четверг, 8 января 2015 г.

МИСТИКА И ФАКТЫ ЮДОФОБИИ



В России новый виток гражданской распри: примерно 10% населения пытаются провести десталинизацию, то есть доказать подавляющему большинству населения, что кровавый террор, рабство, голод, нищета, бесправие – это плохо. Большинство же готово на неизбежные издержки, только бы лечь под сильного хозяина, который избавит население северной державы от издержек псевдодемократического развития: коррупции, разгула криминала, инфляции. Большинство не желает отвечать за прошлое отцов и дедов, как не желает быть в ответе за будущее своих детей и внуков. 

За последний месяц прочел две любопытнейшие и новейшие книги о юдофобии И. Сталина. Одна - книга Геннадия Костырченко «Сталин против «космополитов» - издана в Москве, вторая – Алекса Рашина «Почему Сталин не убил всех евреев» - в США (на английском и русском языках).
Костырченко согласен с тем, что «вождь народов» был лютым антисемитом, но отрицает его намерение осуществить следом за «делом врачей» депортацию и геноцид евреев СССР. Он пишет: «… на основе старых слухов, бытовавших в интеллигентской среде… Они, благодаря объявленной гласности, принялись «творить историю» чуть было не состоявшегося «геноцида советских евреев». Рашин, напротив, убежден в намерениях Сталина выполнить завещание фюрера. Оба автора на сотнях страниц доказывают свою правоту. Костырченко - с претензией на научность, верность фактам и документам. Рашин - с помощью множества свидетельских показаний и мистики. Он, например, убежден, что Всевышний убил диктатора за святотатственное намерение расправиться с потомками Иакова на Пурим. Костырченко, как и ревизионисты Холокоста, рассуждает просто: нет документов, нет намерений и деяний, не учитывая, что документы,
в отличие от рукописей, горят, уничтожаются с легкостью необыкновенной. Автор из США, наделенный богатой фантазией, видит за обычной палаческой страстью диктатора и логикой тоталитарного режима некую руку потусторонних сил, чуть ли не Суд Божий. (Где он был,
Суд этот, в случае Холокоста?).

У меня нет желания усложнять чудовищные факты истории 20-го века. Мало того, я убежден, что и «научный», и мистический подход к этой проблеме порочны сами по себе. Не еврей Костырченко страшится очередного «кровавого навета» на свой народ. Еврей Рашин страдает от понятной гордыни жертвы. 

Человеку свойственно, при ясном сознании низменности своих намерений, всячески маскировать их соображениями «высокими». Совесть, стыд, стереотипы культурного наследия мешают носителям зла признавать свою абсолютную природу. Человек страшится глубин ада внутри себя самого. Этот страх спасителен для психики индивида, но и ему, этому страху, человечество обязано всеми ужасами своей истории. Вор, грабитель убеждает себя в несправедливости распределения материальных богатств. Убийца, насильник мнит себя чистильщиком человеческого рода от балласта. Ясно сознавая свои людоедские, человеконенавистнические наклонности, чудовища новейшей истории вроде Ленина, Сталина или Гитлера на уровне сознания или подсознания маскировали свои подлинные намерения демагогией лозунгов, идеей. Все они гнали человечество к гибели под лозунгом построения коммунизма («светлого будущего») или «тысячелетнего рейха».

Ленин и Сталин якобы пеклись о классовом переустройстве мира, Гитлер - о расовом очищении. Точно так же в средние века инквизиторы свирепствовали под лозунгом религиозного обновления рода людского. На самом деле, убивая миллионы крестьян, уничтожая лучших военачальников, обрекая СССР на нищету, голод, кровь и бесправие, Сталин всего лишь тешил свою патологическую страсть к уничтожению человеческих существ, кем бы они ни были – эти люди. Юдофобия Гитлера – всего лишь идейное прикрытия его презрения и больной ненависти к потомкам Адама вообще. Зимой 1942 года у Гитлера не нашлось железнодорожных составов, чтобы обеспечить свои войска на Восточном фронте теплой одеждой, но нашлись тысячи вагонов для отправки евреев в лагеря уничтожения. Дело не только в одежде. Танкам и самолетам на фронте не хватало горючего, орудиям - снарядов. Кровавый маньяк тем самым убивал солдат своей армии. Сталин в апреле 1945 года уничтожил 400 тысяч солдат Красной армии (в большинстве - русских людей), стремясь к дате и раньше союзников взять Берлин.

Историк Холокоста Герхард Л. Вайнберг в исследовании «Две различные проблемы?» пишет: «… итальянцы, подобно японцам, так и не поняли, что во Второй мировой войне Германия сражалась не за колонии, территориальные приобретения или сферы влияния, но за демографическое переустройство мира». Тем самым Вайнберг, в определенной степени, занят легитимацией нацизма, следом за фюрером привнося идею туда, где можно обнаружить одну лишь банальную, патологическую кровожадность. Мало того – подобные рассуждения нужны современным людоедам-юдофобам не меньше, чем в прошлом веке. Вещателям Апокалипсиса, фанатикам ислама, интернационалу юдофобов необходимо всё то же прикрытие своих людоедских намерений. Упростим всё до крайности. Добро в нашем мире – любовь, зло – ненависть. Живущие любовью способны к созиданию, живущие ненавистью - только к разрушению. Все остальное - детали и оборочки, свойственные хитроумному и лукавому мозгу человека. В случае Сталина, как и в случае Гитлера, юдофобия – это форма оправдания мизантропии, доведенная до очевидного психоза.
Патологический, серийный убийца Сталин физически не мог жить без свежей крови. К 1953 году все резервы жертв в России, за исключением евреев, были исчерпаны. Только жестоковыйный народ вождь мог отправить на плаху после чудовищных потерь во Второй мировой войне. Лишь гибель этой небольшой группы населения могла встретить понимание и поддержку в народных массах, так как к тому времени пропаганда юдофобии, - сначала нацистская, а потом и сталинская («космополиты», «дело врачей») - сделали свое дело. Об этом, кстати, на основании документов убедительно и подробно пишет Костырченко. Пропаганда русского национализма, начатая еще до войны, не могла по традиции не завершиться зловонной волной юдофобии. У евреев СССР не было выхода. Сталинская пропаганда назначила именно их врагами народа. Массы, вконец измученные войной, нищетой и бесправием, были готовы к очередному припадку ненависти и к переделу чужой собственности. Толпе в очередной раз необходим был виновник всех ее несчастий. Таким виновником Сталин назначил сионистов и агентов «Джойнта».

Есть точка зрения, что, отправив, как минимум, половину евреев на тот свет, Сталин по старой, опробованной кальке сделал бы шаг назад, обвинив в этом преступлении свое окружение. Маленков, Хрущев, Берия, Молотов ждали отставок и смертного приговора. Подобный вариант вполне возможен. В любом случае он в русле поведения хозяина - зомби, запрограммированного на кровь в борьбе за власть и измученного патологическим страхом за свою жизнь. Смена караула назрела. Пахан в любой бандитской шайке раньше или позже начинает подозревать подельников в злом умысле и предательстве. В этом - и «художественная правда», и правда жизни.

Берия быстро прикрыл «дело врачей». Почему он это сделал? Вполне возможно, догадка А. Рашина точна: «Маленков и Хрущев были обеспокоены не только быстрым ростом сил и власти Берии, но и большой вероятностью того, что допросы Берией Рюмина приведут к раскрытию их активного участия в «Деле врачей» и их устранению в чистке вместе с другими участниками фабрикации дела». Вот и всё объяснение внезапно проснувшегося «гуманизма и здравого смысла» Лаврентия Павловича. Он и в самом деле был меньше замаран в очередном «кровавом навете», чем остальные члены банды почившего вождя.

Сталин сделал свое дело. Даже после его смерти Кремль живет пропагандой ненависти. Враги внутри государства не наблюдаются, если не считать прежних вассалов, добившихся независимости, зато любой благополучный и богатый народ за рубежом – объект зависти и лютой злобы. Можно декретом лишить кровожадного Кобу звания «успешного менеджера» и «победителя фашизма», но как заставить толпу его наследников жить любовью и верой в будущее, а не старыми психозами с суицидальными наклонностями? Эта задача не по плечу и двум поколениям, если вообще реальна.

Прикончить евреев, своих подданных, Сталин не успел, но он замучил Россию, выпил из этой страны всю живую кровь, сломал хребет державе. Время покажет, совместимы ли с жизнью страны и народа травмы, нанесенные этим чудовищем. Если верить нынешнему бешеному сопротивлению попытке десталинизации, боюсь, что несовместимы.
                                          2010 г.

НАШЕСТВИЕ ДИКАРЕЙ

статья 

Обуздание чувств

Александр Скобов08.01.2015
Выродки, устроившие бойню в Париже, принципиально ничем не отличаются от наших гонителей Pussy Riot. От представителей так называемой "православной общественности", которые требовали расправы над девушками. От следователей и прокуроров, которые эту расправу организовали. От судей, которые выносили приговор, а потом признавали экстремистскими видеоролик Pussy Riot и "икону" Pussy Riot. От депутатов, которые задним числом голосовали за уголовную статью об оскорблении чувств верующих.
Их объединяет утробная ненависть к свободе. К обществу, где допустима критика и ирония в отношении любой идеологии и религии. Их объединяет стремление навязать свои религиозные табу людям, не разделяющим их религиозные представления. Навязать путем насилия. А уж будет ли это насилие государственным или "негосударственным", не суть важно.
Отечественные приверженцы традиционных ценностей уже сполна продемонстрировали это духовное родство, бросившись наперебой доказывать, что журналисты сами виноваты. Что не надо было задевать религиозные чувства мусульман. Тут и Нарочницкая, и Третьяков и ряд других поклонников "русского мира" и "русской весны". К сожалению, в унисон с ними выступили и некоторые люди умеренно-либеральных взглядов.
Вот и Георгий Мирский призывает не абсолютизировать свободу слова. Призывает Запад к самоограничению. Его логика такова: игнорирование мусульманских представлений о допустимом помогает непримиримым исламским фундаменталистам настраивать миллионы мирных мусульман против Запада. И "хотя никто в мире ислама не читает ни провинциальной датской газеты, ни парижского еженедельника, где-нибудь в Афганистане или Сомали люди, которых специально обо всем информировали, в ярости идут и убивают первых попавшихся европейцев".
Вот только люди, готовые "в ярости идти и убивать первых попавшихся европейцев" из-за карикатур, которых они не видели, точно так же будут готовы делать это из-за любого другого нарушения европейцами исламских религиозных запретов. Например, из-за того, что в Европе женщины до сих пор ходят с открытыми лицами. Если таких людей "специально обо всем этом проинформируют" радикальные исламисты. А их отказ от права печатать карикатуры не удовлетворит. Они не остановятся, пока не навяжут ненавистному Западу все свои нормы целиком, и об этом востоковед Мирский прекрасно знает. И пока у них сохранится возможность "специально обо всем информировать" жителей афганско-сомалийской глубинки, у них всегда будут рекруты.
Вопрос в том, что с людьми, которые приходят в ярость от того, что на другом конце земли люди живут не так, договориться невозможно в принципе. Вопрос в том, позволим ли мы диктовать себе правила поведения сообществам, в которых отказ от государственной религии до сих пор карается смертной казнью. Вопрос в том, что если сегодня свободное общество спасует перед исламистскими изуверами, завтра "христианские" изуверы будут расстреливать за рисунки Жана Эффеля.
Об оскорбленных чувствах. В принципе чувства любого человека, если он не патологический пофигист, травмирует сам факт существования в мире людей, мыслящих иначе, чем он. А уж как травмирует чувства, когда эти люди свои мысли еще и высказывают! Так устроена человеческая психика. Мирное, свободное, гуманное общество может существовать лишь тогда, когда люди способны свои травмированные чувства обуздывать. И давать отпор тем, кто этого делать не хочет. Где не обуздывается чувство нетерпимости к инакому – там либо война всех против всех и хаос, либо тоталитарная тирания.
Поэтому - никакой пощады чувствам тех, кто пытается их оградить, навязывая силой свои религиозные запреты людям, их чувств не разделяющим. Пусть научатся держать свои чувства при себе. И я полностью поддерживаю призыв Михаила Ходорковскогопродемонстрировать неподчинение распоясавшимся религиозным мракобесам, публикуя карикатуры из Charlie Hebdo. Теперь это наша святыня, политая кровью наших мучеников.
И напоследок то, что называется "офтоп". Десятки тысяч французов, вышедшие вчера на площади, не спрашивали на это разрешение у властей за 10 дней. Они просто вышли. Без подготовки. Без длительной организационной работы политических партий. Так поступают свободные люди в свободной стране.

ВСЕ О РОССИИ В СТИХАХ


Ю.КИМ И А.МАКАРЕВИЧ - 2СТИХОТВОРЕНИЯ

Юлий Ким
 И вот опять нас мало.

 И вот опять нас мало,
 Неправильных ребят.
 Кого телеканалы
 Никак не охмурят,
 Кого Россия-мама
 Готова съесть живьём.
 Опять нас, братцы, мало
 Что делать, так живём.

 Когда мы честь по чести
 Ругали нашу власть,
 Россия с нами вместе
 Смеялась, подбочась.
 И вдруг необъяснимо,
 Как гром средь бела дня.
 Россия после Крыма
 Свихнулась Сразу Вся.

 Как будто подвиг славный
 Наш главный совершил!
 Как будто наш державный
 Дракона сокрушил!
 Кругом кричат «Победа!»-
 Победу видя в том,
 Как наш орёл соседа
 Обчистил белым днём.

 И всплыло в одночасье
 Забытое давно
 Немыслимое счастье
 Быть с властью заодно!
 -Бери, начальник, шире!
 Врежь Киеву под дых!
 Чтоб видели чужие,
 Как наши бьют своих!

 Дружина Михалкова
 Дежурит у Кремля,
 Отважно и сурово
 Макара заклеймя.
 Уж если сам Лимонов
 Лобзает их взасос,
 То с прочих миллионов
 Какой быть может спрос?



 И вот опять нас мало,
 Как в прошлые года.
 Совсем- совсем немножко...
 Вот в этом вся беда.

 Юлий Ким
 14 сентября
 2014г


 -А вот Макаревич неделю тому назад, написал в унисон с Ю. Кимом.

 Со скрипом часы крутанутся назад, вот время и встало...
 Вы 70 лет лизали им зад, вам этого мало?
 Свободен в движеньях великий народ, что очень приятно.
 Хлебнули свободы, гляди-ка - не мёд, поедем обратно.

 К чему мордоваться нам сквозь бурелом, где пни да коряги?
 Мы смирно в знакомое стойло пойдем под красные флаги.
 Не надо невиданных гор и морей, была бы охота:
 Гораздо спокойней и как-то милей родное болото.

 Поверим опять в доброту сволочей, до новой до крови,
 И выберем сами себе палачей - нам это не внове.
 Отнимем, разделим, достанется всем, наполним корыто.
 Под сводами храма устроим бассейн, теперь только крытый.

 Не дай только Бог призывать нас к огню, да на баррикады.
 И я никого и ни в чем не виню, так всем нам и надо.
 Не пью валидол, не бегу на вокзал, душа подустала.
 Я просто с привычной тоской осознал, насколько нас мало.
 Спустя 20 лет, я опять осознал, насколько нас мало...

НЕВЕЖЕСТВО - НОРМА

 
Позавчера провели очередной опрос учащихся на кругозор.В опросе принимали участие семь человек от 14 до 17 лет. На этот раз на десерт были поданы несколько портретов: Ленин, Сталин, Гитлер, Гагарин. Ленина узнали трое, но не смогли объяснить, кто он такой. Один из них указал: Илья Ленен, презедент ( орфографию и стиль сохраняю). Остальные ( уч-ся 9-11 кл обычных общеобразовательных школ) ответили " не знаю". Сталина не признала всего одна учащаяся 11 класса. Она же не смогла ответить, кто основал Санкт-Петербург - в смысле какой царь (или император), не смогла назвать ни один мост в Питере и ни одной музыкальной группы- ни русской, ни зарубежной. Зато она ответила, что Астрид Линдгрен - это африканское государство, а статуя Свободы находится в Москве. Эту девушку я приметила еще на консультации, осторожно задала ей пару вопросов в присутствии мамы. Вопросы были самые обычные: что они сейчас проходят в школе по литературе, каких писателей она помнит из тех, кого уже прошли. Девица , тараща на меня глаза, молчала. Я спросила, какие реки в Питере есть еще, кроме Невы - увы, она не назвала ни одной. Мать поспешила оправдать дочурку: - Мы живем в Купчино,- сказала она,- а в школе их на экскурсии не возят.
Первого космонавта узнал всего один, остальные ответили так: актер, капитан Калинин, Голубков, человек, генерал, хоккеист. А вот зато Гитлера опознали все. Ответы: Гитлер, очень плохой; это фашист; это кто хотел захватить Русь; американец, фашист; убивал русских.
Вопрос: кто такие братья Гримм - выбрать нужное:1) спортсмены-тяжеловесы; 2) дрессировщики; 3) писатели; 4) участники шоу " Минута славы". Правильно ответили двое, а пятеро считают, что это дрессировщики (1 чел), участники шоу " Минута славы" ( двое, в том числе знакомая вам девушка), и двое считают, что это спортсмены-тяжеловесы.
Вопрос: что такое " цензура"? Выбрать правильный вариант из предложенных. Ответы: "цынзура- это аппарат для сверления зубов"( сразу трое так считают); "это повышение цен"( два человека); "место, где хранят деньги" ( один) и " тюрьма" (один). Ответ "контроль за свободой информации" не выбрал никто: не поняли сути выражения.
И напоследок вопрос, который задаем в каждой группе: кто или что такое " диктатор" - выбрать нужный ответ. Лишь трое выбрали ответ " правитель", а двое считают, что это " автор диктанта", еще двое - " программа по проверке диктантов". А вот еще вопрос, которого раньше не было в нашей картотеке: между кем и кем была Куликовская битва? Мнения разделились: "между русскими и французами" - считает меньшая половина опрошенных, а бОльшая, что "между русскими и фашистами", в то время как два человека думают, что Великая Отечественная война 41-45 г была между русскими и французами ( в том числе наша очаровательная барышня из Купчино).
Огромная просьба к читателям не приводить в пример собственных эрудированных и одаренных детей, знающих ответы на эти вопросы. Я же считаю, что эти знания не являются признаком особого развития и начитанности, а являются нормой для человека 14-17 лет, который учится в нормальной питерской школе, а не в спецшколе для умственно отсталых. И еще: я не работаю в школе, не являюсь училкой, не являюсь педагогом и поэтому никакой ответственности перед разгневанными читателями за уровень развития этих учащихся нести не собираюсь. Я несу ответственность исключительно за конечный результат обучения по программе " Без правил", автором которой я являюсь, для чего, собственно, этих учащихся и приводят к нам их родители.

 Боюсь, что невежество школьников - не только проблема России. Какими вырастут наши дети, вне культурного поля? 

ЧТО ЕЛИ ДИКТАТОРЫ


  
Известно, что питание играет важную роль в жизни всех без исключения людей, в том числе и не очень хороших.
По мнению авторов недавно вышедшей в Британии книги "Диета диктаторов: как питались знаменитые злодеи" Виктории Кларк и Мелиссы Скотт, такой необычный подход позволяет по-новому взглянуть на их жизнь, настроения и даже мировоззрение.
У авторов книги не было цели оправдать преступления исторических фигур, они просто попытались оценить некоторые из их человеческих качеств через призму кулинарных пристрастий и вкусов в еде.
Авторы приходят к выводу, что черта, отделяющая монстра от обычного человека, чрезвычайно тонка. При этом исследование обнаруживает ряд чрезвычайно любопытных закономерностей.
Одной из общих черт для всех диктаторов оказывается их растущее с возрастом желание потреблять исключительно экологически чистые продукты. Например, Ким Ир Сен, первый из северокорейских правителей, настаивал на том, чтобы в рисе все зернышки были перебраны вручную. По его распоряжению был создан институт, сотрудники которого занимались исключительно вопросом продления его жизни.
Чаушеску
Николае и Елена Чаушеску в 1981 году в Бухаресте
Румынский диктатор Николае Чаушеску был известен тем, что во время своих заграничных визитов питался исключительно привезенной с собой едой. Иосип Броз Тито, который принимал Чаушеску в Белграде, был поражен, когда тот стал на его глазах пить поданный овощной сок через соломинку и отказался от употребления простой твердой пищи, предложенной ему югославскими хозяевами.
При этом большинство диктаторов XX века были довольно низкого социального происхождения, часто выходцами из крестьян, и их кулинарные предпочтения не отличались изысканностью.
Известно, например, что при всей своей любви к роскошным приемам, которые Тито устраивал навещавшим его монархам и кинозвездам, у себя дома он любил поесть сала, а Чаушеску имел пристрастие к куриному жаркому.
Набожный католик, португальский диктатор Антонио Салазар больше всего любил лакомиться сардинами, которые напоминали ему бедное детство, когда ему приходилось делить одну рыбу на двоих с братом.
Многие из диктаторов, которые вошли в историю как страшные злодеи, - Адольф Гитлер, Мао Цзедун и Бенито Муссолини - испытывали серьезные проблемы с пищеварением, что отражало непосильный для них груз ответственности на высоком посту.
Известно, что Гитлер страдал хроническим метеоризмом, что объясняет его переход к вегетарианству. Домашний лекарь Теодор Моррель лечил фюрера весьма сомнительными средствами, в том числе препаратом, изготовленным из экскрементов болгарских крестьян.
Саддам Хусейн
В 1988 году сын Саддама Удай убил охранника своего отца, задачей которого было заранее пробовать всю еду диктатора
С другой стороны, Муаммар Каддафи, который испытывал те же симптомы, не обращал на них никакого внимания. В 1942 году Бенито Муссолини подвергся осмотру присланного к нему немецкого врача, который объявил, что дуче страдает хроническим запором.
Мао Цзедун, который обожал мясные блюда, также всю жизнь страдал от запоров и относился к работе своего кишечника с большим вниманием.
"Я ем очень много и много испражняюсь", - писал он в письме к товарищу по партии в годы гражданской войны. Гораздо позже, во время визита в Москву, где он встречался со Сталиным, Мао жаловался членам китайской делегации, что его мучает запор, так как он не может привыкнуть к советским туалетам с их ватерклозетами европейского образца.
Иосиф Сталин был известен застольями, которые он любил устраивать для членов кремлевского руководства на своей даче в Кунцево или во время отдыха на Кавказе, в резиденции на озере Рица.
На этих пирах, которые начинались около полуночи и заканчивались на рассвете, часто подавались грузинские блюда, а вино лилось рекой. Часто застолья превращались в изощренную форму пытки для присутствующих, которых заставляли выпивать огромные кубки с вином, хором петь народные песни, а то и танцевать вприсядку.
Никита Хрущев позднее жаловался, что эти вечеринки, на которых царила атмосфера страха и грубых шуток, выводили его из себя и нанесли огромный вред его здоровью. Тито, которого до ссоры со Сталиным тоже приглашали на такие обеды, вспоминал, что мог угнаться за выпивавшими, только тайком извергая выпитое в рукав кителя.
Филиппинский правитель Фердинанд Маркос и его жена Имельда тоже любили пошутить над своими приближенными, хотя и не так жестоко, как Сталин. Однажды Имельда распорядилась переодеть все военное командование страны, приглашенное на вечеринку в честь дня рождения мужа, в женскую одежду.
Гитлер на пикнике
Гитлер к концу жизни стал убежденным вегетарианцем
Вегетарианец Гитлер любил во время званых обедов рассказывать о жутких условиях в украинских скотобойнях, причем вдавался при этом в такие отталкивающие подробности, что его гости не могли удержать поглощенную ими пищу.
Впрочем, трудно представить себе, чтобы эти рассказы особо впечатлили таких африканских диктаторов, как Жан Бедел Бокасса из Центрально-африканской республики, Иди Амин из Уганды и Франциско Нгуема из Экваториальной Гвинеи, которых подозревали в каннибализме.
В книге, разумеется, не приводится рецепт блюда из человечины с рисом, о котором упоминает повар Бокассы, готовивший его для своего шефа.
Диктаторы также походили друг на друга в том, что не мыслили жизни без охранников, единственной функцией которых было снятие проб с подаваемой еды. Гитлер имел целое подразделение из 15 таких сотрудниц, которые регулярно менялись в годы войны. Ни одно из блюд не подавалось на стол фюреру, не пройдя предварительно проверку у этих девушек, за которыми в течение 45 минут после приема пищи наблюдал врач.
Сын иракского диктатора Саддама Хусейна Удай, который был известен своей жестокостью, однажды убил одного из таких сотрудников своего отца. За это он даже попал в тюрьму.
Николае Чаушеску никогда не отправлялся в зарубежные поездки без сопровождавшего его офицера службы госбезопасности "Сикуритате", который был профессиональным химиком и возил с собой портативную лабораторию, проверяя на наличие ядов все продукты.
Однако в конечном итоге все эти ухищрения, направленные на продление жизни диктаторов, оказывались напрасными - почти всех их ожидал ужасный конец.

МЫ РУССКИЕ ЕВРЕИ

Мы русские евреи



Есть нация такая.
Вы спрсите - какая?
Замес такой особый на боли,на крови.
И это не сенсация
Что есть такая нация
Мы,РУССКИЕ евреи,как нас не на зови.
В Америке,в Израиле
По всюду узнаваемы
Печаль такая русская в еврейских тех глазах!
Хоть грусть национальная -
Интернациональная.
Еврейская иль Русская - что больше на Весах?
Мы русские!Мы русские!
Мы русские евреи!
Мы просто корифеи,что там не говори.
В Америке,в Израиле
По всюду узнаваемы
Мы,русские евреи,как нас не на зови.
Мы русские евреи,
А нам никто не верит,
Что мы пройдем сквозь время,сквозь воду и огонь! 
На Брайтоне,на Биче
Совсем в другом обличье,
Устроились прилично,теперь уж нас не тронь!
Мы русские евреи - 
Врачи и брадобреи.
Работать мы умеем,хоть мерзни,хоть потей.
И хоть порой финансы
И здесь поют романсы
Мы всем расскажем мансы - что все у нас окей!
Мы русские!Мы русские!
мы русские евреи!
Мы просто корифеи,что там не говори.
И хоть порой финансы
И тут поют романсы!
Мы русские евреи,как нас не назови.
Но все ж прошло то время,
Когда полны сомненья,
Мы просто не имели ни цента,ни гроша!
Сейчас мы все успели
И дети все при деле,
Могла бы успокоиться еврейская душа!
Но Русские евреи,
И мы за все болеем
И мы не уступаем ни нашим,ни чужим.
Но жить за все болея
Нет права у еврея
Так пусть враги болеют,а мы поможем им!
Мы русские!Мы русские!
Мы - русские евреи!
Мы просто корифеи что там не говори!
Но жить за все болея
Нет права у еврея
Так пусть враги болеют,а мы поможем им!
Мы русские! Мы русские!
Мы - русские евреи!
Мы просто корифеи, что там не говори.
В Америке,в Израиле
По всюду узнаваемы
Мы русские евреи,как нас не назови.

Мы русские евреи - как нас не назови!

ХАМАС ДОВОЛЕН


Пострадавшие были мазохистами: долго и с остервенением провоцировали мусульман...
[ 07/01/2015 ]
Париж


    На Западе, как известно, можно смеяться даже над Богом и Его пророками, но только не над "Израилем". Вот эта перевернутая реальность называется "свободой прессы".
    12 человек расстреляны в редакции французского    журнала "Еженедельный Шарли", который на протяжении многих лет (с 2006 года, как минимум!), печатал гнусности, оскорбляя религиозные чувства французских мусульман. Журнал называет себя "сатирическим", но парижане называли его "пасквилянтским", "провокационным"...

 Эта мразь счастлива и расправу над безоружными называет "расстрелом". Возможен ли мир с кровожадными дикарями, к чему Израиль постоянно призывает мировое сообщество?

ЗА ОБРЫВОМ МНОГОТОЧИЙ


* Фрагменты будущей книги.

Первый документ – лоскут с чернильными буквами – выдали мне в “Снегиревке” – знаменитом роддоме, неподалеку от Невского проспекта. Женщины рожали тогда наперегонки, изголодавшись за долгие годы войны и смерти по любви и жизни.
В конце 1945 года моей маме было за сорок – далеко не лучший возраст для продолжения рода, но детей у моих родителей не было, а в стране началась иная, как всем казалось, новая, радостная, мирная жизнь. Этот праздник следовало отметить. Вот мои папа и мама отметили его, родив сына.
Мама рассказывала, что такого количества беременных баб в одном родильном зале она, старшина медицинской службы, не видела никогда в жизни. Все роженицы или просто орали благим матом, или уже рожали с дикими воплями. В этом нечеловеческом оре мама забыла, что ей самой пришла пора рожать, и стала помогать мечущимся, мокрым, в крови, оглохшим от непрерывного шума акушеркам. Ее затянуло в радостный водоворот праздника жизни, да так затянуло, что еле успела моя мама взобраться на стол. Родился младенец без проблем, проблемы начались потом.

Центр Петербурга – моя родина. Не малая, не большая, не средняя. Просто моя. Мне лет пять, не больше. Баня на углу улицы Чайковского и набережной Фонтанки. Я с мамой. Толпа голых женщин: огромные груди, животы, зады. Голоса звучат резко, стены влажные и скользкие. Тазы с парящей водой, очередь у крана. Ищу обмылок под лавкой, не нахожу и начинаю плакать…
Потом, в тот же день, может быть, впервые, увидел боковой придел – волшебное кружево решетки Фельтена, Летний сад на том берегу реки. Сразу после безумия бани – тишина, покой, красота.

Август 1952 года. Мне шесть лет. Впереди семь суток дороги до бараков в Забайкальской степи, где живет и служит отец: офицер, майор медицинской службы.
Вагон плацкартный, набитый пассажирами. Мама позволяет забраться на третью, багажную полку. Нахожу там свободное пространство, укладываюсь, потеснив узлы и чемоданы. Я в восторге. Я – один, я выше всех, я хозяин пространства! Отсюда, сверху, и пейзаж за окном кажется совсем другим: моим личным пейзажем.

Пустырь за поселком, поросший татарником. Боец вооружен хворостиной. Он рубит головки беззащитного растения. Вокруг поле брани. Татарник – мой враг. Я испытываю радость силы и власти... Устав, сажусь на землю. Мне почему-то неловко, как будто я сделал что-то постыдное. Я больше никогда не стану размахивать хворостиной. Победы над беззащитным и слабым быть не может. Тогда я не мог знать, что с этого момента стану испытывать отвращение к людям власти, вооруженным “хворостиной”.

Весна 1953-го. Забайкалье. Шерлова гора. Я на вершине. Впервые над миром. И потрясен тем, что легкий самолет летит где-то внизу. Я – Бог. Я хозяин пространства, как тогда на третьей полке плацкартного вагона. Радость этой власти останется навсегда. Власти не над людьми – над своим мозгом, своей фантазией, своим воображением. Все, что было потом, – от того мига превосходства над миром, детского поединка с Богом. Зависть, тщеславие, гордыня... Форма власти. Может ли человек существовать в ином измерении? Не знаю.

Первое настоящее “горе” связано с кинематографом. Я рос единственным капризным, избалованным ребенком в семье. Чем-то мне не понравились слова отца, и я стал кричать, что моего брата (а у меня был брат, погибший до войны, о чем мне как-то рассказали). Так вот, моего брата родители, наверно, загубили, как и меня хотят загубить.
Тогда отец впервые поднял на меня руку и оставил без просмотра (в местном клубе на драной простыне) очередной серии фильма о Тарзане. Ужас потери до сих пор помню. “Вкус” подлинного горя не могу забыть. Я уже никогда! Никогда в жизни не увижу этот фильм.

Пройдут годы. Начнется “перестройка”. Я поведу свою шестилетнюю дочь в Дом кино на просмотр старого фильма о Тарзане и Чите. Фильм мне показался полной чушью, да и на дочь он впечатления не произвел.
А каким “первозданным” было то горе. Может, и все сильные чувства в жизни нашей – всего лишь дань моменту, минуте, мгновению.

А что сие значит – “достойный уровень жизни”? Я вырос в бедности – чудовищной по нынешним меркам. Комната в коммуналке, телевизор у соседей, штаны, из которых давно вырос, но при этом пропуск в Эрмитаж, контрамарки в театр Брянцева, билеты по десять копеек в филармонию (стоять за колоннами). Когда я вел “достойный образ жизни” – теперь или тогда?

В детстве я сердился на отца. Он не умел собирать грибы и ягоды, а по лесу мог бродить часами. Вот отец и прожил долгие годы без корысти, в главной радости (музыка и природа), я же вырос мастером сбора “грибов и ягод”.

В знаменитом сборнике “Физиология Петербурга” есть такая фраза: “О Петербурге привыкли думать, как о городе, построенном даже не на болоте, а чуть ли не в воздухе”. Громады дворцов, гранит набережной, медь памятников – и все это парит над землей, а парящее в любой момент способно испариться, исчезнуть.
Питер – город-мученик, страдалец, а герой, потому что каждый раз упрямо восставал из праха, преодолевал коллапс, чудом начинал дышать вопреки всему, вопреки самой смерти и ужасу невесомости.
Однажды спасла Питер моя мама. Не позволила ему подняться в воздух и раствориться без остатка в черном космосе.
Говорят, говорят, что-то кому-то доказывают. Где были евреи на войне? Я знаю, где была моя мама, мой отец, мои дядья. Этих знаний достаточно. Мне достаточно. Всегда было достаточно. Мне не нужны доказательства еврейского героизма и разговоры на эту тему.
Моя мама была в тылу, если можно назвать тылом блокаду, а не сидела в окопе, потому и осталась жива. Мама не вытаскивала раненых с поля боя, не ходила в разведку. Все 900 дней блокады Ленинграда она проработала в Куйбышевской больнице на Литейном проспекте, а жила всего лишь в полутора километрах от этого, военного в ту пору госпиталя, на углу Кирочной и того же Литейного.
– На саму работу силы еще были, – говорила мама. – Вот добраться до госпиталя... Однажды я упала и долго не могла встать, а потому и опоздала ровно на пятнадцать минут. И за это время в левый флигель больницы попал снаряд, прямо в операционную попал, где я должна была дежурить. Все там погибли, а я осталась жива, потому что поскользнулась, упала и долго не могла подняться, пока мне не подал руку случайный прохожий.
– Кто это был? – спрашивал я у мамы.
– Какая разница? – говорила она. – Я и не помню, как он выглядел. Шинель только помню: очень длинную шинель. Вытащил он меня из сугроба и пошел дальше. Вот и все.
Мама рассказывала о блокаде “без выражения”. Точно так же говорила она о необходимости купить в магазине хлеб, сметану и двести граммов сыра или просила отнести в прачечную на углу Моховой и улицы Пестеля грязное белье. Именно поэтому я верил каждому ее слову, и рассказы о блокаде слушал с жадным вниманием, усматривая в них некую мистическую особенность, и думал примерно так: “Удивительное дело! Я родился сразу после войны только потому, что мама поскользнулась, упала, не смогла сразу идти дальше, опоздала на работу, а потому и осталась в живых. Я родился, потому что какой-то неизвестный человек в длиннополой шинели подал маме руку и ушел дальше, может быть, навстречу своей смерти, но сохранив жизнь случайно встреченной женщине”.
И вообще, сколько раз Гитлер пытался убить мою маму, а значит, и меня, тогда даже не зачатого, не родившегося? Сколько было потрачено металла, взрывчатки, керосина для бомбардировщиков, человеческих жизней и даже ткани на форму для солдат, чтобы убить мою маму и не дать ей возможность родить сына.
И еще я думал, что огромный город, вопреки всему, выстоял только затем, чтобы хоть кто-то из женщин Ленинграда остался жить и родил сына. Медный всадник сохранил сам себя с этой целью; и Зимний дворец, и липы Летнего сада – все это осталось, чтобы родился я – накануне нового, 1946 года.
Лестно было думать о городе, как о хранителе твоей жизни. Так я, захваченный манией величия, относился к Питеру всегда, и отношусь до сих пор с нежной любовью и благодарностью. Город выстоял, не исчез в ту страшную войну благодаря своей удивительной, неземной красоте и мужеству тех людей, что не только сражались в кольце блокады, но и просто остались в погибающем городе, и выжили чудом, заслонив своими телами гранит набережной, павильоны Росси и Михайловский замок…
“Петербургу быть пусту”, – пророчествовал Дмитрий Мережковский. Странный этот город-фантом – умирал много раз, но каким-то чудом остался на земле. Город, стоящий на костях своих строителей, пропитанный кровью погибших от голода, пуль, бомб и снарядов, остался цел вопреки всем обстоятельствам, а не благодаря им.
А как красиво хоронил Питер Федор Михайлович Достоевский: “Петербургское утро, гнилое, сырое и туманное. Мне сто раз среди этого тумана задавалась странная, но навязчивая греза: а что как разлетится этот туман и уйдет кверху, – не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет, как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди него, пожалуй, для красоты  бронзовый Всадник на жарко дышащем, загнанном коне”.
“Склизлый”! Мой компьютер не знает этого слова, подчеркивает его красной чертой. Глупый, глупый компьютер. Двор-колодец, в котором прошло мое детство, был мощен булыжником. Осенью камни эти темнели до черноты. Притронешься – склизкие. Само слово, рожденное Петербургом. Питер – “склизлый” на ощупь, но еще и скользкий, готовый соскользнуть, рухнуть в пропасть безвременья или “подняться с туманом в воздух”. Как тут не вспомнить ту фразу В. Белинского о городе, растворенном в облаках…
Не поднялся Питер тогда, не исчез в низком свинцовом небе, глубоко врос в землю и слишком тяжел был. И не только за счет дворцов, статуй и булыжников мостовой, а потому еще, что осталась в нем моя мама. Сорок килограммов весу в ней было, даже через год после прорыва блокады, но и этот вес маминого тела спас город на Неве.
Не знаю, какие силы помогли ей подняться, не умереть в снегу по дороге на работу, зато знаю, кто спас маму от верной смерти в январе 1942 года, когда лежала она под ворохом одеял в черной промерзлой комнате. Даже голод не чувствовала мама, а просто жила одним слабым дыханием – в ожидании смерти.
Тогда вошла в комнату соседка – Тамара – и взяла со стола хлебные карточки мамы. Она сказала: “Извини, Лия, ты все равно умрешь, а я, может, и протяну еще…”. Сказала так и ушла очень медленно. Большая часть людей в блокаде передвигалась очень медленно. Она ушла так, как никогда не уходят воры. “Будто во сне”, – говорила моя мама. В тот день она вообще не могла двигаться, даже медленно.
И медленно шел через город ее брат – Моисей. Он работал на Ижорском заводе. Завод этот не только ремонтировал танки, но и печи-буржуйки мастерил для замерзающего Питера.
Вот такую печь тащил мой дядя на саночках через весь город. Он очень любил свою сестру. Он поднял чугун печи на третий этаж и внес печь в комнату моей мамы, может быть, за минуты до ее тихой смерти.
– Погоди, – сказал он, отдышавшись. – Не умирай.
И поставил печь на лист железа, и вывел трубу в форточку, и превратил последний стул в дрова, и поставил на печь котелок с водой, а когда вода закипела, бросил в котелок брикет пшенной каши с салом...
Моисей осторожно кормил мою маму с ложечки этой совсем не кошерной пищей.
Потом он сломал в соседней комнате большой платяной шкаф. А мама уже понимала жизнь, и слышала удары топора, и теперь уже не хотела умирать, и подумала о тех украденных карточках, и о том, что нет ничего плохого в факте их кражи на глазах у погибающей от голода хозяйки.
Теперь, когда Моисей оставил на полу у печи весь свой офицерский паек: две банки тушенки и кирпич черного хлеба, и этой еды ей должно было хватить до следующей выдачи новых карточек, мама решила так: кража прежних была не злом, а благом. Мама тогда подумала, что совершила соседка вовсе не воровство, а правильный поступок. У моей мамы был счастливый характер.
Выходит, я родился благодаря не только случайному опозданию моей мамы на работу, но и дяде Моисею, притащившему к постели умирающей сестры печку-буржуйку и накормившему мою будущую маму пшенной кашей с салом. Получается, и мой дядя, и это изделие из чугуна дали городу в блокаде необходимую тяжесть, чтобы Питер не поднялся вместе с туманом в воздух, и не исчез, не растворился в небе на радость Гитлеру.
Было еще много случаев, странных стечений обстоятельств, не позволивших маме моей погибнуть. Всевышний простил ей, еврейке, кашу с салом, как и другие мелкие прегрешения.
Мама рассказывала, например, что однажды резала шоколадку для раненых на двенадцать частей тупым ножом, и на подносе остались шоколадные крошки, и она эти крошки, не выдержав, ссыпала в ладонь, отправила в рот и проглотила с жадностью.
– Так было всего один раз, – сказала мама, – но потом меня начала мучить совесть, и я достала острый нож.
Теперь, когда у меня родились и выросли свои дети, я думаю, что волшебное спасение города и моей мамы в ту чудовищную войну случилось не только ради моей не такой уж значительной персоны. Может быть кто-то в этой случайной цепочке живых людей окажется нужным миру. Жизненно нужным. Может быть, ради этого “кого-то” и тащил мой дядя Моисей, коммунист и атеист, по замерзающему городу саночки с печкой-буржуйкой?
Спасся великий город, спаслась моя мама, родился я, родились мои дети, родились внучки, и правнуки родятся, и праправнуки. Кто знает, возможно, эти праправнуки и знать не будут, где расположен город Петра, и говорить не смогут на русском языке, и слово “блокада” будет им неведомо, как и то, что появились они на свет Божий только потому, что выстоял Питер, и чудом осталась жива моя мама, их бабушка и прабабушка, и прапрабабушка и так далее…
Мама моя не считалась героем войны. У нее была всего одна медаль “За оборону Ленинграда”. Вот она передо мной, потемневшая от времени. На фоне шпиля Петропавловской крепости солдат, матрос, рабочий с ружьями наперевес, а последняя в шеренге женщина, закутанная в платок сестры милосердия. Лицо этой женщины различить трудно. Да что там трудно – невозможно различить. В детстве я думал, что на медали изображена моя мама. Я даже спросил ее как-то об этом.
– Что ты, глупенький, – улыбнулась она. – Это женщина вообще, просто женщина.

Март 1953 года. Помню только очень пьяного отца. Его привели к нам в барак чужие люди. Мама отца не удержала, он сполз на пол и, лежа на полу, бормотал, улыбаясь: “Умер вождь и мучитель”. “Тихо, Левушка, – упрашивала его мама. – Не так. Вождь и учитель”
А прежде нас всех собрали в клуб на траурный митинг. Помню человека, который, рыдая, пафосно кричал на сцене, но не помню (это мне мама рассказала), что стал почему-то смеяться. Пришлось маме срочно уносить меня, чуть ли не насильно.

Сентябрь 1953 года. Второй класс “Петершуле”. Ничего не помню, кроме холодного зала. Я стою на каменной плитке босыми ногами. Идет какой-то медосмотр. Очень холодно. Рожденный в Питере, я получаю все простудные заболевания “гнилого” города. Мерзну и думаю, что завтра начнет болеть горло, поднимется температура, и в эту новую школу я не пойду.
Странные медосмотры всегда существовали в России.
Это был последний год раздельного обучения. В 1954-м меня переводят по другую сторону кинотеатра “Спартак” – в “Аннешуле”. Из 203-й школы в 189-ю. Есть цифры, ты помнишь их до самой дохлой смерти. Вот номер моего первого телефона: Ж-2-79-71. Иной раз мне кажется – наберу этот номер, а трубку поднимет мама, которой давно уже нет на свете. Она почти сразу поднимала трубку, после второго гудка, как положено, потому что любила сидеть в коридоре на диване, рядом с аппаратом.

В 1954 году отца послали в Москву на какие-то курсы усовершенствования. Пустила нас к себе тетка Фрида. Жила она с мужем к клетушке, на улице Бакунинской, прямо на территории пуговичной фабрики, где ее муж Хаим работал мастером. За тонкой стеной клетушки ночью и днем гудели моторы, вдоль стены были проложены горячие от пара трубы. Ночью, во сне, обжег руку об эту трубу. Шрам до сих пор заметен.

Помню, какой мукой была та больница 1954 года. Ночь. Заснуть не могу от боли. В коридоре вспыхивает свет. Скрипят колеса коляски – нового больного везут. И голос дежурного доктора: “Этого в палату, жидка в коридор”. “Жидок” – это я. Меня без лишних слов выносят в сквозняк коридора прямо на кровати. Помню, что от душевной боли даже физическая стала глуше. Все мое детство, от семи до двенадцати, прошло под знаком боли, больниц и травм.

Затем были барачные трущобы у Рижского вокзала. Там, в шестиметровой комнате, жила мамина племянница с мужем и дочерью. Спали мы с мамой, помню, на матраце под столом, а еще помню огромных крыс у мусорных баков.
Пройдут годы. На месте тех бараков построят современные офисы. Пришел в один из них, в редакцию “Еврейского слова”. Говорил там разные, как мне казалось, нужные слова, но сидел в полной “отключке”, вспоминая сон под столом и крыс у помойки.

Позорные страницы детства незабываемы. Моя настоящая школа – “Спартак”. Кирочная, 8. Бегу туда при первой возможности. Рядом две школы, а потому в кинотеатре всегда полно “зайцев”. Зрителей выпускали через боковые двери. Можно было, прикрываясь взрослыми, прокрасться с улицы в зал и залечь между кресел. Я законопослушный еврейский мальчик, билет покупаю всегда. Сижу в партере с этим самым билетом, больной, с температурой, насморком и кашлем. Никогда не умел сморкаться в пальцы, а платок забыл. Делать нечего – я использую билет. Я держу мерзкий, мокрый, скользкий бледно-розовый квиток на ладони. И тут вдруг билетерша гнусно шепчет: “Мальчик, где твой билет?”. Мне до слез стыдно. Бормочу что-то, мнусь, но протягиваю этой ведьме свои сопли. Ведьма невозмутима. Билет берет, раскладывает в свете фонарика на подоконнике и, убедившись в моей честности, молча отдает мне мой “носовой платок”. Было это будто вчера, а не больше полувека назад… Моя настоящая школа – этот кинотеатр. Именно там получил полезные, необходимые уроки для будущей, киношной жизни. Именно там и душа ожила. Там впервые взял за руку любимую девушку. Там же ее и поцеловал впервые... В общем, и детство мое, и юность – “Спартак”: широкая лестница, ведущая к фреске, исполненной студентами “Мухи”, на которой отважный гладиатор, поднимая меч, звал рабов к свободе, а в нише всегда продавалось на развес, в стаканчиках, самое вкусное в мире мороженое.

Судьба наша кодируется в детстве. Мне лет десять. Вырезаю дно у фанерного ящика, кнопками приспосабливаю к дыре обрывок старой простыни, за обрывком ставлю настольную лампу, мастерю из картона пальмы, парусник и контур острова, затем Робинзона Крузо, Пятницу, дикарей и пиратов. Вот и готов театр теней. С тех пор, вот уже полвека, занят одним и тем же делом.

Прожил в Москве большую часть жизни, но так и не выучил географию города. Значит, там нет и не было моего дома и моей Родины. Дом, где жил в Питере, улица – мой дом, моя Родина, и с этим вряд ли можно что-либо поделать. Да и нужно ли?
Израиль – это на уровне эмоций, чувств. Люблю Израиль. С первого взгляда полюбил, но родиной предков и потомков он стать может и должен. Моей родиной, увы, – никогда. Мои внуки и внучки отмолят этот “грех” деда.

С “железом” я поладить не сумел. Торчал у станка токарного с пятнадцати лет. Три года “круглил”, а все без толку, если не считать наработанного стажа для поступления в институт. Больше нравилось кропать стишки. Вот был восторг, когда впервые в заводской многотиражке увидел свои стишата, но тут же “продался”, забыл о святом искусстве, согласился писать вирши на потребу. Иду к своему цеху, а из радиоточек гремит мое “творчество”: “По всем этажам огромного здания бродят полчища тараканьи”. Так надо мной и повис фантом мерзкого заказа, висит и по сей день.

Переулок Манежный,
Переулок собачий.
Сколько было нежности
На камнях растрачено.

Камни булыжной мостовой – это моя жизнь, старые вещи моей жизни. Словно они и сегодня под ногами, как шершавая, холодная даже летом поверхность гранита набережной Невы под ладонью.
Гранит набережной стоит неколебимо, камни мостовой давно укатали в асфальт, да и сам асфальт пошел трещинами. Наверно, и автомобилей стало гораздо больше, и не мостят дерьмом собаки переулок моей юности.

Мерзок дух капусты квашеной.
Пахнет щами и селедкой.
У дверей, давно не крашеных,
Ждёт поэт свою находку.

Поэту пятнадцать лет, он болен любовью, как и множеством иных болезней, не столь серьезных и роковых. Любить – счастье великое, болеть любовью – несчастье. В чем разница? Любовь?.. Не знаю, что это такое. Я болел любовью. Я видел себя со стороны страдающим и несчастным и постоянно наблюдал за собой через открытую дверь или сквозь замочную скважину. Я, Я, Я… Я жил внутри, поглощенный без остатка этой самой гнусной буквой в алфавите. Это ей я обязан тем, что не был влюблен, а болел любовью.
Настоящий поэт – человек любви, обычный стихоплет – болен любовью. Я был обычным стихоплетом, жертвой последней буквы в алфавите, проклятой буквы, основы греха первородного.

Давно не был в родном городе, хранилище самых старых вещей в мире. Старых, ветхих, давно потерянных вещей в сравнительно молодом городе Петербурге. По дороге к дому моего детства вспомнил о гранитных столбах по краям арки двора. На одном из столбов часто сиживал дворник Ахмет. Тяжело опершись на черенок метлы, он сидел, нахмурившись от трудных мыслей. Ахмет был одинок и жил в каморке без окон, под лестницей.
Однажды я осмелился спросить у сурового дворника, кто и зачем поставил гранитные столбы на въезде в арку двора?
– Уйды отсюда, – сказал Ахмет и пошевелил черенком лопаты, словно намериваясь при повторном вопросе вымести любопытного мальчишку, как мусор, с глаз долой.
Тогда я решил, что столбы и были поставлены, чтобы на них отдыхали от трудов праведных сердитые дворники, но при этом бдительно и с удобной позиции следили за порядком. В детстве юноши, больного любовью, понятия дворник и порядок были неразрывны.
Потом узнал, что эти столбы в Петербурге ставили ограничителями. Слишком часто извозчики калечили ступицами колес въезды в арку, а гранит столбов мог выдержать и не такую атаку.

И вот я стою перед закрытой железными воротами аркой двора (ул. Кирочная, дом 3) и столбов этих не вижу. Исчезли столбы. Сначала, само собой, пропали телеги, а потом и гранитные столбы – хранители арки. Старые вещи находятся в неразрывной связи друг с другом. Впрочем, как и все в нашем мире. Старые вещи падают костяшками домино, построенных в “хвост” друг другу. Стоит толкнуть одну – и все повалятся.
Стоял я тогда у запертой наглухо арки ворот и оплакивал те столбы из гранита, а потом вспомнил о лично моей лошади и моей телеге, на которой пришлось возить ящики с картошкой. Утром я сам запрягал тихую клячу под странным именем Бруня и под дождем и по черной грязи двигался к полю, где наш студенческий отряд эту картошку и выкапывал из тяжелой земли.
Почти полвека прошло с тех пор, а я все еще люблю и помню ту клячу и даже те черные от грязи ящики из гнилых досок, наполненные такой же черной, склизкой грязью осенних клубней.
Весь Божий мир я любил той холодной осенью, потому именно тогда получил телеграмму с коротким текстом: “Люблю. Я вся твоя. Приезжай срочно”.
Я показал телеграмму бригадиру. Он спросил:
– Долго уговаривал?
– Года два, – признался я.
– Может, тогда потерпит еще неделю, – сказал бригадир.
– Она, может, и потерпит, – сказал я. – Я помру.
– Ладно, – разрешил он. – Езжай тогда.
И я помчался в Питер, чтобы лишить невинности девушку, которую, как мне казалось, любил больше жизни. Дорогу совсем не помню. Помню, что дверь мне открыла соседка, покривила рот и молча ушла в необъятную даль коммунальной квартиры.
Девушку свою я нашел на кухне. Моя любимая мыла бутылки из-под молока…

Устройство для мытья называли ёршиком – им оттирали стеклянную тару из-под молока, кефира, простокваши, ряженки. Если по каким-либо причинам приходилось откладывать мытье посуды, опустевшие емкости следовало сразу залить водой и тем самым избежать зловредного высыхания остатков. После очистки бутылку можно было сдать, кажется, по цене десять копеек за штуку. Впрочем, емкости были разными: литровые и на пол-литра. Разнилась ли цена – не помню. Нет, конечно же, разнилась, но как, как? Забыл. Вот память проклятая. Помнишь всякую ерунду, а… Я не шучу. Цена пустой литровой ёмкости примерно в 1962 году вовсе не такой пустяк, как кому-то кажется.

А врать не хочу. Именно в этой истории не хочу врать. В любой другой – пожалуйста, но не в этой. Когда-то, много лет назад, в мире старых вещей, я врал постоянно и этим злил любимую девушку Наташу. Лживость она считала самым страшным пороком, но я был бессилен. Я врал, не закрывая рта.
– Врешь, – говорила Наташа, но не прогоняла меня до времени, а позволяла делать с собой почти все, что только может позволить себе существо женского пола.
Потом я опять врал, теперь уже о двоюродном брате-десантнике. Я врал, что его отобрали в отряд космонавтов для полета на Луну. Тогда любимая девочка начинала бить меня кулачками по плечам, лбу и животу, приговаривая при этом:
– Не ври, не ври, не ври.
Мне тогда легче было просто молчать, чем не врать. Я молча целовал девочку Наташу, и в этих поцелуях была чистая правда, потому что я и в самом деле любил ее больше жизни.
Откуда было знать в те годы Наташе, что мне удастся способность врать в любом состоянии и по любому поводу превратить в профессию, причем достаточно престижную и хорошо оплачиваемую. Я просто садился к столу и начинал гнать туфту с помощью пишущей машинки “Москва”. (Потом удалось достать немецкое чудо под названием “Оптима”.) Я снова врал о встрече с красавцем-догом, о брате-космонавте, вообще обо всем, что приходило в голову. Это устраивало заказчиков на разных киностудиях страны. Потом к этой брехне приклеивали режиссера, оператора, актеров – и получалась совместная, коллективная брехня, которой и потчевали зрителя наряду с другим враньем – о близкой победе коммунизма – и прочей ахинеей, которая, тем не менее, тоже принадлежит к старым вещам, милым сегодня сердцу автора.

Бутылки со следами грязи или поврежденные обратно не принимались. Поспорил как-то с пухлой дамой – приемщицей в гастрономе, доказывая, что ущерб на таре природный. Жалко было десяти копеек. Как раз гривенник стоило эскимо на палочке. А за три копейки можно было напиться газировки с сиропом. Мокрыми всегда были эти мелкие денежки в блюдце продавщицы воды. Честное слово, помнит моя задубевшая ныне ладонь приятную мокреть сдачи.

Ущербную тару на улице Пестеля (ныне Пантелеймоновская) у меня все-таки не приняли. Так обиделся, что в сердцах выбросил бутылку, но через десять шагов, обернувшись, пожалел о легкомысленном поступке. Бракованную ёмкость шустро выловила из урны старушка в старомодной шляпке и сунула в свою сумку.
– Она битая! – крикнул я старушке по доброте душевной. – Не возьмут.
– За пять копеечек примут, – беззубо улыбнулась бабуля. – Иди, милый, иди.

Кому-то может показаться, что я намерен говорить о сущих пустяках, о ерунде, о предметах никому не нужных, давно истлевших на свалке. Нет, это не так. Я серьезен, как никогда. Наморщив лоб, я думаю о судьбе своих потомков, а помянутый ёршик для мытья бутылок всего лишь повод, стартовая колодка размышлений, как мне кажется, жизненно важных. Я уверен, что в пустяках, будто в атомах бытия, кроется разгадка подлинных тайн нашего мира. Их видимая пустячность – это хитрый маневр самой природы, попытка остаться в тени, чтобы заставить людей блуждать в мрачных тупиках сознания, в поисках выхода на простор, к свету.

Старые живописцы – мастера натюрморта – прекрасно знали это и лепили свои “долгоиграющие” картины из подноса, уставленного разной снедью, узорным стеклом бокалов, затейливыми на вкус ХХI века вилками-ножами и прочими восхитительными приметами своего времени, времени настоящих мастеров.

Да здравствуют простая стеклянная бутылка из-под молока, носовой платок, печь, в которой горят, потрескивая, березовые поленья, и многие другие старые вещи, вещи моего времени!

Отец похоронен на кладбище Ашкелона. Две ракеты из Газы взорвались неподалеку от его могилы… даже мертвого, отца попыталось достать безумие ХХI века. В истории рода человеческого не было страшнее двадцатого столетия, прожитого отцом почти полностью. И мне до сих пор не ясно, каким чудом, вопреки своему времени, он умудрился остаться самим собой.
Медали и ордена отца. Они и сейчас целы, лежат в большой коробке. Мой сын часто перебирал их и спрашивал: “А это за что?” Ему нужны были подробности.
– Там все написано, – отговаривался я. – Читай.
Его дед не любил рассказывать о войне.
Это было обидно. Отцы сверстников, все как один, оказывались героями: разведчиками, подводниками, танкистами. Только мой отец, прошедший и Финскую кампанию, и всю Отечественную войну от звонка до звонка, героем считаться не желал. Он хотел быть сугубо штатским человеком: врачом, музыкантом – и больше никем.
Жили мы бедно. Отец до середины шестидесятых годов хранил свою армейскую шинель и плащ-палатку. Шинелью он накрывался с головой по выходным дням после обеда, чтобы поспать в отрыве от шумной действительности. Плащ-палатку брал с собой во время частых походов в лес за грибами и ягодами.
Но эти следы армейского прошлого моего отца были обыденными приметами и не могли считаться чем-то особенным. Не мог же я хвастаться перед друзьями тем, что мой отец накрывается во время сна армейской шинелью. Я требовал рассказов о битвах с фашизмом, полных романтики сражений и победных реляций. А он говорил так: “Сынок, детям не нужно рассказывать о войне. Потом, когда вырастешь, может быть…”
– Все отцы рассказывают, – сердился я, – только ты какой-то особенный.
– Может быть, – говорил отец (он так любил эти два слова). – Может быть, я особенный... Понимаешь, не было в той войне ничего хорошего, кроме победы. Хочешь, расскажу тебе о победе? Хочешь, тогда слушай. Мы стояли в лесу на Перешейке. Весенний был лес, радостный, живой. В укромных местах все еще прятался темный до черноты снег, пронизанный пожелтевшими иглами сосен, но рядом уже зеленела трава, и открывали свои лица навстречу солнцу цветы...
– Ты обещал про войну, – напомнил я, прервав отца еще и потому, что терпеть не мог, когда он начинал “говорить красиво”. Пафос отцовский мне совсем не нравился.
– Да, да, конечно, – спохватывался он. – Я шел через барак к больным. Тут ворота открылись, и старшина Греков (огромный был человек) заорал во всю силу, что войне конец и подписана капитуляция. Тут и началось. Откуда только у больных красноармейцев силы появились. Сползали с коек даже те, кому и жить-то осталось недолго. Кричали, обнимались и меня обнимали, а я задыхался от вони и шума и не мог радоваться, так как не верил, что весь этот кошмар, наконец, кончился.
– Мы победили фашистов, – сказал я. – А ты не мог радоваться?
– Не мог, – сказал отец.
– И это все о войне?
– Все, – сказал он и, помолчав, добавил. – Ленинградский фронт... Один раз я умирал от голода, другой – от тифа, заразился.
Придумал тогда для друзей, что отец занимался на фронте какой-то тайной, до сих пор засекреченной работой и не имеет права рассказывать о ней ничего. Мне не верили. Я чувствовал, что мне не верят, сердился на отца, вновь и вновь возвращаясь все к той же теме.
Он начал рассказывать о войне спустя годы, когда в этом уже не было особой нужды. Рассказы получались скупыми и невнятными и вновь начисто лишенными какой-либо героики.
Отец не был даже хирургом, всего лишь терапевтом в инфекционных лазаретах.
– Это все глупости, что в войну люди не болели, – сердито говорил он. – Все было: и тиф, и желтуха, и дизентерия... Вот так все две войны: тиф, желтуха и дизентерия – больше ничего, и смерти...
– Никто, что ли, не выздоравливал? – сердито спрашивал я.
– Выздоравливали, – спохватывался отец. – И возвращались на фронт, чтобы их там убили. Но вылеченных я почему-то не помню. Помню тех, кто умирал. Часто на моих руках умирали.
– Папа, – говорил я. – Шла великая война с фашизмом. Такая война! Мы Гитлера победили, спасли всю планету, а ты помнишь только тех, кто погибал. А они, между прочим, пали смертью храбрых. Даже те, кто умер от тифа.
– Ты прав, прав, – говорил отец. – Такие были герои, такие герои… Может быть, я что-то не понимал тогда. Может быть, я и сейчас не все понимаю, – он спохватывался. – Слушай, сразу после войны с финнами к нам на полуостров Ханко приехал МХАТ в полном составе. Ты видел фотографию. Но фото – ерунда. Надо было видеть и слышать тех великих актеров. Охлопков, Царев, Марецкая, Астангов, Баталов, Яншин… Я уж не помню всех, наверно, что-то путаю. Столько лет прошло. Помню только, что был концерт. Они читали стихи и показывали отрывки из спектаклей. Совсем недавно, только что, весной сорокового года закончился весь этот ужас: смерти, гной, кровавые поносы, а тут – МХАТ. Чистое дыхание искусства... Знаешь, я тогда подумал, что подлинное призвание актеров, поэтов, музыкантов – лечить души человеческие, спасать людей от безумия жизни.
– Пап, – сердился я. – Ну при чем тут МХАТ и война. Я тебя о чем просил рассказать? А ты опять о чем-то совсем непонятном.
– Да, да, – бормотал отец. – Может быть... Ты прав, конечно.
И он снова замыкался в себе, понимая, что нет в его памяти нужных для сына слов о войне. Да и не только для сына. Отца часто приглашали на разные собрания и встречи фронтовиков. Он отказывался, ссылаясь на болезнь или отсутствие свободного времени... Его перестали приглашать.
Однажды в День Победы я вытащил из ящика комода ордена и медали, положил на стол все это великолепие и предложил отцу украсить наградами пиджак. Он рассердился, он закричал: “Спрячь это! Не надо!”
Он любил выпить, мой отец. Он всегда пил на семейных праздниках. Из особого кувшинчика бережно наливал прозрачную жидкость в маленький серебряный стаканчик – и выпивал содержимое залпом. Кувшинчик он держал при себе и никому не позволял им пользоваться. Выглядело это некрасиво, но отцу, среди прочих недостатков характера, прощали и это чудачество.
Однажды он отвлекся каким-то спором. Даже покинул свое место и подсел к оппоненту. Воспользовавшись этим, я налил в рюмку питье из отцовой емкости, опрокинул в себя и чуть не задохнулся – отец пил чистый спирт.
После двух-трех доз спирта он становился разговорчивым, но никогда не умел говорить о том, что было интересно гостям. Он говорил о цветах и травах, о деревьях, о Финском заливе. Особенно интересовали отца птицы.
– Зимой, – начинал он нараспев, – нет ничего чудеснее и восхитительнее клеста. Так эту птичку назвали, заменив одну букву: “р” на “л”. Клюв у клеста крестовидный. Удивительный, скажу вам, инструмент. Клювом своим клест потрошит шишки, которые другим птицам не по силам, а потому, наверно, никогда не бывает голодным. Главное – делать то, что не умеют делать другие, а при этом никого не расталкивать локтями.
Гостям было плевать и на птичку-клеста, и на зимний лес. Слушали отца из вежливости, из уважения, как хозяина дома. Зевали и посматривали на часы, а он ничего не замечал после третьего серебряного стаканчика и говорил, говорил, говорил, иногда теряя нить повествования, “перескакивал” с живой природы на музыку, даже не говорил, а вещал, терзая родных и друзей непрошеной лекцией о красоте ноктюрнов Шопена.
Я понимал, что отца не хотят слушать. Мне было стыдно за него. Обычно я пробовал “перевернуть пластинку”, затевал разговор о каких-то пустяках, близких всем за столом. Отец, очнувшись, смотрел на меня с благодарностью и любовью и снова замыкался в себе и на своем кувшинчике с чистым спиртом.
Как-то я снова спросил его о войне. Уже не помню почему, но отец был зол и раздражителен в тот вечер.
– Отстань! – сказал он. – Что за охота мучить себя и других. Нет ничего страшнее войны – вот и все. Война – это безумие, массовый психоз… На той войне, что тебе нужна, я не был. В атаку не ходил, ни в кого не стрелял, и в меня не стреляли. Бомбы, снаряды – это было, а пуль не было.
– Ты сказал: “Нет ничего страшнее войны”, – упрямился я, – Финской или с немцами?
– Обе были хороши, – и вдруг он уставился в какую-то точку на стене, заговорил, но как-то странно, будто забыв обо мне. – Финская – пострашнее как будто... С немцем хоть было понятно, зачем люди гибнут. С финнами совсем не то. Потом зима... Одна зима и холод без конца и края. Лазарет был в большой палатке. Там тяжелых бойцов сто лежало, не меньше. Тут внезапное наступление финнов. Никого не успели эвакуировать. Вернулись дня через два к тому бараку. Все больные погибли от холода, замерзли. Все до одного... В Отечественную не помню таких обледенелых штабелей в два человеческих роста с погибшими, как в финскую...Я тогда и сам чуть с ума не сошел. Врачи-психиатры при стационаре редко бывают нормальными. Большая война – это огромный сумасшедший дом – и только, – повторил он свою излюбленную мысль.– Обыкновенному человеку в ней разум не сохранить. Я тогда был безумен – это точно. Делал все, что нужно было, как автомат делал, а душа была мертва.
– И ничего хорошего за всю войну? – спросил я. – Ничего радостного, чтобы улыбка или смех?
– Не помню, – отец повернулся ко мне. – Может быть, было... Было, точно. Деревень у финнов не встречал. Одни хутора. Мы стояли с лазаретом на окраине такого хутора: крепкие, красивые дома под черепицей. Финны все бросали, уходили с армией Маннергейма... Вот я зашел в дом, не помню уж зачем... Может быть, из одного любопытства, но чуть сразу обратно не выскочил. Все большое помещение за дверью было густо загажено. Солдатики там сортир устроили. Оно и понятно – все-таки в доме не так холодно заголяться, как в лесу, на снегу. Всю мебель, утварь финны успели вывезти. Ничего, значит, в том доме не было, кроме дерьма на полу. И вдруг увидел на противоположной стене акварельку: лес темный, хвойный, а на переднем плане цветы светлые – колокольчики и больше ничего. И тут я пришел в себя, будто очнулся от бреда. Будто весь мир вокруг стал нормальным, и люди вдруг перестали убивать друг друга. Понимаешь, одна живая пустяковина на стене – и все внезапно ожило. Нужно было пройти через вонь, через мерзлое и свежее, все еще дымящееся, дерьмо к этой картинке, как по минному полю. Я прошел… Не знаю уж как, но прошел. Снял акварель со стены. Вот она над пианино, видишь. Мой единственный трофей за обе войны.
Он был очень брезглив, мой отец. Воинские части на Ленинградском фронте кормились не намного лучше, чем люди в погибающем от голода городе. Сам отец рассказывал, что зимой 1942 года он не мог есть пайковую гречневую кашу, потому что попахивала крупа керосином. А тогда он все-таки решился и прошел по солдатскому дерьму к небольшой акварели на стене дома.
Отца давно нет в живых. Он, честный труженик, не оставил своему сыну и внукам денег, драгоценностей, недвижимости. Вот только потускневшие ордена и медали, да этот военный трофей: акварель, на которой изображен темный хвойный лес Карельского перешейка и светлые цветы колокольчиков на переднем плане.

Вспомнил о подвиге отца, когда мне было лет четырнадцать. Мы тогда проводили лето в Асари, в Латвии, на побережье. Я шел мимо старого кладбища. Почву там ровнял бульдозер. Красиво он работал – увлекся. И вдруг увидел, что нож машины приближается к торчащей из земли деревянной руке. Рванул через кусты и достал прямо из-под ковша бульдозера фигурку Христа. Она и сейчас цела. Могилы и креста, к которому и был прибит мой трофей, давно уже нет на свете, но Спаситель, спасенный еврейским подростком, цел и невредим. С собой, в Израиль, я его не взял. Вот трофей отца украшает одну из стен нашего дома.

Мое время. Оно исчезло, ушло безвозвратно. Время мое ушло, но я почему-то жив, заброшенный на другую планету, где стеклянная тара уступила свое место бутылкам из пластика. Многоразовую посуду сменила одноразовая. Иногда мне кажется, что и весь мир, который меня окружает, носит одноразовый характер. Вот затрем мы его до положенного предела – и все – никакого вторичного использования тары, конец всему.

Еще в восьмом классе школы увлекся книгами М. Ильина – родного брата Самуила Маршака. Ильин умел разговаривать о сложном, о тайнах вещества с такой простотой и изяществом, что до сих пор храню трехтомник этого замечательного писателя в своей израильской библиотеке. Храню в надежде, что и мои внучки прочтут о тайнах стекла или бумаги. Я утешаю себя тем, что они, может быть, будут привязаны к моему времени, когда порой владение вещью было неразрывно со знанием ее природы. Не сомневаюсь, что есть в ушедшем времени особая прелесть и устойчивость, способная помочь моим потомкам выстоять в неизбежном поединке со злом.
Конечно же, всегда и во все времена старики считали свое время, когда они были молоды и полны сил, временем прекрасным, особым, достойным трогательной ностальгии. Но все дело в том, что своим временем я ощущаю и годы, далекие ото дня моего рождения: дни Моисея, бредущего по пустыне, века инквизиции и крестовых походов, взлет Ренессанса... В общем, все то, что было до изобретения одноразовой посуды и парового отопления.

Это я к тому, что обыкновенная дровяная печь неразрывно связана с моим веком, с прошлым тысячелетием. Собственно, все лучшие дни своей жизни я провел у раскрытой или прикрытой чугунной дверцы такой печи, глядя в огонь или слушая сладкое потрескивание горящих поленьев.

Ровно в шесть часов утра во дворе-колодце появлялся дворник Ахмет. Вооруженный метлой на длинной ручке, он начинал скрести замшелые булыжники. Этот чудовищный шум метлы будил в доме всех с уязвимой нервной системой. Мне кажется, что с детства не могу проснуться позже шести часов. И виной тому дворник Ахмет.

Часто ходил в детский театр Брянцева, на Моховой улице. Театр одно время был бóльшим увлечением, чем кино. Вот и наш булыжный двор казался подмостками, арка двора – сценой, а случайные люди там, внизу – актерами.
Много было нищих в детстве. Помню оборванных стариков и детей. Старики пели, аккомпанируя себе на гармони. Помню – это было великим удовольствием: получить у мамы медные деньги, завернуть их в бумажку и бросить вниз, к ногам нищих. Деньги были завернуты, а все равно помню стук упавших монет.
Спустя годы вдруг снова оказался в детстве. Слышу, кто-то поет и поет здорово. Выглянул из окна, а внизу, в арке двора, как на сцене, стоит девушка лет пятнадцати. Толстая, совсем не симпатичная девица, а голос ее мне показался удивительно красивым.
Вот грех – вытащил из кошелька деньги, завернул в обрывок газеты и швырнул вниз, прямо к ногам девицы. Мерзкий сверток она не стала подбирать, но петь бросила, что-то гневное прокричала в мою сторону и ушла.
Спросят меня на Страшном Суде, покаюсь в этом грехе обязательно.

Финский залив – тоже одна из “старых вещей” во мне. Обманная водная гладь – прообраз многого в судьбе. На вид – настоящее море без берегов, но в поисках глубины можно было брести по колено в воде почти километр. Вот и карьера в кино казалась мне “океаном”, “бездной”, а на поверку бредешь по мелководью – конца и края не видать.
В детстве тосковал по солнцу. Завидовал тем окнам, куда солнце пусть редко, но попадало. Особенно тем окнам, на пятом этаже, где жила красивая девочка Таня, а на подоконнике стояли горшки с настоящими, яркими цветами. Страшная, гнилая “вертикаль” двор-колодец. Может быть, от этой тоски по солнцу и появился в моей жизни Израиль. Это только сейчас, на старости лет, прячусь от жарких лучей, ищу тень, проклинаю всё испепеляющую летнюю жару.

Отцу сделали операцию аденомы в старой Мечниковской больнице. Ночью сижу у его койки. Зачем-то выхожу из палаты в коридор, где все внушительное пространство заполнено жутким стоном. Умирающую от рака женщину, видимо, и вынесли из палаты по этой причине. Она сидит, привалившись к стене, и даже не стонет, а хрипит от боли. Смотрю на нее и почему-то не могу идти дальше. Женщина видит меня и хрипит уже словами:
– Обнимите меня! Прошу, обнимите!
Было страшно, но я всегда страхом совести перед самим собой боялся быть трусом. Помедлив, подошел к женщине и обнял ее желтое, высохшее до костей тело... А запах! Мне кажется, что я до сих пор его слышу. Это был запах смерти. Не помню, сколько держал несчастную женщину в объятиях. Помню, что она перестала хрипеть, а потом произнесла нормальным, даже красивым голосом: “Спасибо... Хватит”.
Сколько за мной грехов? Множество. Но, может быть, хоть что-то простится за ту ночь в Мечниковской больнице.

Зачем я пишу?

Может быть, затем, чтобы отогнать смерть. Вот Она в очередной раз приходит за мной, а я только отмахиваюсь с раздражением: “Погоди ты! Не все додумал, не все сказал, не все успел, не все увидел”. И она уходит, вздохнув, оставляя меня на суд антибиотиков, наедине с беззащитными буквами на панели компьютера.
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..