понедельник, 7 октября 2013 г.

ЧЬЯ МАТЬ ШЕЛИ ЯХИМОВИЧ?


« Шели Яхимович обвинила своих противников в партии в ведении грязной борьбы и заверила присутствующих, что будет вести честную борьбу без ударов ниже пояса. Она также сообщила, что победа Герцога будет означать присоединение "Аводы" к коалиции. Она призвала положить конец сомнительной традиции, в соответствии с которой каждые полтора года партия меняет лидера. Перед присутствующими выступили как депутаты, так и деятели искусств, такие, как лидер группы "Типекс" Коби Оз и актриса Адар Леви. По словам Оза, у "Аводы" есть строгая и мудрая мать. Он уверен, что только Яхимович, оздоровив партию, сможет положить конец "властному безумию" в Израиле». Из СМИ.
 Прочел я это сообщение и вспомнил одни стишки. Вот они:

«Есть в мире сила неподкупных слов,
Но чувства есть, которым в слове тесно.
Есть на земле народная любовь —
Такая, что не выразить словесно.

Великий вождь, любимый наш отец,
Нет, не слова обращены к Вам эти,
А та любовь простых людских сердец,
Которой не сравнить ни с чем на свете».


 Стихи  о любимом отце - Иосифе Виссарионовиче написал замечательный поэт Твардовский, вирши эти  он, само собой, не включил ни в один из своих сборников. Твардовского понять можно . Годы тогда были тяжелые. Не дай Бог написать или сказать не то – смерти подобно. Что заставляет нынешних израильских либералов-социалистов впадать в неприличный, «семейный» пафос – не знаю. В любом случае, когда я слышу, что какой-то политик мне мать или отец – сразу понимаю, что дело плохо. Не дай Бог попасть под родительскую опеку.

ТАЙНА «БАБЬЕГО ЯРА»




В Сити-колледже, давно когда-то, состоялась конференция, посвященная «Женевской инициативе» с участием Йоси Бейлина и Михаила Хейфеца. Был там, грешен. Столы ломились от яств. Откушал пару бутербродов с красной икрой, еще один с вкуснейшей рыбкой того же цвета, выпил водочки, просмотрел проспект, пропагандирующий эту инициативу с картой, на которой уже были обозначены два государства: Израиль и Палестина, оглядел собравшихся, а подумал вот о чем? Почему у левых нашего замечательного государства всегда было много денег на пропаганду своих идей, а у правых не то что икорки ни разу попробовать не удалось, черствого сухарика не видел.
 Если честно, удрал тогда, не дождавшись начала выступлений, вспомнив, что подхарчиться из рук врага  никак не грех, а даже мицва своеобразная. А по дороге домой, вспоминая радостное возбуждение участников конференции, думал о великом чувстве стыда, которым природа наградила человека. Не каждого, конечно. Может быть, в отсутствии этого удивительного качества и кроется  большая часть бед людских.
 Журналистам, собравшимся на тусовке, посвященной пустой и вредной затее, не было стыдно говорить о ерунде,  слушать очередные, блаженные всхлипы «миротворцев», готовых вновь и вновь наступать  на одни и те же грабли. Судя по всему, отсутствие стыда или его наличие - есть идеяобразующее начало, если мне будет позволено так выразиться.
 И вспомнил о том, что и я до сих пор не могу избавиться от мук совести. Тогда, на одном из питерских литобъединений поэтов, прочел громко и с гордостью вирши, которые никогда не забуду до самой смерти: «Я не сторонник заграничных мод. Мне нравится единственная мода: чернеющая клятвенность бород свободолюбивого народа» и так далее. Мне было шестнадцать лет. Я любил поэта Евтушено. Я верил Евгению Александровичу, как себе самому, а поэту Евтушенко тоже нравились Куба и Фидель Кастро. Тогда, прочитав свою здравницу, я ждал одобрения собравшихся, но ответом было гробовое, презрительное молчание. И мне вдруг стало стыдно. Я не понимал, откуда возникло это чувство. Казалось, и стихи были в рифму, и порыв души наличествовал, а тут полное равнодушие. Мне захотелось уйти и больше никогда не появляться среди этих людей, но не ушел. Слишком хороши были стихи, прочитанные после моих словоизвержений.
 Потом, когда все закончилось, в коридоре, на ходу, знакомый поэт буркнул, не глядя в мою сторону: «Не пиши больше всякую гадость».
 - Почему гадость? – опешив, спросил я.
 Он остановился и вдруг заорал, вспугнув проходящую мимо девицу:
 - Не пиши больше! И все!
 Этот крик слышу по сей день. Далеко не всегда удавалось жить и работать, руководствуясь тем давним и острым чувством стыда, но не покидало оно меня никогда. Уверен, что и тем лучшим, что удалось сделать, обязан этому святому чувству.
 Тогда же, много лет назад, затаил обиду: как же, такой любимым, такой замечательный поэт Евгений Евтушенко мог заразить меня этой пропагандистской мерзостью, этим идиотским революционным запалом, этой стыдной, бессовестной сделкой с властью.
 Пройдут годы. Наши, Евтушенко и мои, звуковые студии на Мосфильме оказались рядом. Евгений Александрович  завершал работу над свои фильмом «Похороны Сталина», я тоже «добивал» свою ленту. Мы не были знакомы. Евтушенко стоял в коридоре, напряженно думал о чем-то.
 - Слушайте, - вдруг сказал я ему. - Зачем вы тогда – «Я – Куба», Фидель, зачем?
 - Что? – не понял он меня.
 - Поверил вам тогда, - сказал я.
 - Я сам себе поверил, - буркнул он и ушел по своим рабочим делам, судя по всему недовольный самим ходом «озвучки».
  Тогда подумал, успокоившись: «Он не солгал. Не обманул меня, легковерного юнца, намеренно. Он тогда сам себе верил». А потом  спохватился, что ни одного «политического» стихотворения Евтушенко не помнил наизусть. Так, все проскочило, упало без следа, как капля в воду, а помню многое и совсем другое. Особой памятью помню – благодарной.
 Слякотное, промозглое раннее утро. Трамвай №14 набит до отказа рабочим людом. Точно помню, что был понедельник. Вонь в вагоне от немытых тел и нестиранной одежды, дух гнилой, сивушный. Лица грубые, слова еще грубее. Раздражение, злость… Тоска смертная. И тут спасением,  убежищем, миром, в котором можно выжить, стихи Евтушенко: «Окно выходит в белые деревья, в прекрасные и белые деревья. Профессор долго смотрит на деревья. Он очень долго смотрит на деревья. И очень долго мел крошит в руке».
 Трамвай этот, везущий меня к заводу, вонь, пассажиры в трамвае – все это перестало быть реальностью, ушло, сгинуло. «Прекрасные и белые деревья» окружили  образом своим и музыкой. Стою и улыбаюсь. Прихожу в себя от тычка и оклика:
 - Выходишь? У, бля! Чего лыбишься?
 Мне плевать. Я понял, как спастись в этом мире. Такое не забывается, такое нельзя забыть. Принимаю почти все, написанное и сказанное моим любимым поэтом и эссеистом Иосифом Бродским. Запнулся лишь однажды над известной остротой: в СССР идет перестройка. Бродскому рассказали, что даже Евтушенко выступил против колхозов. «Если Евтушенко против, я за», - ответил Бродский. Он был безжалостен – этот гений. Он, никогда не крививший душой, наверно, имел право на эту безжалостность. Но не Бродский, а Евтушенко написал бессмертные строчки о Бабьем яре.
 Всегда думал, что именно стыд продиктовал Евгению Александровичу это стихотворение, как и главу о жертве Холокоста в «Братской ГЭС». Стыд человека, осознавшего грех юдофобии, которой давно и страшно болен его народ. Оказалось все и проще, и сложней.
 Читаю в недавнем интервью Евтушенко журналу «Итоги». Вопрос:  «За что стыдно «стыдохранителю» Евтушенко?» Ответ: «Есть такая поэтесса – Римма Казакова. Талантливая. Недавно она вдруг заявила: «Я – полукровка, чем горжусь. А Евгений Александрович в стихотворении «Бабий яр» свое еврейское происхождение стыдливо скрывает». Я прочел об этом с интересом.  (Смеется.) Понятия не имею, что во мне течет еще и еврейская кровь. Но разве это что-то меняет? Неужели писать на еврейскую тему может только еврей? Да, про стыд? Я был мальчиком своего, сталинского времени. И сообщения о том, что врачи-убийцы пытались отравить товарища Сталина, меня потрясли. Настолько, что я написал строчки: «Пусть Горький другими был убит, убили, мне кажется, эти же». И принес эти стихи в дом, который был моей совестью. Его хозяйка – ее, еврейку, к тому времени уже успели уволить из аптеки – чуть ли не колени встала: «Женечка, это все неправда, спрячьте свои стихи, никогда потом не отмоетесь». А ее муж заметил: «Когда-нибудь вы поймете, что газета «Правда» и правда – совсем разные вещи. Одна эта фраза тянула лет на пять лагерей. Я послушался, но чувство стыда за те стихи не умирало. Возможно, от того я и написал «Бабий яр». Время от времени человек должен исповедоваться, хотя штука эта тяжелая. Сколько плохого о себе наговорил, в том числе о качестве собственных стихов. Иногда действительно думаю, что 70% - полная мура, хотя искренняя. Впрочем, мои тридцать процентов – это солидный том, так что это не так уж скромно».
 Выходит, именно свой, персональный грех легковерности и юдофобии замолил Евгений Александрович «Бабьим яром». Что делать, кто в мире людей без греха? Был бы стыд и совесть. Был бы…

 Зря я все-таки не остался на той конференции «миротворцев» в Тель-Авиве. Глядишь, вдруг бы поднялся кто-то из ведущих и сказал: «Люди, я врал вам. Не без корысти лгал. Простите, больше не буду». Вот было бы славно и радостно, как бывает славно и радостно, когда совесть и чувство стыда вытаскивают человека из гнилого омута подлой лжи и делают его очистившимся и счастливым.

ДРУГАЯ РОССИЯ


  Ничего не могу с собой поделать - я скучаю по городам, где побывал когда-то. Странная такая ностальгия по месту, где не родился, не учился и не влюблялся. Словно оставляешь в этих городах и поселках частицу самого себя. Вот увидел в Интернете новый памятник Чехову на набережной Таганрога и вспомнил свои заметки об этом городе. За прошедшие с тех пор четыре года многое, конечно, изменилось в Таганроге.... Вот и Чехов, словно спустился с высокого постамента старого памятника и присел на скамью у моря. Честное слово, я бы еще раз побывал в Таганроге, чтобы посидеть рядом с ним...


 В тот год и этого памятника в Таганроге не было - великой Фаине Раневской.  Памятник получился тоже "домашний", теплый, словно кадр из старого фильма и тоже без постамента. Это так правильно, что в России памятники спустились к людям. Итак...

ДРУГАЯ РОССИЯ.

Москва ныне – огромный мегаполис, обезумевший от алчности. Каждый свободный метр городского пространства заполнен рекламой. Гигантские супермаркеты сами похожи на фантастические города, где купить можно абсолютно все. Древняя столица похожа на вечного неудачника-бедняка, вдруг напавшего на золотую жилу. Деньги! Деньги! Деньги! Ничего, кроме денег! Темп, скорость. Быстрее урвать свое и чужое. Не успел – пеняй на себя. Чудо изобилия как внезапно началось, так может внезапно и кончится.
 Понеслась «птица-тройка». Куда? Неведомо. Зачем? Непонятно. Чем все это кончится? Бог знает.
 Отсюда и цены в Москве. Даже не спекулятивные, а просто воровские цены – никакого отношения к подлинной стоимости товара не имеющие. Москва сегодня – самый дорогой в мире город. Вал денег, рухнувший на столицу, и сами деньги обесценил, превратил их в особую, столичную «валюту»: рубль в остальной России – одно, в Москве рубль – совсем другая денежная единица. Его и нет рубля-то. Ничего на рубль не купишь. Есть десятки, сотни, тысячи, миллионы…
   Жарко, в центре столицы попросил бутылочку минеральной воды. Принесли, взяли 150 рублей за двести граммов сомнительной жидкости. Всего лишь два дня тому я был в другой России, в южном городе Таганроге, где большой, отлично испеченной пирожок с доброй порцией мяса, стоил четыре рубля.
 Понять это трудно. Как могут в одном и том же государстве цены на один и тот же товар разниться в десятки раз. Мне скажут: зарплата виновата. В твоем Таганроге доходы не те. Ерунда! Ну, в два раза меньше получает рабочий или служащий на заводе, ну, в три, но не в десять же раз. Нет, как всегда, экономика России – загадка – загадок. Тревожная, однако, загадка.
«Я страшно испорчен тем, что родился и вырос, учился и начал писать в среде, в которой деньги играют безобразно большую роль», - писал Антон Павлович Чехов. Скромен был классик. Не очень-то среда его «испортила». Во что превратятся нынешние жители Москвы, не столь одаренные, трудно сказать.
 Ладно, оставим столицу в покое. Я в другой России, в благословенном городе Таганроге, где пирожки с мясом стоят 4 рубля, а связка отлично высушенной воблы из 20 штук – 50 рублей, то бишь ДВА доллара. Все так, но я не приехал в этот замечательный город жевать пирожки, пить пиво и закусывать воблой, а должен снять два документальных фильма: просто о Таганроге и Таганроге Антона Павловича Чехова.
 «Я люблю Чехова, - писал в своем дневнике Евгений Шварц. – Мало сказать люблю – я не верю, что люди, которые его не любят, настоящие люди. Когда при мне восхищаются Чеховым, я испытываю такое удовольствие, будто речь идет о близком, лично мне близком человеке»… Что можно добавить к этим  словам? Я заочно любил город Таганрог, потому что в нем родились Антон Павлович Чехов и Фаина Георгиевна Раневская. И, видимо, по этой причине работа в Таганроге спорилась.
 В общем-то, это веселое, подвижное, живое занятие – снимать документальное кино. Ты не скован сценарием и давним замыслом. Ты похож на путешественника, открывающего для себя совершенно новые земли, неведомые страны.
 Я слишком долго прожил в Израиле, чтобы легко, без проблем вписаться в жизнь российской провинции. Путешественник, как правило, беззащитен и боится беспричинной злобы, ненависти туземцев. Он помнит о судьбе несчастного Кука. Вот и не без опаски взялся за предложенную работу.
 Ценами в Таганроге я был удивлен не меньше, чем полным отсутствием похабной граффити  в самых запущенных местах города и призывов «Бить жидов!». Ну, не озабочен этот город всероссийской морокой. Настенных и заборных надписей было сколько угодно, но почти все они носили характер страстного, любовного послания – и только.
 Впрочем, и это понятно. Нигде в мире я не видел такого количества юных красавиц. И здесь  вспоминал Чехова: «Хорошеньких много…. Большинство здешних девиц сложено хорошо, имеет прекрасные профили и не прочь поамурничать… Не дурны, не глупы, но я равнодушен, ибо у меня катар кишок, заглушающий все чувства» - так писал двадцатисемилетний Чехов, что мог сказать бедняга-режиссер, оказавшись в Таганроге без катара кишок, но в весьма почтенном возрасте.
 Ладно, вернемся к другим, «фундаментальным» открытиям.  Знал  и раньше, что стоит в Таганроге замечательный памятник Петру Великому – отличная работа Матвея Антокольского, но понятия не имел, что памятник этот большевики в двадцатых годах убрали с глаз долой, но, слава Богу, не уничтожили, а фашисты в годы оккупации поставили на место. Видать, ничего не знали о «расовой неполноценности» давно почившего автора монумента. Город освободили. К тому времени отношение к некоторым царям стало иным. Петра не стали прятать от публики, но перенесли на новое место, поближе к морю, именно туда, где мечтал увидеть первого императора Антон Павлович Чехов. Это он, добрый знакомый Антокольского, и был инициатором самого значительного украшения города.
 Памятнику Александру 1 (произведению Ивана Мартоса) повезло меньше: его не только свергли, но и уничтожили. Как там у другого Александра – Пушкина: «Властитель слабый и лукавый….Враг труда». Переплавили пролетарии «врага труда» на дверные ручки, но, к счастью, макеты отливок  сохранились. Пришли другие времена, маятник качнулся, Александра отлили заново и поставили у Городского банка. Так «враг труда» стал «другом денег». Нет, Таганрог  - город полный скрытого и явного юмора.
 Пропитанный добрым солнцем юга Антоша Чехонтэ сочинял простые и веселые рассказы. Север, дожди, холод, болезнь - и творчество Антона Павловича Чехова стало печальней… Печальней и мудрей.
 Вот уже лет тридцать читаю и перечитываю письма Антона Чехова, всегда обращая внимание на «еврейские следы» в его переписке. Вот прочел: «… в Таганроге, кроме водолечебницы Гордона, будет еще водопровод, трамвай и электрическое освещение. Боюсь, что электричество не затмит Гордона и он долго еще будет лучшим показателем таганрогской культуры».
  Пожалуйста, перед нашей съемочной группой «лучший показатель»: Областная, физиотерапевтическая больница, основанная Давидом Марковичем Гордоном. Он заведовал этим учреждением до 1931 года, года кончины. Снимаем бюст Гордона, коридоры, палаты больницы, новейшее оборудование в водолечебнице. Местный врач клянется, что именно на этом месте стояла чугунная ванна, в которой не раз поправлял свое здоровье классик, а рядом с ванной сидел Давид Маркович и они вместе мечтали о том времени, когда в Таганроге появятся упомянутые трамвай и водопровод.
  Чехов часто доверял свою неверную плоть врачам – евреям. Из воспоминаний Исаака Альтшуллера: земского врача, лечившего Чехова: «В этом сыне мелкого лавочника, выросшего в крайней нужде, было много природного аристократизма, не только душевного, но даже и внешнего, и от всей его фигуры веяло благородством и изяществом». Интересно, что сын Альтшуллера – Григорий Исаакович лечил Марину Цветаеву и принимал у нее роды. Выходит, еврейский след в русской литературе не ограничивается именами замечательных писателей и поэтов.
  Но вернемся в Таганрог. Все нынче в наличии: и трамвай и электричество. Только вот разница между светом на улицах и светом в душах человеческих по-прежнему слишком велика. Чехов – пророк совершенства рода людского, облагороженного техническим достижениями – давно скончался. Чехов – писатель «жил, жив и будет жить». Читаю новейшее сообщение в Интернете:  «Как сообщает пресс-служба филиала "Московская железная дорога" (МЖД) ОАО "Российские железные дороги", задержка поездов связана с хищением 20 м сигнального кабеля на 5-м км Горьковского направления». Ну, как здесь не вспомнить чеховских мужичков, откручивающих на железке гайки для грузила.
 Много в Таганроге бомжей. Несчастных этих всегда тянуло на юг, к теплу, особенно в преддверье зимы. Рабов не встречал, но, если верить российскому телевидению, именно в Таганроге существует невольничий рынок.  
 Возможно, но не было у меня желания грузить душу и сердце тяжкой стороной городского быта. Криминал там под жестким контролем. Один раз мы снимали ночной Таганрог без всякой охраны и не ощутили агрессию среды. В сегодняшней  России подобное дорогого стоит.
 Вернемся к «еврейским следам». Улица Фрунзе, дом Фаины Георгиевны Раневской – Фаины Фельдман.
 Читаю в блокноте давнюю выписку из книги Алексея Щеглова: «Я стою в детской, на окне и смотрю в окно дома напротив, нас разъединяет узкая улица и потому мне хорошо видно все, что происходит в комнатах напротив, Там танцуют, смеются, визжат… Мне семь лет, я не знаю слова «пошлость», «мещанство», но мне очень не нравится все, что я вижу в окне дома на втором этаже напротив».
 Странно, мне хотелось увидеть не дом Раневской. Я знал, что в нем нет музея актрисы. Интересовал почему-то «дом пошлости» - дом напротив, а его разрушили за несколько месяцев до нашего приезда. Подростки копались в развалинах, собирая кирпичи давней и отличной выделки. За тысячу кирпичей – тысяча рублей, по рублю за штуку. Во всем этом была уже особая пошлость и невеселое мещанство нового времени.
 Поднимаю голову, смотрю на второй этаж дома Раневской. Видимо, вот за тем окном была детская. Может быть, и стекло сохранилось, через которое смотрела на мир будущая великая актриса.
 В Таганроге не раз слышал легкие голоса обиды. Вот, мол, как покинула наш город, так ни разу и не посетила малую родину, не то что Антон Павлович. Что верно, то верно, но Чехов навещал в этом городе родных людей. Вся семья Фельдманов из России бежала во время революции. При Чехове о городе заботились его граждане. Большевики сняли с населения эту заботу. Они сами сносили и ставили памятники, открывали библиотеки и школы. Гражданам предписывалось пользоваться всем этим, не вмешиваясь в том мир, в котором они жили. Время Раневской исключало деятельную любовь к месту своего рождения. Да и не очень-то  любила Фаина Георгиевна свой город. В той же книге Щеглова читаю: «Училась  плохо, арифметика была страшной пыткой. В семье была нелюбима. Мать обожала, отца боялась и не очень любила. Писать без ошибок так и не научилась, считать – тоже, наверно, потому и по сию пору всегда без денег».
Семья Фельдманов, отец Фаины Георгиевны владел фабрикой красок и был старостой Хоральной синагоги, бежала не только от советской власти, от лагерей, нищеты, голода, но и от неизбежной смерти в годы фашистской оккупации.
 Антон Чехов тоже плохо учился, дважды оставался на второй год, но в дружной семье был любим, и заботился о ней всю жизнь. Мне кажется, что ненормальное, обусловленное безумным временем, сиротство Раневской сказалось и на отношении к родному городу. Тоже случилось и с Иосифом Бродским, отказавшимся приехать в Петербург, даже свободный от советской власти.
 Думал об этом, стоя у дома Раневской, но удалось только снять дом этот и старый каштан у дома актрисы – наверно ее ровесник.
 Снимали мы и городской театр. Интересовало нас место на галерке, где обычно сидел мальчишка Чехов, но в  том же театре ноги отказали девице - Фельдман после спектакля «Вишневый сад», который привез в Таганрог Художественный театр. Все зрители покинули зал. Она не могла подняться.
 Уйду в сторону от Таганрога. С Раневской связан у меня еще эпизод, который можно назвать жизненным уроком. Делали тогда с приятелем какую-то ерунду на Студии детских и юношеских фильмов. Редактор  нашего сценария, Валентина Кибальникова, жила в высотном доме на Котельнической  набережной. Приходилось бывать в огромной квартире ее отца – известного скульптора. Так вот, однажды увидел в  вестибюле этого дома Фаину Георгиевну Раневскую. Шла она медленно, даже один раз оперлась на стену, выглядела очень уставшей, и мне так захотелось подойти к ней и сказать что-нибудь доброе, искреннее: « Я вас люблю. Фаина Георгиевна. Вы самая замечательная актриса мира!» Не сказал, первым выскочил из этого дома – громадины. В молодости кажется, что ничего не уходит, все может и должно повториться, но вскоре Раневская умерла. Добрые слова нельзя откладывать. Злые нужно держать при себе хоть до самой смерти.
 И об этом я вспомнил в Таганроге, стоя у дома, где родилась актриса, имя которой ныне входит в десятку лучших актрис мира.

 И Чехов и Раневская писали об особой музыкальности Таганрога. Здесь тоже наметился для нашего фильма «еврейский след»: Александр Гуревич руководит местным камерным оркестром. Коллектив замечательный! Пишу эти строчки и слушаю диск классической музыки, выпущенный оркестром, да и сам дирижер личность незаурядная. И дело здесь  не только в музыкальном таланте. Какую уникальную библиотеку нот «попсы» конца девятнадцатого, начало ХХ века собрал Гуревич, какую богатую книжную библиотеку увидели мы в его доме, какой замечательный рассказчик этот талантливый, энергичный, влюбленный в свой город человек.  
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..