренней вере в силу, стоящую над тобой, над твоим народом, над временем, наконец.

 Разве положение потомков Иакова в сороковых годах прошлого века было лучше положения нынешнего россиянина в стране сравнительно мирной, огромной и богатой. Не та власть, но когда в России она была «той». «Воли к надежде» хватило  евреям, чтобы возродиться, восстать из ада Холокоста. Внутренняя опустошенность идет от укоренившегося атеизма, как формы возвращения в язычество. Надежда на утопию «светлого будущего» оказалась жалкой подменой подлинной веры. Рухнула эта надежда – и нация оказалась в тупике, о котором говорит Звягинцев.

ИЗ ДНЕВНИКА

  Никогда не сомневался в существовании души. Если душа болит – значит, она существует, но нет тяжелее пытки, когда душа болит вместе с телом.

  Детская больница 1954 –го года. Палата на полтора десятка больных детей. Гладкий, курносый подросток просвещает меня с тихой улыбкой:

 - Берия был еврей, гад и враг народа. Ты тоже жид – выходит ты тоже гад и сука.

 Тело болит, но душа болит сильнее, потому бросаюсь на обидчика. С одним курносым мог бы и справится, но «просветитель» не один. Соседи будто только и ждут моего рывка. Распяв меня на полу, душат подушкой. Берию казнили, меня тоже казнят. Я задыхаюсь, в голове звенят, как при наркозе, тяжелые колокола. Сопротивление бесполезно. Сейчас все кончится – и я освобожу свое место в этой проклятой жизни другому страдальцу…. И вдруг свет и воздух! В дверях белое, спасительное облако медсестры.

 - Етот псих, - рассказывает облаку курносый, - сам себя подухой душить стал, а мы отымали.

 - Вот я вам! – грозит пальчиком облако и уплывает небесной дымкой по голубому коридору.

 Двери вновь закрыты плотно. Курносый сразу надо мной склоняется.

 - Що, Берия – жид, так? Ты тоже жиденок?

  Тут подходит к курносому высокий подросток, даже усы у него растут. Двумя пальцами усач стискивает тонкую  шею курносого и уводит его в дальний конец палаты, к широкому окну, где и помещается койка моего обидчика.

 - Отпусти, сучий потрох! – визжит по дороге курносый. – Ребя, наших бьют!

 ( Пройдут годы и даже партия под таким названием возникнет в России. Знаю с детства: «наши» - это те, кто душил меня вонючей подушкой, когда перо иглой вонзалось в губу, а удушье убивало мозг).

 Тогда «наши» решили не стали искушать судьбу, оставив меня и моего спасителя в покое. Усатый больше на меня и не смотрит. Все понимаю, молча поднимаюсь, ложусь на свою кровать. Душа болит так сильно, что не слышу боли тела.

 В палате тихо. Обиженно сопит курносый…. В тут ночь я сплю плохо. Страх будит меня. Мне кажется, что ко мне, спящему, вновь подкрадывается кто-то с подушкой …

 Резко, рукой хозяина и хама, распахиваются двойные двери в коридор. В освещенной раме двери – сутулая фигура дежурного врача и медсестры.

 - Утром жидка в коридор, - осмотрев палату, говорит сутулый, - а Лосева на его место.

 Приговор вынесен – и я почему-то и сразу крепко засыпаю, Теперь я знаю, что будет завтра. Ничего страшного не произойдет. В коридоре полно больных. Там светло, весело и не будет курносого… Что еще? Ах да я «жидок», но здесь ничего не поделаешь. Здесь не о чем спорить.

 Утром меня переводят в коридор, а на мое место привозят на каталке – прямо из операционной – спящего мальчика. Это справедливо – такому больному не место на сквозняке, в беспокойном коридоре.

 Корчусь на раскладушке, болит душа и снова начинает болеть тело. Тихо плачу, отвернувшись к стене. Кто-то тяжело опускается на мое шаткое ложе.

 - Держи, - говорит усатый подросток и протягивает мне оловянного солдатика, - в уборной нашел, потеряли, а, может, и выкинули.

 Отличный солдатик. Когда-то он был раскрашен и в руке держал оружие.

 Даритель сразу же уходит, но слезы на моих щеках высыхают сами собой. Подарок тоже сам карабкается по одеялу на «вершину горы». Сверху он сможет увидеть маленький самолетик. Прекрасна позиция «на вершине». Отсюда легко отбить любую атаку даже обгоревшей спичкой, найденной на полу…. В игре я забываю о курносом и о тяжести вонючей подушки.

 В той больнице, полюбив оловянного солдатика, я прикоснулся к открытию необыкновенной важности: нельзя жить обидой и ненавистью. Помни все, но не сходи с ума, не живи черным ужасом чужого безумия. Тогда, в больнице, и в чудо поверил: будто всегда найдется тот, кто подарит тебе солдатика – часового, пусть облупленного и без оружия. Я и по сей день верю, что всегда найдется такой «усатый, большой подросток»…. Ну, а когда не поспешит он на помощь, - значит и помирать пора.