пятница, 28 июня 2013 г.

ЛЕРМОНТОВСКАЯ АЛЛЕЯ и СЕРГЕЙ ПАРАДЖАНОВ






 " Мне представлялось, как он, нисколько не страдая от угнетающей всех нас жары ( известно было, что в Железноводске в специально прорубленной к источнику аллее в любую жару прохладно, легкий ветерок, ароматический воздух), не страдая от жары, он вольготно чувствует себя, любезничает с дамами, пописывает свои стишки и, главное, нисколько не задумывается о предстоящем поединке".
 В. Родин, роман-мистификация "Каинова печать".
Почти через полтора века я увидел  дом, откуда ушел поэт на смерть. Да какой там дом! Приземистую, вросшую в землю, хибару, где ночевал Лермонтов перед дуэлью с Мартыновым. По тенистой аллее не раз ходил к источнику: первому, самому старому источнику у Железной горы.
Лермонтов пил ту воду перед дуэлью Точно эту живительную влагу, горячую поутру, с легким духом сероводорода.
В первой половине девятнадцатого века не было кольцевой аллеи, опоясывающей парк на горе Железной. Впрочем, тогда и парка никакого не было, а был лес, хранящий минеральные сокровища самой горы.
Окружную аллею украсили памятными знаками в честь произведений Михаила Юрьевича. Не знаю, целы ли они сейчас, после жадной и разрушительной бури, прошедшей над Кавказом. Но тогда, в конце семидесятых и в начале восьмидесятых годов, - все было в порядке: деревья, скамейки и сами знаки, выполненные со вкусом и любовью к творчеству поэта.
В те годы я во всем искал возможности для кино. Вот аллея казалась готовым сценарием для фильма - реквиема о поэте. Человек в черном проходит мимо знака, посвященного "Мцыри" или "Герою нашего времени", звучат стихи или проза Лермонтова…. И музыка. Ну, конечно, красивейший из красивых - вальс Грибоедова, что же еще?… Дальше ничего не придумывалось. Мешала молодость и природа. Природа Северного Кавказа: богатая, звучная, живая. Она отвлекала, уводила в сторону от мыслей о смерти. Тогда я не знал, что на любые вопросы способна ответить эта природа. Тогда, в юности, я искал ответы там, где их невозможно было найти.
В то время, впрочем, я уже пережил М.Ю. Лермонтова на целых три года. Но тогда не испытывал стыда при мысли об этом. Это  сейчас, читая его стихи и прозу, думаю, что человек этот, погибший в 27 лет, старше и мудрее меня самого и моих современников на тысячелетие.   
Настанет год. России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей белый край терзать;
И зарево окрасит волны рек;
В тот день явится мощный человек.
И ты его узнаешь – и поймешь,
Зачем в руках его булатный нож:
О горе для тебя! – твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет все ужасно, мрачно в нем,
Как плащ его с возвышенным челом.
Первые строки этого стихотворения цитировались часто, последующий текст не позволял включать его в хрестоматии. Жаль, что умер Ираклий Андронников накануне 21 века. Сегодня он бы отметил: "булатный нож" – сталь – Сталин.
Вот еще строфа Лермонтова из стихотворения "Пророк":
С тех пор как вечный судия
Мне дал всеведенье пророка.
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
 Михаил Лермонтов и Франц Кафка. И тот, и другой с необыкновенным мастерством умели писать зримо, картинами, и силой пророчеств.
От пошлости жизни, от страха перед будущей Катастрофой ушел молодым из жизни Кафка. От злобы и порока, может быть и внутри себя самого, ушел на смерть юноша Лермонтов, но успел сделать столько, что стихами его и прозой будет живо искусство литературы до тех пор, пока  оно существует. Да и не только литературы. Потому что когда-нибудь, верю в это, и кинематограф вспомнит о том, что он – искусство.
Но прежде еще об одном событии в Железноводске. В то утро, как обычно, после стакана живительной влаги, вальяжно прогуливался по Лермонтовской аллее и вдруг услышал рев сирены. Этот рев был внезапен  и страшен. В оглушающем, надрывном реве   звучала сама смерть. Остановился. Не мог идти дальше.  Стоял и ждал, когда стихнут  звуки сатанинской трубы, заглушившие голоса птиц и шелест сухой листвы на деревьях. Мне было страшно и вдруг показалось, что сирена эта ревет, жестоко разрывая, терзая тишину, в память убитого на дуэли поэта, что горькие его пророчества сбываются вновь. Мне казалось, что сравнительно благополучная, устойчивая жизнь в России вдруг оборвалась, и теперь всех нас ждут темные времена. Но тогда же и подумал, что сирена – знак нашего кровавого времени. Звук этот совсем из другого фильма, не имеющего никакого отношения к гибели поэта.
Рев смолк. Спустившись с горы к санаторию,  узнал, что умер Леонид Ильич Брежнев. Всего лишь генеральный секретарь коммунистической партии СССР, человек незначительный и, сравнительно с другими вождями империи, в меру злобный и тихий, если не считать задавленную танками "чешскую весну", развязанную кровавую бойню в Афганистане и вялую борьбу с диссидентами. Время русского социализма вышло, так и не наступив. Брежнев был необходим тому времени болота и гнилых туманов. Нет, не о нем  писал Лермонтов пророческие стихи. 
Так, совершенно неожиданно, суетная и торопливая современность разрушила очарование парка Железной горы. Больше я не возвращался в Железноводск, да и о Лермонтове вспоминал не часто.
Вот только привлекла внимание внезапная, от издержек наступившей свободы, трактовка гибели поэта. Пророк вдруг стал жертвой жидо – масонского заговора. И все потому, что Мартынов (Мартыш) не то отчество носил. Да и не только Лермонтова объявили тогда жертвой злостных заговорщиков. Смотрел наскоро скроенный, фальшивый до последнего кадра, фильм Николая Бурляева и вспоминал только одну реплику поэта из "Героя нашего времени", слова Печорина: "Ни за что на свете, доктор! – отвечал я, удерживая его за руку, - вы все испортите; вы мне дали слово не мешать…. Какое вам дело? Может, я хочу быть убит…"
 Ведь все так просто. Заговор существует. Но иной, не придуманный, подлинный заговор, заговор пошлой, грязной и подлой жизни против высокого дара поэта. Хотел быть убитым Пушкин,  Лермонтов, Есинин и Маяковский, Цветаева. Не хотел жить Блок. Это только в России…
Бурляев свои фильмом будто надругался над памятью великого поэта, все опошлил, выстрелил в гения еще раз. Да и в меня тоже. Я  больше не хотел думать о Лермонтове, перечитывать его тексты.  
 И вдруг, как это часто бывает, через много лет, уже в Израиле, по какому-то внутреннему приказу вернулся к его стихам и прозе. Может быть, виной тому стала тоска по кинематографу. В какой-то момент я вновь стал "кадровать" и "монтировать" действительность, как это было в те давние годы, когда я впервые увидел домишко, из которого Лермонтов ушел в смерть.
Михаил Ильич Ромм обнаружил одну особенность классической словесности: она, как правило, удивительно кинематографична. Ты не только читаешь текст, ты его видишь и слышишь. Слова уводят тебя за собой властно, приковывают полнотой содержания, точным монтажом эпизодов. Если ты видишь что-то, слышишь, ощущаешь запахи – ты невольно переносишься далеко от реального мира. Не читаешь книгу, а ныряешь в нее с головой.
Вот отрывок из повести Лермонтова "Вадим". Невольно порчу текст  киношными ремарками.
ОБЩИЙ ПЛАН ( трансфокатор: приближающая объект оптика): "День угасал; лиловые облака, протягиваясь по западу, едва пропускали красные лучи, которые отражались на черепицах башен и ярких главах монастыря. Звонили к вечерне; монахи и служки ходили взад и вперед по каменным плитам, ведущим от кельи архимандрита в храм;
КРУПНЫЙ ПЛАН: "длинные, черные мантии с шорохом обметали пыль вслед за ними;
СРЕДНИЙ ПЛАН: "и они толкали богомольцев с таким важным видом, как будто бы это была их главная должность.
КРУПНЫЙ ПЛАН: "Под дымной пеленой ладана трепещущий огонь свечей казался тусклым и красным;
ОБЩИЙ ПЛАН: "богомольцы теснились вокруг сырых столбов, и глухой, торжественный шорох толпы, повторяемый сводами, показывал, что служба еще не начата".
Готовый фильм на бумаге. Так снимать кино умел один Сергей Параджанов. Не даром он выбрал прозу Лермонтова "Ашик – Кериб" для своего фильма.
В начале семидесятых годов прошлого века Параджанов пускал всех желающих в свою киевскую квартиру. Вот и нас пустил. Он мечтал тогда снять фильм о крушении Вавилонской башни. Сценарий был почти готов, записан в тетрадь и проиллюстрирован отличной графикой. Параджанову было все равно, кому читать свой сценарий. Он читал его нам. Потом вдруг отвлекся и сказал: "Хочу увидеть на экране "Ашик – Кериб".
-         Сережа, - сказал тот, кто привел нас к знаменитому режиссеру. – Зачем тебе  ислам? Ты же христианин.
-         Ислам, - улыбнулся Параджанов. – Это восток. Это Библия. Я люблю восток.
Пройдет 17 лет. Художник, не сломленный тюрьмой, снимет классический фильм о талантливом музыканте из города Тифлиса. Шесть страничек сказки Лермонтова. Шесть странных для поэта страничек, скупая запись рассказа, услышанного по дороге.  Параджанов совершил невероятное: он сделал за Лермонтова то, что не успел довершить поэт.
Перечитывал эту сказку и вспомнил слова режиссера о Востоке и Библии. Перед вами отрывок, будто взятый из "Песни песней": "Вот раз он лежал в саду под виноградником и, наконец, заснул; в это время шла мимо Магуль-Магери со своими подругами; и одна из них, увидав спящего ашика (балалаечник), отстала и подошла к нему: "Что ты спишь под виноградником, - запела она, - вставай, безумный, твоя газель идет мимо".
Корни пророчества Лермонтова лежали в его бесспорном восприятии мира через Книгу Книг, и Сергей Параджанов никогда не декларируя свою веру,  был  удивительно религиозным художником.
Вернемся к "Вадиму". "Торжественный шорох толпы, повторяемый сводами". Так нынче писать разучились. В пяти словах и музыка, и живопись, и динамика образа. Что еще нужно для того, чтобы перенести написанное на  пленку.
В первой трети позапрошлого века не еще не родилось кино, да и фотография казалась чудом. Тем не менее, был Лермонтов мастером и документального фильма. Странно озаглавлены эти несколько незавершенных страниц печатного текста: <"Отрывок: "У граф. В… был Музыкальный вечер">. Не буду этот  отрывок кадровать и портить, вы легко сделаете это сами: "Сырое ноябрьское утро лежало над Петербургом. Мокрый снег падал хлопьями, дома казались грязны и темны, лица прохожих были зелены; извозчики на биржах дремали под рыжими полостями своих саней; мокрая длинная шерсть их бедных кляч завивалась барашком; туман придавал отдаленным предметам какой-то серо-лиловый цвет. По тротуарам лишь изредка хлопали калоши чиновника, да и иногда раздавался шум и хохот в подземной полпивной лавочке, когда оттуда выталкивали пьяного молодца в зеленой фризовой шинели и клеенчатой фуражке".
Все – фильм о Питере тридцатых годов девятнадцатого столетия перед вами.
 А с каким блеском Лермонтов монтировал эпизоды. Вновь вернемся к "Вадиму".  Торжественная, божественная месса – и встык мелочная суета нищеты человеческой на пороге в Храм.
ОБЩИЙ ПЛАН: "У ворот монастырских была другая картина. Несколько нищих и увечных ожидали милости богомольцев;
СРЕДНИЙ ПЛАН: "они спорили, бранились, делили медные деньги, которые звенели в больших, посконных мешках…
Все! Лермонтов взял читателя в плен, теперь можно и позволить себе авторский голос: "Это были люди, отвергнутые природой и обществом ( только в этом случае общество бывает согласно с природой); это были люди, погибшие от недостатка или излишества надежд, олицетворенные упреки провидения; создания, лишенные права требовать сожаления, потому что они не имели ни одной добродетели, и не имеющий ни одной добродетели, потому что никогда не встречали сожаления".
Пять строк, как прежде пять слов, похожи на атом, содержащий в себе космос противоречивой ткани, праха, из которого был создан человек,  всю глубину проблемы, над которой бились лучшие умы философии и литературы, исписав с этой целью десятки тысяч страниц.
Короткая формула Лермонтова способна заменить большую часть из написанного на эту тему до Михаила Юрьевича и после него.
В этих пяти строках и пророчество поэта: "Настанет год. России черный год, когда царей корона упадет; забудет чернь к ней прежнюю любовь. И пища многих будет смерть и кровь".
Эта та чернь у ворот монастырских. Охлос. Люди, "отвергнутые природой и обществом". Отвергнутые природой только и способны на разрушение этой природы и самих себя. Пророчество – это не только озарение. Озарение – ничто без мудрости.
Кинематограф появился через пол века после смерти Лермонтова. Писать зримо настоящий художник обязан, иначе у него нет шанса быть прочитанным.
Вот строки из очень короткого романа "Княгиня Лиговская", но и этот роман может служить сценарием полнометражного фильма: "Спускаясь с Вознесенского моста и собираясь поворотить направо по канаве, вдруг слышит он крик: "Берегись, поди!…" Прямо на него летел гнедой рысак; из-за кучера мелькал белый султан и развивался воротник серой шинели. Едва он успел поднять глаза, уж одна оглобля была против его груди, и пар, вылетавший клубами из ноздрей бегуна, обдал ему лицо, машинально он ухватился руками за оглоблю, и в тот же миг сильным порывом лошади был отброшен несколько шагов в сторону на тротуар… раздалось кругом: "Задавил, задавил, - извозчики погнались за нарушителем порядка, но белый султан только мелькнул перед их глазами, и был таков".
Какой-нибудь хитрый и расчетливый продюсер прочел бы  эти строки и тут же направил факс по адресу поэта с категорическим повелением взять билет на самолет до Лос-Анджелеса, Голливуда. Разумеется, за счет компании.
Впрочем, не знаю: слишком уж склонен был поэт к рассуждениям. Нынче они не в моде. Людям некогда думать. Нужно в спешке зарабатывать деньги и без промедления их тратить. Никаких пауз, никаких "размышлизмов". 
В романе Лермонтова, где впервые появился человек по фамилии Печорин, ничего не нужно нынешнему кинематографу, кроме чиновника, сбитого с ног лошадью…. Нет, может быть еще и это: "С отчаянными усилиями, расталкивая толпу, Печорин бросился к дверям… перед ним человека за четыре мелькнул розовый салоп, шаркнули ботинки… лакей  подсадил розовый салоп в блестящий купе, потом вскарабкалась на него медвежья шуба, - дверцы хлопнули, - " на Морскую! Пошел!…"
 Смерть и любовь   было бы велено оставить в романе-сценарии. Остальное – к черту! Вместе с удивительными знаками препинания в этом отрывке. Три точки, три точки, три точки… Сам Лермонтов не видит мир прерывисто. Это Печорин в страстях замечает только то, что желает видеть. Вместе с тем – это и указание оператору: высвечивается только путь розового салопа – все остальное во мраке.   
Талант пророчества – это еще и физическое совершенство зрения. Лермонтов видел мир не обычными глазами, а будто с помощью волшебной оптики, телескопа и микроскопа.
А как он умел одной строчкой в диалоге, одной репликой, дать характер героя. Читаю раннюю романтическую драму Лермонтова "Странный человек": БЕЛИНСКОЙ. А! Здравствуй, Арбенин… здравствуй, любезный друг! Что так задумчив? Для чего тому считать звезды, кто может считать звонкую монету!"
И все – этот Белинской перед нами, да и его визави – звездочет - Арбенин – тоже.
Как же поздно я начал "копаться" в текстах поэта. Мне бы заняться этим почти сорок лет назад, во ВГИКе. Мне бы учиться уму – разуму, не слушая дурацкие лекции по атеизму и марксизму-ленинизму, а читая запоем и перечитывая с холодной головой школяра Лермонтова. Но время ушло…. И все-таки я ставлю  три точки, как тайное его продолжение, как надежду, и читаю текст еще одного "сценария" поэта: "С мрачным лицом он взошел в комнату Ольги; молча сел возле нее и взял ее за руку. Она не противилась; не отвела глаз от шитья своего, не покраснела… не вздрогнула; она все обдумала, все… и не нашла спасения; она безропотно предалась своей участи, задернула будущее черным покрывалом и решилась любить… потому что не могла решиться на другое".
Сам Лермонтов задернул свое будущее "черным покрывалом", потому что слишком многое узнал о нем в юности. И вот еще что: никогда не читал и не слышал ничего точнее, чем это, авторское и режиссерское, указания актрисе: "… и решилась любить… потому что не могла решиться на другое".

Комментариев нет:

Отправить комментарий

Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..