среда, 28 сентября 2022 г.

Недельная глава «Вайелех». Тора как песнь

 Читая Тору

Недельная глава «Вайелех». Тора как песнь

Джонатан Сакс. Перевод с английского Светланы Силаковой 28 сентября 2022
Поделиться89
 
Твитнуть
 
Поделиться

Долгий и бурный жизненный путь Моше близится к концу. Благословляя и ободряя словесно своего преемника Йеошуа, он передает ему полномочия и говорит так:

«Сегодня мне исполнилось сто двадцать лет. Возможно, я больше не буду уходить [в поход] и возвращаться, поскольку Г‑сподь сказал мне: “Ты не перейдешь Иордан”»  (Дварим, 31:2).

Как отмечает Раши, он говорит «возможно, я не буду», а не «я не могу». Он до сих пор в расцвете сил, его здоровье крепко: «Его зрение не ослабевало, а его силы не истощались». Но он достиг конца своего личного пути. Наступило время, когда должна начаться другая эпоха, прийти новое поколение, появиться лидер иного типа.

Но, прежде чем Моше простится с жизнью, у Б‑га есть еще одно, последнее заповедание — оно адресовано Моше, а через Моше передано грядущим поколениям:

«А теперь запишите для себя эту песнь и научите ей сынов Израиля, вложите ее в их уста, чтобы эта песнь была свидетелем для Меня среди сынов Израиля»  (Дварим, 32:19).

В простом, буквальном смысле этот стих означает, что Б‑г повелел Моше и Йеошуа записать целиком песню, которая приведена в Торе ниже, — Аазину (Дварим, 32:1–43). Так понимают этот стих Раши и Нахманид. Но устная традиция истолковывает его иначе.

По мнению мудрецов, слова «а теперь запишите для себя» относятся к Торе в целом. То есть последняя из всех 613 заповедей обязывает написать свиток Торы — или, самое малое, принять участие в написании хотя бы одной буквы в нем. Вот этот закон в изложении Маймонида:

«Предписано каждому человеку из народа Израиля написать себе свиток Торы, как сказано: “А теперь пусть каждый из вас напишет для себя эту песнь”; другими словами, каждый должен написать Тору, в которой содержится эта песнь, ведь Тору не пишут отдельными разделами. Даже тому, кому предки оставили свиток Торы, заповедано написать свой. Если он написал ее собственной рукой, то как будто получил с горы Синай. Если не умеет писать, то для него пишут другие. И всякий, кто исправил хоть одну букву в свитке Торы, как будто написал его весь» .

Зачем нам дана эта заповедь? Почему она была дана именно тогда, на исходе жизни Моше? Отчего она замыкает список всех заповедей? А если в ней подразумевается Тора как целое, для чего Тору называют в ней «песнь»?

Здесь устная традиция указывает намеками на целое созвездие глубоких мыслей. Прежде всего, она сообщает и сынам Израиля, и нам — каждому поколению, — что недостаточно говорить: «Мы получили Тору от Моше» или «от своих родителей». Мы, каждое поколение, должны взять Тору и обновить ее. Мы должны написать свой свиток. Суть Торы не в ее древности, а в ее новизне; она рассказывает не только о прошлом, но и о будущем. Это не просто какой‑то старинный документ, реликт какой‑то более ранней стадии развития общества. Тора говорит с нами здесь и сейчас — но только при условии, что мы прилагаем усилия, чтобы написать ее снова.

Молящиеся юноши. Мане‑Кац. 1950‑е

Есть два ивритских слова, означающих «наследие»: «нахала» и «йеруша/мораша». Они несут разные смыслы. Слово «нахала» родственно слову «нахаль» — «река», «поток». Как вода течет под уклон, так и наследие перетекает от поколения к поколению. Это естественный процесс, не нуждающийся ни в малейших усилиях с нашей стороны.

«Йеруша/мораша» — другое дело. Здесь глагол в активном залоге, он означает, что человек чем‑то завладевает посредством какого‑то созидательного действия или усилия. Сыны Израиля получили страну в результате обещания, которое Б‑г дал Аврааму. Страна полагалась им по наследству от предков, но им тем не менее пришлось вести бои и выигрывать войны.

Ле‑авдиль , Моцарт и Бетховен — сыновья музыкально одаренных отцов. Музыка была заложена у них в генах, но произведения Моцарта и Бетховена — плоды почти беспрерывного усердного труда. Тора — «мораша», а не «нахала». Нам нужно написать ее для себя, а не просто унаследовать от предков.

А для чего понадобилось называть Тору «песнью»? Дело в том, что, если мы хотим передать следующему поколению свою веру и образ жизни, в них должна быть звучность песни. Тора должна воздействовать на эмоциональном, а не только на рассудочном уровне. Она должна апеллировать к нашим чувствам.

Как наглядно доказал Антонио Дамасио в «Ошибке Декарта» , хотя для того, чтобы мы стали людьми, главное — «рассудочные» структуры мозга, мы все же выбираем свой путь по наущению лимбической системы — средоточия эмоций. Если нашей Торе недостает страстности, нам не удастся передать ее грядущим поколениям. Музыка — эмоциональный аспект межличностного общения, средство, которое мы используем, чтобы выражать и пробуждать эмоции, делиться ими с другими. Именно потому, что мы существа эмоциональные, музыка — неотъемлемая часть лексикона, который человечество использует для общения.

Музыка тесно связана с духовно‑религиозной жизнью. Райнер‑Мария Рильке сказал об этом так:

 

Невыразимое все еще льется в слова родником…

И в бесполезном пространстве музыка снова и снова

из самоцветьев дрожащих строит божественный дом .

 

В опыте иудаизма песня занимает центральное место. Мы не молимся, а «давен» — то есть «пропеваем» слова, адресованные Небу. И Тору мы не просто читаем, а читаем нараспев, каждое слово — с отдельной мелодической интонацией. Даже раввинистические тексты — это не только исследования; мы читаем их нараспев, и эта певучесть известна всем, кто штудирует Талмуд. На каждый час и для каждого текста есть свои, особые мелодии. Одну и ту же молитву можно петь на полдюжины разных мелодий в зависимости от того, частью какого служения она является — утреннего, дневного или вечернего, а также того, какой сегодня день — будний день, шабат, праздник или один из Великих праздников. Есть разные мелодические интонации для чтения библейских текстов, обусловленные тем, откуда этот текст — из Торы, книг пророков или Ктувим, «писаний».

Иудаизм — религия слов, но, однако же, всякий раз, когда язык иудаизма устремляется в духовную сферу, он перерастает в песню, словно сами слова хотят взлететь, преодолев силу притяжения, — вырваться из мира конкретных значений. Музыка апеллирует к тому, что глубже рассудка. Если мы хотим при жизни каждого поколения обновлять Тору, надо изыскать способ спеть ее песнь на новый лад. Слова всегда неизменны, а вот музыка меняется.

Предыдущий главный раввин Израиля, рабби Авраам Шапиро, однажды поведал мне историю о двух великих мудрецах раввинистического иудаизма, живших в XIX веке: оба были выдающимися учеными мужами, но один потерял своих детей — их сманил с пути истинного секулярный дух времени, а другой был благословлен судьбой — дети пошли по его стопам. Шапиро сказал, что между этими мудрецами было одно различие: во время сеуда шлишит — третьей шабатней трапезы — первый из них произносил слова Торы, а второй пел песни. Мысль Шапиро ясна. Без эмоционального аспекта, то есть без музыки, иудаизм — это тело, лишенное души. Именно песни, которым мы учим своих детей, передают нашу любовь к Б‑гу.

Какое‑то время назад один из лидеров мирового еврейства захотел выяснить, что сталось в Польше с «пропавшими еврейскими детьми» — с теми, кого во время войны усыновили христианские семьи и воспитали в духе католичества. Он решил, что это проще всего сделать за совместной трапезой. Заказал устроить банкет и разместил на правах рекламы в польской прессе обращение, пригласив на этот бесплатный обед всех, кто предполагает, что родился евреем. Пришли сотни людей, но ни один не смог ничего припомнить о своем раннем детстве. И, когда уже казалось, что затея этого лидера провалилась, он спросил у соседа по столу, не помнит ли тот песен, которыми убаюкивала его еврейская мама. Сосед запел «Рожинкес мит мандлен» («Изюм с миндалем») — старинную идишскую колыбельную. Другие мало‑помалу подхватили песню, и наконец весь зал запел хором. Иногда песня — единственное, что остается от еврейской идентичности…

Рабби Йехиэль‑Михл Эпштейн  пишет в предисловии к разделу «Хошен Мишпат» своей книги «Арух а‑шульхан», что Тору сравнивают с песней, потому что для ценителей музыки самый красивый звук хора — сложное многоголосие, когда много разных голосов поют разные ноты одновременно. Точно так же, пишет он, обстоит дело с Торой и мириадами комментариев к ней, ее «семьюдесятью лицами». Иудаизм — хоровая симфония, в партитуре которой есть место множеству голосов, и письменный текст — мелодия иудаизма, а устная традиция — его полифония.

Итак, именно с поэтическим чувством катарсиса жизнь Моше завершается заповедью, повелевающей нам в каждом поколении начинать сначала, писать свой свиток, добавлять свои комментарии: таким образом народ Книги нескончаемо истолковывает Книгу народа по‑новому и поет ее песнь. Тора — Б‑жье либретто, а мы, еврейский народ, Его хор. Мы коллективно пели и поем Б‑жью песнь. Мы — исполнители Его хоровой симфонии. И хотя в разговорах евреи часто спорят, но если уж они поют — поют слаженно. Ведь слова — язык ума, а музыка — язык души.

Двар Тора. Вайелех: Всем кагалом

 

Двар Тора. Вайелех: Всем кагалом

28 сентября, 09:16

Как связаны праздники Рош Ашана и Йом Кипур? Зачем Б-гу потребовался человек? И в чем заключается подлинное единство? Главный редактор «Лехаима» Борух Горин читает недельную главу Вайелех.

КОММЕНТАРИИ

Евреи как евреи

 

Евреи как евреи

Иешуа Перле. Перевод с идиша Исроэла Некрасова 25 сентября 2022
Поделиться
 
Твитнуть
 
Поделиться

Книгу Иешуа Перле (1888–1943), погибшего в концлагере Биркенау, готовит к выходу в свет издательство «Книжники». Впервые опубликованная в 1935 году, книга эта повествует о жизни польского местечка в XIX веке от лица двенадцатилетнего мальчика Мендла.

На идише книга издавалась много раз и получила несколько премий в Польше. Предлагаем читателям фрагменты ее первого перевода на русский язык.

Продолжение. Предыдущие главы

 

Глава XX

После Пейсаха каштаны, будто светильники, запылали розовыми цветами. Через побеленный штакетник заборов свесились белые и лиловые грозди сирени, словно пестрые птицы.

Наш просторный двор, омнибус извозчика Ярмы и ставни на окнах купались в солнце и зелени. Ученики приходили домой из хедера, когда крыши еще горели червонным золотом. В воздухе роились бурые мохнатые майские жуки, пахнущие медом.

В то лето у нас с Янклом появились новые друзья — мальчишки из чужих дворов. Вечерами эти ребята приходили к нам послушать Янкла.

В жизни бы не подумал, что конопатый Янкл, которого мачеха кличет «воришкой», знает столько разных историй. Неспроста его выбрали играть праведника Иосифа.

Его рассказы слушали не только наши новые приятели, не только дочка старшего надзирателя Янинка, но даже моя сестра Тойба, которая сама уже могла бы иметь ребенка, тоже приходила и слушала.

А Янкл рассказывал о телятах и козах, которые на самом деле не телята и козы, а бесы и духи, о страннике‑еврее, который ходил по воде, как посуху, и даже полы кафтана не мочил. Рассказывал о разбойнике с золотым мечом. Этот грабитель и душегуб взял в наложницы семь царских дочерей. Их отцов, царей, он зарезал и стал править всем миром. Наложницы родили ему каждая по семь детей — мальчиков и девочек. У тех тоже родилось по семь детей — его внуков, и у внуков по семь детей, и так до тех пор, пока потомки разбойника весь мир не заселили. Даже наши отцы и матери, говорил Янкл, и деды, и бабки — все от того разбойника произошли. А других людей и вовсе на свете нет.

Янкл рассказывал свои истории и по‑еврейски, и по‑польски, чтобы Янинка тоже понимала.

За зиму она заметно подросла, на щеках появились ямочки и нежный румянец.

Наверно, это больше никому в голову не приходило, но я однажды подумал, что Янкл рассказывает свои байки не для меня или новых друзей, но для одной Янинки.

Она сидела у его ног и смотрела на него мечтательными глазами. А когда он заканчивал очередную историю, качала головой и просила:

— Янкл, расскажи еще… Пожалуйста…

Пару раз я видел, как Янкл с Янинкой сидели на оглобле омнибуса и что‑то ели из одного кулька. И Янкл как‑то признался мне, что Янинка уговаривает его креститься. В смысле, не сейчас, но потом, когда он вырастет. Она говорит, ее отец устроит его надзирателем, а они поженятся и поселятся на бульваре, где только гои живут.

Все это Янкл рассказал по большому секрету. Конечно, он не выкрестится. Неохота ему становиться гоем. Не любит он их и побаивается. Но на Янинке все‑таки женится.

Я вспылил. Мне показалось, Янкл завтра же побежит в церковь и выкрестится.

И я заявил, что, если, не дай Б‑г, он это сделает, пусть не ждет добра ни на этом свете, ни на том. Мучить в аду его будут ужасно. На огне поджаривать и раскаленными щипцами волосы и ногти по одному выдирать. Один глаз выжгут, потом второй. А когда ослепнет, опять зрячим сделают и снова глаза выколют. «А еще знаешь что, — говорю ему, — есть там такой черт, который выкрестам каждый день ножницами крайнюю плоть отрезает».

Янкл аж вспотел.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает. — Ты что, там был?

— Что значит «откуда»? Кто этого не знает‑то?

Видно, мои слова запали ему в душу. Он стал избегать Янинки. Больше по вечерам не приходил сказки рассказывать. Похоже, он и меня начал избегать.

А когда настал польский Швуэс , мама пришла откуда‑то и рассказала, что во время процессии видела Янкла у церкви. Он стоял без шапки и смотрел на кресты и «матку боску», которую несли маленькие девочки в белых фатах. Янинка тоже там была. Несла красную шелковую подушечку, а на голове — венок из синих цветов.

Меня очень огорчила эта новость. Если Янкл стоял без шапки и смотрел процессию, значит, точно собирается креститься. А может, уже крестился?

Надо бы спросить. Несколько вечеров подряд я поджидал его у нашей двери, но его никто не видел. Янкл как сквозь землю провалился.

И объявился только перед нашим Швуэсом.

Янкл с Янинкой снова сидели на оглобле омнибуса. Я сразу понял, сердцем почуял, что мой друг не выкрестился. Во‑первых, он говорил по‑еврейски, во‑вторых, если бы, не дай Б‑г, он выкрестился, то не сидел бы тут как ни в чем не бывало и не лущил орехи из кулька.

Я спросил Янкла, где он пропадал, почему ни его, ни Янинки не видно было.

Девчонка объяснила мне, что, когда у них процессии и молитвы в костеле, ей нельзя водиться ни со мной, ни с Янклом. Сказала, это грех, но теперь у них праздник кончился, вот она к нам и вернулась.

И мы накануне Швуэса взяли ее собирать аир.

Янинка зашла в пруд, подобрав подол выше колена. На загорелой коричневой коже поблескивали золотистые волоски. Янкл в воду не полез. Лежал на траве и молча смотрел, как мы с Янинкой рвем аир. Когда мы набрали целые охапки и вылезли на берег, Янкл на нас даже не взглянул, у него словно глаза пеленой затянуло. А Янинка стоит, смеется, придерживает рукой подол платья, золотистые волоски поблескивают. И вдруг оборвала смех, и на глазах — словно такая же пелена. Быстро расправила подол и спрашивает Янкла, обиделся он, что ли.

Он не ответил. А лицо такое злое, мне показалось даже, оно у него не в веснушках, а в дырочках, как решето.

Забрал у нас весь аир и сам домой понес. Всю дорогу молчал, а Янинка тихо мне выговаривала: зачем я заставил ее без Янкла аир рвать.

Хотя вовсе я ее не заставлял. Янкл сам не захотел в воду лезть.

Я вообще пожалел, что с ними пошел. Наверно, это из‑за меня Янкл такой злой.

Только когда мы пришли и во дворе учуяли свежую выпечку на сливочном масле, Янкл прекратил дуться.

Аир сразу по всем домам разнесли, даже старшего надзирателя не забыли.

Жена извозчика Ярмы показала нам, чего напекла, а мама угостила пирогами с сыром жену старшего надзирателя и пообещала, что завтра, даст Б‑г, все ей расскажет о празднике Швуэс.

Мама любила рассказывать. И умела.

И сдержала слово.

Вечерело. Тянуло прохладой, по небу проплывали розоватые облака. Обе — мама и русская жена надзирателя — сидели у нас на крыльце. Мама объясняла по‑польски, кто такая Руфь и кто такой Вооз. И как Руфь, нееврейка, сказала Ноемини: «Твой Б‑г — мой Б‑г, и твой народ — мой народ». И как пришла к Воозу в поле собирать колосья, и как потом пришел царь Давид, который умел играть на арфе и петь, как соловей.

Янкл, хотя и сам прекрасно рассказывал, сейчас сидел и слушал. Янинка оперлась подбородком на мамино колено и тоже слушала, широко открыв голубые глаза.

Я посмотрел на Янкла, и мне показалось, что его глаза стали такими же голубыми, как у Янинки. И мне пришло в голову, что Янкл — это Вооз, а Янинка — это Руфь. Правда, у нас во дворе поля нет и колосья не растут. Здесь Руфь не может прийти к Воозу.

Все‑таки Янкл — это Янкл. Но если он мог изображать праведника Иосифа, почему бы ему не обернуться Воозом?

На второй день праздника мы с Янклом сидели во дворе и смотрели, как над деревом в саду стоит солнце, словно огромное горящее колесо.

Янкл поссорился с домашними. Рассказал, что утром опоздал на молитву, и отец в синагоге, при всех, отвесил ему такую затрещину, что чуть кровь носом не пошла. Он отцу никогда не простит. Его папаша доиграется, что Янкл возьмет Янинку, и они вместе убегут, примерно как Вооз и Руфь.

У меня дух захватило. Только вчера я сравнил Янкла и Янинку с Воозом и Руфью, а теперь он говорит то же самое.

— Но Вооз‑то не крестился.

— Откуда ты знаешь?

— Как откуда? В Торе написано.

— А с чего ты взял, что я креститься собираюсь?

— А как же тогда?

— Янинка еврейкой станет.

— И что старший надзиратель скажет?

— Ему об этом знать необязательно.

Не знаю почему, но в ту минуту мне вспомнилась грустная книжка про обманщика Рудольфа и красавицу Каролину, которую ночью похитили из отцовского дворца.

Я знал, что у мастеровых с портнихами бывает любовь, в субботу вечерком они гуляют по шоссе. И песенки о любви слышал. Но как выглядит эта любовь, я себе не представлял.

И теперь по тихим, убежденным словам Янкла мне стало ясно, что у него с Янинкой любовь.

Правда, на шоссе по вечерам я их не встречал, зато как‑то застал у забора перед садом. Заметив меня, они сорвались с места и убежали. Откуда‑то выскочила собака и погналась за ними. В другой раз я видел, как Янинка держит зубами коржик, а Янкл ест из ее рта. Должно быть, это и называется любовью.

А вот и Янинка. Солнце горит в ее льняных волосах. Она идет к нам. И вдруг остановилась, немного подумала и повернула к себе домой.

Янкл покосился на меня, помолчал. Потом спросил:

— Ты никуда не собираешься?

— Нет, а что?

— Ничего, просто. Знаешь, — он понизил голос, — мы с Янинкой решили сегодня колосья пособирать.

— Какие колосья? Где?

— Я ей сказал, — Янкл уже не говорил, а еле слышно выдыхал слово за словом, — что она Руфью будет, а я Воозом. Я в поле буду стоять, а она колосья собирать.

— Где ты тут поле возьмешь? И колосья?

— Это же игра. В отцовском омнибусе поле сделаем, а солома, которая там внутри, — это как бы колосья, понял?

— Понял. Но поле не очень, и от соломы по́том несет. Короче, дурацкая затея.

— Просто поиграем, тебе что, жалко?

— Не жалко. Но я тоже хочу с вами поиграть.

— А кем ты будешь, если ты не Руфь и не Вооз?

Да, Янкл прав. Но чем мне заняться, пока они играть будут?

— Спрячься где‑нибудь, — заговорил он быстро. — Вон, хоть там, за досками. А когда мы с Янинкой в омнибус залезем, на оглобле посидишь. Если кто подойдет, кашлянешь.

В глазах Янкла горел зеленоватый огонек. Такие же глаза были у него, когда хромой мужик приводил жеребца к Ярминой кобыле.

— Слушай! — Янкл схватил меня за руку. — Я тебе ножик подарю!

Плевал я на его ножик. Я чувствовал, что такая Руфь такому Воозу не пара. И вообще это странная игра. Но я любил друга. Не мог ему отказать. Мне стало жарко. Если бы я толком понимал, что происходит, наверно, сказал бы, что тоже влюблен в Янинку.

Кончилось тем, что я спрятался за гнилыми досками. Оттуда я видел, как Янкл залез в омнибус. Следом забрался красный солнечный луч.

Янкл свистнул. Пронзительный свист долго метался в пустом дворе. Вскоре из дома появилась Янинка и неловко полезла в омнибус. Платьице задралось. Обнажившаяся часть тела была не коричневой, как ее ноги, а белой, как сыр.

Когда оба уже были внутри, я выбрался из‑за досок и переместился на оглоблю, как сказал Янкл.

С улицы забрела собака. Похоже, та самая, что когда‑то погналась за Янклом и Янинкой. Теперь собака покружила по двору, обнюхала стены, а потом принялась ловить себя за хвост.

Я охранял Вооза и Руфь. Внутри, в омнибусе, было тихо. Собака оставила в покое хвост и посмотрела на меня. Видно, я ей не понравился. Она залаяла. И лаяла все громче и громче.

У меня по спине мурашки побежали, а в омнибусе по‑прежнему тишина. Нарочно она, что ли, людей созывает?

Долаялась, что у старшего надзирателя открылась дверь, и вышла Янинкина мать. Быстро окинула взглядом двор. Собака совсем обнаглела. Уже на оглоблю кидается, а я сижу, как в адском пламени.

Не знаю, то ли я увидел, что женщина идет к омнибусу, то ли почувствовал, но я вскочил с оглобли, гаркнул: «Янкл, идут!» — и бросился наутек.

— Стой!.. Стой!.. Где Янинка? — кричала мне вслед ее мать.

Но меня подгоняли не столько ее вопли, сколько собака. Она неслась за мной с оглушительным лаем, и я затылком ощущал ее злость.

Смутно помню, что было дальше, но вдруг я почувствовал, как собачьи клыки впились мне в правую ногу.

Я упал в канаву. Наверно, закричал. Кто меня поднял, я не знаю. Я ничего не видел, но чувствовал, что кто‑то дышит мне прямо в лицо. Уши заложило от резкого, визгливого крика:

— Мерзавец, сукин сын! До криминалу! 

На другой день с утра пораньше ко мне вызвали лекаря Ичу. Наклонившись кожаным козырьком к моей ноге, он ощупал ее мягкими стариковскими пальцами.

Мама с пылающим лицом стояла рядом. Тойба смотрела на меня, сидя в ногах.

Дрожащим голосом мама расспрашивала Ичу, не была ли собака бешеной, не дай Б‑г, и что теперь делать и куда бежать.

Лекарь Ича сдвинул на затылок картуз и сердито крикнул:

— Никуда бежать не надо! Толку‑то от твоей беготни! На! — Он сунул маме клочок бумаги. — Я тебе тут одно средство записал. Будешь ему компресс делать каждые шесть часов. Если не полегчает, позовешь, парочку пиявок ему поставлю.

— Пиявки‑то зачем? — поморщилась мама. — Мой Берл, царство ему небесное, никогда пиявок не ставил.

— Вот поэтому он и умер, твой Берл, — ответил лекарь Ича почему‑то не маме, а Тойбе.

Кажется, он вообще разговаривал с Тойбой, а не с мамой.

Хотя нога огнем горела, я все видел. Ича всей седой бородой к Тойбе потянулся.

— Как тебя звать? — И вдруг взял Тойбу за подбородок.

— Тойба, — испуганно ответила моя сестра.

— Чья будешь?

— Тутошняя я. — Она попятилась от него.

Но стариковские пальцы внезапно скользнули с подбородка Тойбы на ее высокую, пышную грудь.

Тойба охнула. И, хотя Ича был человек уважаемый и считался в городе прекрасным лекарем, все же у нашей Тойбы хватило наглости оттолкнуть его руки.

— Я не больна, — сказала она сердито. — Нечего меня щупать.

— Совсем не уважаешь пожилого человека, — покачал белой бородой Ича.

— А пусть пожилой человек не лезет, куда не надо. — Тойба отвернулась и даже не ответила, когда старый лекарь сказал «до свидания».

Мне ставили компрессы. Тойба сидела на кровати и теплой ладонью гладила меня по лицу. Отец не знал, как и почему на меня напала собака. Едва вернулся домой, сразу же подошел, склонился надо мной. Потрогал мне лоб, сказал, что жара, слава Б‑гу, нет, но приложить к ноге луковицу не помешает.

— Кто про что, а он про луковицу, — покачала головой мама.

Лекаря Ичу ко мне больше не звали. Нога и без пиявок зажила.

О том, что произошло, у нас дома не вспоминали. К старшему надзирателю мама больше не ходила. Я слышал, что к Янинке вызывали доктора Пжиленцкого: у нее был жар, а старший надзиратель повсюду разыскивает Янкла. Хочет его в тюрьму посадить.

Но Янкл куда‑то запропастился. Тойба называла его бешеной собакой, бездельником и вором. Он же Янинку покусал! Чего он хотел от девчонки, чего ему надо от нее?

И вдруг однажды мама приходит и рассказывает, что извозчик Ярма изловил сыночка своего ненаглядного. Он у какой‑то польской бабы скрывался. Она его колбасой кормила. Бордовую каскетку с кожаным козырьком ему купила, креститься уговаривала. Извозчик Ярма об этом прознал, пришел, надавал парню оплеух, отобрал сапоги и бордовую каскетку и связал его, как барана. И связанного увез в Варшаву.

Кто знает, увижу ли я когда‑нибудь Янкла. Тем более что мама всерьез подумывает переехать на другую квартиру.

«Налаженный конвейер доброй воли против злой судьбы»

 

«Налаженный конвейер доброй воли против злой судьбы»

Анастасия Кровицкая 25 сентября 2022
Поделиться
 
Твитнуть
 
Поделиться

Сара Камински
Адольфо Камински, фальсификатор
Пер. с фр. Екатерины Кожевниковой. М.: Книжники, 2022. 272 с.

«Я дочь фальсификатора, но не в обычном смысле этого слова. Когда говорят “фальсификатор”, обычно подразумевают человека с корыстными целями. В голову приходят “фальшивые деньги”, “поддельные картины”. Мой отец совсем не такой. В течение 30 лет жизни он делал фальшивые документы, не для себя — всегда только для других, для помощи преследуемым и угнетенным…» — так свое выступление на конференции TED в Париже начинает Сара Камински, автор биографии своего отца под названием «Адольфо Камински, фальсификатор».

В 2009 году книга вышла в свет в парижском издательстве «Кальманн‑Леви». Позже была переведена на английский, немецкий, испанский и совсем недавно в издательском доме «Книжники» впервые опубликована на русском языке в переводе Екатерины Кожевниковой.

На первый взгляд книга кажется автобиографическим повествованием самого Адольфо Камински, за которым записывает дочь. На самом деле Сара Камински работала над ней два полноценных года: «…провела настоящее расследование, опросила два десятка людей. И наконец‑то узнала истинного Адольфо Камински, а не просто “папу”».

«Мои родители, евреи из России, познакомились в Париже в 1916 году. Мама бежала от погромов в “страну, где права человека не нарушают”. Папа никогда не рассказывал нам, почему эмигрировал. Знаю, что он работал внештатным репортером в газете Бунда, так что уехал за границу, скорее всего, из‑за приверженности к марксизму», — начинает повествование о своей жизни Адольфо Камински. Сам будущий фальсификатор родился в 1925 году в Аргентине, куда чета Камински вынуждена была уехать после распоряжения французского правительства вернуться на родину всем «красным». Только когда мальчику исполнилось семь лет, семья вернулась во Францию. Впоследствии именно аргентинское гражданство спасло их от депортации в концентрационные лагеря, когда в 1943 году семью отправили в Дранси. Три месяца в транзитном пункте для отправки в лагеря смерти оставили неизгладимый след в памяти Адольфо Камински, именно там он осознал свою еврейскую идентичность: «Все вокруг уезжали, наша семья оставалась… Евреи. Высокие, небольшие, блондины, брюнеты, рыжие. Только в Дранси я осознал, что ничего о нас не знаю. В Вире евреев было мало. Семья Леви, наниматели папы, мсье Ожье с дочерью, мы, возможно, кто‑то еще. Нацисты обвиняли евреев в чудовищных преступлениях, рисовали на них отвратительные карикатуры, в которых я себя не узнавал. Население вполне одобряло антисемитскую пропаганду. Всю войну я слушал всякую чушь, равнодушно пропускал ее мимо ушей. Собеседник твердил мне:

— Во всем виноваты евреи! Проклятые жиды!

— Но позвольте, я тоже еврей. И вся моя семья…

— Нет‑нет, вы совсем другие, вы свои, такие же как мы. А вот остальные… Как выглядят “остальные”, он едва ли знал. Да я и сам не имел ни малейшего представления. В Дранси я впервые понял, какие мы разные, непохожие друг на друга. Лишь тут я почувствовал себя евреем раз и навсегда, полюбил свой народ, стал гордиться своей принадлежностью к нему».

22 декабря 1943 года аргентинские подданные были освобождены и переехали в Париж. Так Адольфо Камински описывает французскую столицу тех дней: «Я не бывал в Париже с 1938 года, когда мы перебрались в Вир. Город сильно изменился с тех пор. Повсюду названия улиц на двух языках: по‑французски и по‑немецки. В витринах магазинов таблички: “Евреям вход воспрещен!” А вот и сами евреи на плакатах, злобные, с гигантскими ушами, крючковатыми носами, длинными птичьими когтями. Немецкие офицеры разъезжали в новеньких сияющих автомобилях. Разительный контраст с нищими обносившимися парижанами».

Через две недели Камински снова оказываются в Дранси: «Нас продержали сутки и отпустили. На выходе мы встретили группу заключенных под конвоем, их только что доставили сюда. Папа удивился, услышав знакомое смешение испанского и идиша. Так говорили евреи в Аргентине.

— Откуда вы?

— Мы аргентинцы.

— А как же соглашения, наша неприкосновенность?

— Все кончено. Теперь хватают всех аргентинцев».

Единственным способом остаться в живых было избавиться от красного штампа «еврей».

«Фальшивые документы… Клянусь, до этого вечера мне бы и в голову не пришло их подделать, таким законопослушным и добропорядочным меня воспитали», — рассказывает Камински. Тогда он еще не подозревал, что следующие 30 лет своей жизни посвятит ремеслу фальсификации.

В прошлом подмастерье красильщика, умеющий выводить синие чернила «Ватерман» с помощью молочной кислоты, он станет визитной карточкой французского Сопротивления: «Нацистская полиция сбилась с ног, разыскивая в Париже главного фальсификатора. Мне это было отлично известно, ведь я сам мгновенно наводнил фальшивыми документами всю Северную зону вплоть до Бельгии и Голландии, умудрившись наладить бесперебойное производство. Желающему приобрести поддельное удостоверение достаточно было связаться с любым участником Сопротивления, и он незамедлительно получал необходимое. Само собой, раз все это знали, узнала и полиция. Чем успешнее мы трудились, тем осмотрительнее и осторожнее приходилось действовать. Главное мое преимущество заключалось в том, что власти искали опытного специалиста, настоящего профессионала, владельца бумажной фабрики, особого оборудования, печатных прессов, не подозревая, что неуловимый преступник — мальчишка».

Работу в подполье Камински описывает как круглосуточный бесперебойный самоотверженный труд: «Мы вкалывали без остановки: резали, красили, печатали на предельной скорости. Налаженный конвейер доброй воли против злой судьбы. Набивали ящики с двойным дном удостоверениями и свидетельствами, крепили бумаги к задникам картин… В конечном счете, все зависело от нас. Оптимизм — наша единственная опора, последнее прибежище, стимул не сдаваться, идти до конца».

После освобождения Парижа Адольфо Камински стал помогать военной разведке, которая на тот момент также нуждалась в фальсификаторах. После окончания войны занимался картографией Индокитая, однако перспектива участия в новой колониальной войне стала для него причиной ухода с военной службы: «Я вовсе не мечтал стать секретным агентом и фальсификатором. Военная карьера меня не прельщала. Война сама ко мне пришла, в прошлом у меня не было выбора. Но теперь, после карт, меня непременно заставили бы подделывать документы для экспансии, абсолютно незаконной по моему мнению. <…> чем сопротивление вьетнамцев отличалось от Сопротивления французов? Почему я должен переметнуться на сторону захватчиков?»

Адольфо Камински было тяжело принять решение остаться фальсификатором после войны. В январе 1946 года по настоянию его товарищей по Сопротивлению вместе с американскими военными они отправились в Германию, где увидели сотни евреев в полосатых арестантских робах, готовых годами ждать палестинскую визу в лагерях, но только не оставаться в Европе, где их совсем недавно преследовали и убивали. Особенно сильное впечатление на Камински произвели банды юных обозленных беспризорников, потерявших родных и дом, а теперь наводивших ужас на всю округу: «Я испытал горячее сочувствие к освобожденным узникам, которых никто нигде не ждал. К ожесточившимся детям, потерявшим веру в людей. Их нужно было как‑то примирить с жизнью. Искалеченные мужчины, женщины и дети нуждались в исцелении, покое, безопасности, вдали от преследований и мучений. Сейчас они решили стать хозяевами своей судьбы. Выбрали Палестину своим домом. Лично я никогда сионистом не был и об Израиле не тосковал. Но неизменно готов бороться за право каждого человека свободно перемещаться по земле, пересекать границы, выбирать себе место существования, особенно если он спасается от опасности, если ему грозит смерть».

После 14 мая 1948 года все товарищи Камински из подпольной сионистской организации «Хагана» уехали защищать молодое еврейское государство. «Сам думал: вот закончу работу и тоже поеду туда, к ним. Однако шли месяцы, события развивались, и мне все меньше хотелось в Израиль», — повествует Камински. Чувство долга подсказало ему примкнуть к работе Фронта национального освобождения Алжира: «Парижане ощутили на себе последствия алжирской драмы. Полиция устраивала бесконечные облавы и проверки, охотилась на цветных. Тогда у меня еще не было друзей‑алжирцев, однако все мои латиноамериканцы жаловались, что их, черноволосых и смуглых, постоянно задерживали. Разве я мог стерпеть, чтобы французские власти преследовали представителей других народов за отличия во внешности, будто нацисты евреев в годы оккупации?»

После окончания алжирской войны Камински помогал противникам Франко в Испании, чешским диссидентам, грекам, что боролись с «черными полковниками», противникам диктатуры Салазара в Португалии, работал на сеть Кюриэль и Организацию латиноамериканской солидарности при посредничестве Жоржа Маттеи, подделывал документы американским уклонистам во время войны во Вьетнаме…

«И тебе никогда не хотелось все бросить, отдышаться?» — спрашивает отца Сара Камински. На что получает ответ: «Не стану тебе лгать. Я страшно уставал от непрерывных жертв, от сложной акробатики конспирации. От бессонных ночей, неоплаченных счетов, полного изнеможения. Дремал часа по два, недоедал, на улице постоянно оглядывался. Детей не видел годами. Женщинам, что любили меня, приносил одни беды, хотя отвечал им взаимностью. Секретность подпольной жизни обрекала меня на неизбывное мучительное одиночество. Но стоило мне задуматься хоть на минуту о чудовищной судьбе неизвестных мне женщин и мужчин, чье спасение целиком и полностью зависело от меня, как жалость к себе испарялась мгновенно».

В декабре 1971 года после провокации со стороны полиции режима апартеида Адольфо Камински окончательно оставил фальсификаторскую деятельность: «Простейшие вычисления: мне сорок шесть, а фальсификатором я стал в шестнадцать. Тридцать лет — приличный стаж. Чудо, что я проработал так долго и не попался».

Последующие десять лет Камински провел в Алжире, где встретил свою жену, родившую ему пятерых детей, включая автора книги — Сару Камински. В 1982 году Камински вернулся во Францию, а в 1992‑м Адольфо и его семья получили французское гражданство.

«Знаешь, теперь я частенько вспоминаю ту первую подделку. С тех пор прошло шестьдесят шесть лет. Мог ли я предположить, что простое удостоверение определит мою судьбу, изменит все безвозвратно. Движение Сопротивления для многих закончилось вместе со Второй мировой. У меня сложилось иначе. Беспрерывное сопротивление несправедливости, сегрегации, неравенству, расизму, нацизму, диктатуре длилось и будет длиться. Я принимал в нем участие в качестве фальсификатора», — заканчивает свой рассказ Адольфо Камински.

Книгу Сары Камински «Адольфо Камински, фальсификатор» можно приобрести на сайте издательства «Книжники»

Уникальное видео перестрелки в Дженине со шлема бойца ЦАХАЛа

 “Пошёл, вот и всё”:

Уникальное видео перестрелки в Дженине со шлема бойца ЦАХАЛа

Бойцы пограничной полиции под прикрытием прибыли в дом, где скрывались разыскиваемые террористы. Произошёл взрыв, завязалась перестрелка…

Ян Голд, 

Перестрелка в Дженине
Перестрелка в Дженине
צילום: דוברות המשטרה

Двое террористов - Абд Хазем и Ахмед Алавана, убитые сегодня утром, в среду, 28 сентября, в ходе перестрелки в Дженине, приготовили мощные взрывные устройства, которые должны были взорваться и поразить бойцов израильских сил безопасности, прибывших к дому, где скрывались террористы.

Наши военные ожидали такого развития событий, и таким образом они не пострадали. ЦАХАЛ опубликовал запись беспилотника Sky Rider, на которой виден подрыв взрывчатки, использованной разыскиваемыми террористами против сил безопасности в Дженине. В акции приняли участие бойцы оперативного подразделения пограничной полиции, а также солдаты бригады “Нахаль”.

Хазем и Алавана были причастны к нескольким нападениям, совершённым в последнее время с применением огнестрельного оружия, в том числе обстрелу бульдозера министерства обороны недалеко от деревни Джалма в начале этого месяца. Разыскиваемые также занимались планированием дополнительных крупных терактов в предстоящий период.

Солдат на видео объясняет, что террористы, участвовавшие в недавних нападениях и планировавшие новые нападения на израильтян в ближайшем будущем, стали мишенью. . Террористы бросили взрывчатку в солдат ЦАХАЛа. Военнослужащие ответили стрельбой, нанеся противнику множественные ранения.

Посмотрите видео с камеры шлема одного из солдат ЦАХАЛа, когда он приближался к цели.

«Сначала мы заблокировали здание и собирались вывести разыскиваемых лиц на улицу. В этот момент они привели в действие мощные взрывные устройства в направлении подразделения ЦАХАЛа, пытаясь убежать из здания. Солдаты увидели вооруженных людей, пытавшихся сбежать и ликвидировали их”, - рассказал участник операции в Дженине.

В сообщении ЦАХАЛа говорится: "В ходе операции по силам безопасности был открыт террористами огонь. Затем последовал ответный огонь по стрелявшим, приведший к ликвидации боевиков", - говорится в сообщении ЦАХАЛ.

Также в ходе операции было изъято оружие , включая винтовку типа М-16. Кроме того, силами ЦАХАЛа были арестованы еще трое террористов. Потерь среди силовиков нет.

Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..