суббота, 21 мая 2016 г.

ЧУДОВИЩНО ЭТО!

Левая еврейская организация получила $576 тыс за поддержку сделки с Ираном

время публикации: 18:44 | последнее обновление: 18:48блог версия для печати фото
Левая еврейская организация получила $576 тыс за поддержку сделки с Ираном
Еврейская американская организация левого толка J-Street получила 576.500 долларов за поддержку сделки по ядерной программе Исламской республики Иран, сообщил телеканал Fox News.
Согласно этой информации, связанная с нынешней администрацией Белого дома фонд Ploughshares Fund, называющий себя борцом за "безопасный мир путем сокращения ядерных арсеналов", выдал крупные суммы денег разным СМИ, аналитическим центрам и общественным организациям с целью обеспечить поддержку иранской сделки. Об этом говорится в отчете, опубликованном самим Ploughshares Fund.
Фонд выдал 100 тысяч долларов Национальному общественному радио (NPR), 282 тысячи долларов - "Ассоциации по контролю над оружием", Институту Брукингс - 225 тысяч долларов, Атлантическому совету - 182.500 долларов. Средства предназначались для аналитической работы по Ирану.
J-Street получила 576,5 тысяч долларов, Ирано-американский национальный совет - 281 тысячу долларов.
Заместитель советника по национальной безопасности Бен Родс некоторое время назад в The New York Times описал, как администрация Обамы продвигала сделку с Ираном через СМИ. Он отметил роль, которую в этом сыграли организации вроде Ploughshares Fund.
А.К. Степень растления американских евреев чудовищна. ( Я имею в виду "старых" евреев, а не недавних эмигрантов из России). Это они, вместе с маргиналами  разного рода, - главный  оплот демократической партии - врага Еврейского государства. Это они, лютые, идейные враги сионизма - главная поддержка (моральная и финансовая) левой сволочи Израиля. Это они готовы брать деньги хоть у самого дьявола, а не то что у шейхов Ирана.

ЗАКЛЮЧЕННЫЙ ДА ВИНЧИ

Уникальный самолет Бартини так и не был запущен в серию. Из изготовленных моделей одна находится в музее, другая — на свалке.
Уникальный самолет Бартини так и не был запущен в серию. Из изготовленных
моделей одна находится в музее, другая — на свалке.
ПОДЕЛИСЬ СГУЩЕНКОЙ С ДРУГОМ

ЗАКЛЮЧЕННЫЙ ДА ВИНЧИ

Перед смертью этот человек завещал запаять все свои бумаги в цинковый ящик, который можно будет открыть только в 2197 году. Выросший в сказочно богатой семье итальянских аристократов, он провел многие годы за решеткой и в ссылках в Советском Союзе. Он сделал для отечественной авиации больше, чем любой другой инженер-конструктор, но его имя по-прежнему остается мало известно, а рассекречено было только после падения СССР.
Когда в 1968 году поднялся в воздух первый в мире сверхзвуковой пассажирский Ту-144, никто не мог даже предположить, что КБ Туполева фактически лишь доработало концепт двадцатилетней давности, созданный загадочным итальянцем в бериевской «шарашке». Его учениками называли себя ракетостроитель Сергей Королев и глава ОКБ «Сухой» Михаил Симонов. Его изобретения настолько опережали время, что из всех спроектированных им машин лишь четыре были доведены до испытаний и только одна недолго выпускалась серийно. Но практически все летательные аппараты, когда-либо построенные в СССР и России, вплоть до знаменитого «Бурана», включают в себя его многочисленные открытия и технологии. Специалисты говорят, что по гениальности и способности предвидеть будущее этот человек был сравним лишь со своим великим соотечественником — Леонардо Да Винчи. 
Барон Роберто Бартини — без преувеличения, величайший гений авиационной мысли XX века — приехал в СССР строить коммунизм, приверженцем которого он стал в ранней молодости. Даже многомиллионное наследство своего отца он полностью отдал компартии. В «благодарность» за это (плюс груды уникальных чертежей, которые он привез с собой из Италии и передал Тухачевскому) «красного барона» вслед за «красным маршалом» увозят на Лубянку, где выбивают из него признание в «работе на итальянскую разведку». На десять с лишним лет коммунист Бартини становится заложником и жертвой собственного идеала — советской власти. Многие свои гениальные открытия он совершает, будучи «зэка» Бартини.
В заключении он изобретает первый в мире реактивный истребитель с изменяемой геометрией крыла, первое крыло двойной стреловидности, без которого сегодня не было бы американского «шаттла», первый широкофюзеляжный пассажирский лайнер; создает множество важнейших узлов и деталей, которые по сей день используются в авиастроении. Его идеи настолько фантастичны, что в них поначалу никто не верит, но постепенно Бартини приобретает в тюремных «шарашках» репутацию гения и чудотворца. Бартини — единственный авиаконструктор, фюзеляжи которого не нуждались в «продувке» в аэродинамической трубе — настолько точно он умудрялся их просчитывать.
После освобождения в 1946 году он становится главой КБ Таганрогского авиазавода. И хотя формально он уже не под стражей, выезжать из этого южного городка ему запрещено. Он знал, что его имя никогда не появится на фюзеляже серийного самолета. Он знал, что все его идеи будут использованы другими КБ без упоминания его авторства. Но тем не менее он продолжал их безостановочно генерировать — одну за другой. 
На закрытом праздновании своего семидесятипятилетия юбиляр молча вскинул вверх сжатый кулак — символический салют Коминтерна, поклонником которого он был в юности и члены которого давно сгинули — кто в расстрельных подвалах Лубянки, кто в колымских лагерях. Многие истолковали этот жест как символ преданности Бартини коммунизму. Мы же склонны думать, что это был жест победителя, которого не удалось уничтожить, запаяв в душный цинковый ящик забвения. Роберто Бартини — итальянский барон и один из отцов российской авиации — как все провидцы знал и свое далекое будущее. Он предвидел, что его идеи, подарив миллионам людей радость полета, поднимут их над душной и страшной реальностью так же непобедимо и просто, как взлетает над бессилием самых страшных обстоятельств человеческая душа, у которой есть крылья.
ПРОЕКТ ВЛ. ЯКОВЛЕВА 

НЕ ЗАБУДЕМ САХАРОВА


  Image result for сахаров нобелевская премия                       
НЕ БУДЕМ ЗАБЫВАТЬ САХАРОВА


    Гражданин Академик
    21 мая великому гражданину страны и мира Андрею Дмитриевичу Сахарову исполнилось бы 95 лет.
    Судьба - мытарь и меняла. Предлагая нам выбор, она знает заранее, какую цену придется заплатить за право иметь собственное суждение насчет устройства мира.
    Надо думать... Теперь, когда этот процесс стал пусть не всегда результативным, но не таким опасным, мы со вниманием вглядываемся в лица людей, которые думали всегда. И задумывались...
    Многие из них, отторгнутые некогда страной, <возвращаются в строй>... Так мы иногда себе представляем процесс реабилитации, забывая, что ни взгляды, ни мысли тех людей, ни восприятие ими событий не изменились, и не они вернулись в наш строй, сам строй начинает выравниваться по этим людям. Такое у автора романтическое представление о народе и обществе.
    Но по-прежнему кажется, что восстанавливая добрые имена, государство оказывает потерпевшим от него честь. Между тем реабилитация - это покаяние общества перед невинными его жертвами, убитыми или невыслушанными. Покаяние, в свою очередь, реабилитирует общество. Оно дает возможность утвердиться в правоте определения истинных ценностей: некоторым. Переосмыслить эти ценности: некоторым. И осмыслить: некоторым. Иногда это разные люди.
    Двадцать второго декабря 1986 года я шел по пятому этажу <Литературной газеты> и не подозревал, что через полсуток стану свидетелем события, которое привлечет внимание всего мира.
    - Ну, ты-то, конечно, завтра будешь на вокзале? - шепотом спросила меня у лифта приятельница.
    - А не знаешь, какой вокзал? - спросил я, будто остальное мне известно.
    - Куда из Горького приходят поезда. На Ярославский...
    Там у меня не было ни грузинских, ни ленинградских друзей, и единственный человек, которого я как журналист (и не как журналист) должен бы встречать из Горького, был академик Андрей Сахаров.
    Зарядив несколько кассет фотопленкой и положив в карман куртки диктофон, я стал думать, как узнать номер поезда с академиком.
    - Академиком в высоком нравственном смысле? - спросил мой приятель художник-прогрессист, которому я позвонил, чтобы узнать час приезда. Услышав в ответ <да>, он попрощался с поспешностью, которую можно было бы принять за неучтивость, имея в виду культурные традиции его семьи, но не беря в расчет тему разговора. Это был мой третий безрезультатный и пугающий собеседников звонок. (Сегодня торопливые гудки при возникновении <нетелефонных разговоров> кажутся наивными, хотя еще вчера они были понятны, и понятливость эта хранится в нас на всякий случай, впрок.)
    Оставалась еще одна возможность, самая простая и нормальная - набрать номер справочного телефона Ярославского вокзала, но я медлил. Я уговаривал себя, что проще поехать на площадь трех вокзалов и посмотреть расписание, чем слушать механический голос <ждите ответа>. Но это были уловки: не механического голоса я боялся и даже не электронного слуха... Я боялся собственного страха. И страх этот, который жил во мне, как и во многих из нас, почти незаметно выполз теперь наружу.
    Он стал частью нашего несвободного сознания, и мы не чувствовали необходимости его изживать, потому что приспособились к нему и боялись, уже не замечая того. Окрашиваясь в разные краски душевных движений, страх превращался в нас то в публичную поддержку любых кампаний и решений партии и правительства, то в веру на слово о светлом будущем, то в убежденность о непогрешимости цитат, надерганных из контекстов временщиков и классиков марксизма, в уверенность, что идеи хороши, а исполнители скверны, что наш строй (и в 20-30-х годах) был всегда самым гуманным, что лозунг <Все для человека, все во имя человека> имеет в виду не одного из нас, а каждого. Этот страх трансформировался в <единодушную поддержку>, <законную гордость>, <единогласное избрание>, <достойную отповедь клеветникам>, <чувство глубокого удовлетворения> и т.д. Иногда он мог вылиться в отчаянный поступок (отчаянный тоже от страха), но это не меняло дела.
    Как осколок боевого металла, заросший соединительной тканью, он почти не беспокоил нас. Лишь изредка, при неловком слове, при нечаянном воспоминании, страх напоминал о себе, и в преодоление <боли> мы глушили его сознательным или рефлекторным уже безучастием в чужой и своей судьбе, безразличием и цинизмом, не решаясь на хирургическую операцию, которую, впрочем, могли сделать себе лишь сами.
    Господи! Возможно ли избавиться от него, если страх въелся в скелет, в мышцы, в мысли, в чувства, если мы родились в царствование его и всю жизнь он был и поводырем, и защитником нашим, и детей своих мы воспитывали в страхе, повиновении и конформизме? Аминь.
    Теперь он лег на телефон, как на амбразуру, защищая меня, и больших усилий стоило ткнуть палец в кольцо телефонного диска. Безразличная <двадцать третья>, не подозревая о моих муках, бесстрастно назвала три поезда, первый из которых приходил в четыре утра, а последний - в семь.
    В половине четвертого утра 23 декабря, выехав на Садовое кольцо, я пересек границу страха, никем, кроме меня самого, не установленную...
    ...Походив по ночному Ярославскому вокзалу среди спящих на чемоданах детей, среди солдат, лежащих на неудобных сиденьях в позах, противоречащих учению о возможности двигательных функций костно-мышечного аппарата, среди небритых мужчин и разутых для отдыха ног женщин, сидящих на клумаках с новогодними уже гостиницами и студенистой колбасой, и не признав в них иностранных корреспондентов, которые должны были, по моим расчетам, встречать академика, и почувствовав облегчение отсрочки неизбежного, я поехал домой, чтобы там дожидаться семи утра, когда приходит 37-й скорый.
    У меня было время, чтобы в Большой советской энциклопедии поискать материал о том, кого встречал. К интересу и любопытству примешался убогий оправдательный мотив, который я словно бы готовился пропеть неизвестно кому: <Ну, ведь в БСЭ это имя есть!>
    Из статей о шести Сахаровых, представленных в 23-м томе, материал об Андрее Дмитриевиче был хотя и не самым правдивым, зато самым лаконичным - 9 строк. Он начинается датой рождения - 1921 год, чего не опровергнешь, и заканчивается фразой: <В последние годы (том подписан в 1974 году) отошел от научной деятельности>, что без труда опровергает академик Сагдеев: <Ни на минуту не прекращает он (Сахаров) и активной научной работы. В конце 60-х - начале 70-х годов он обращается к одной из самых глубинных проблем современного естествознания - теории гравитации и происхождения Вселенной...>.
    Вот у нас искусство информации! Казалось бы, всего 9 строк, а сколько за ними скрыто! С 1973 года в головы наши вкладывали оценки деятельности академика (вне физических проблем), не балуя информацией. В <Комсомольской правде> от 15 февраля 1980-го точно написано: <Духовный отщепенец, провокатор Сахаров всеми своими подрывными действиями давно поставил себя в положение предателя своего народа и государства>.
    Или в <Литературке> от 30 января 1980 года: <А. Сахаров более десяти лет поносил свой народ, подстрекал против него... Да, мы терпели долго, пожалуй, слишком долго, надеясь, что в человеке, может быть, заговорит хотя бы слабый голос гражданской совести>.
    Или в книге Н.Яковлева <ЦРУ против СССР>, подписанной в печать 6 мая 1985-го: <...Он (Сахаров) даже не стоит, а лежит на антисоветской платформе>.
    Вот кого я собирался встречать на исходе самой длинной ночи. Прости мои сомнения у телефона, читатель.
    Ладно... можно было не знать, что родившись в семье русских интеллигентов, почитавших богатство души выше иных богатств, Андрей Сахаров, окончив МГУ в 1942 году, отправился не в науку, а на военный завод в Поволжье, где наизобретал много полезного для фронта; что после войны, поступив в аспирантуру физического института к Игорю Тамму, без колебаний включился в дело, важность которого для Родины трудно переоценить; что его участие в создании термоядерного оружия в значительной степени определило успех этого дела; что его совместные с Таммом идеи в области управляемой термоядерной реакции явились основополагающими и сегодня, воплощенные в <Токомаках>, разрабатываются во всем мире... Многого можно не знать, да ведь узнать было недолго. Только вот зачем узнавать? Есть опасение потерять в себе чужой голос и страх - обрести свой.
    Разумеется, я понимаю, что Сахаров был в какой-то степени защищен своей известностью и той огромной ролью, которую он играл в создании бомбы, но уверен, что будь он лишен этой защиты, он все равно старался бы доказать свое право на борьбу за справедливость и разумный мир. Просто изменилась бы ситуация - не он бы кого-то защищал, а кто-то должен был бы защищать его.
    В ядерном проекте он участвовал, не испытывая <комплекса Оппенгеймера>, и успешно. В июле 1953 года 32-летний физик защищает докторскую диссертацию (12 августа была испытана первая водородная бомба), в октябре того же года становится действительным членом Академии наук СССР, а в декабре награждается звездой Героя Социалистического Труда и Сталинской премией. Он продолжает работу в группе Курчатова и, видимо, занимает в ней ведущую роль, если после испытания гигантской силы термоядерного устройства в 1955 году маршал А. Неделин на полигоне предложил ему первым поднять тост за успех. Успех был безусловным, но черным его мерилом оказались и две <мирные> смерти - солдата и девочки, оказавшихся без укрытия за десятки километров от взрыва.
    Сахаров поднял бокал и выпил за то, чтобы <изделия> успешно взрывались над полигонами и никогда над мирными городами. И хотя через год будет уже дважды Героем и лауреатом Ленинской премии, он вместе с И. Курчатовым активно включится в борьбу против испытаний в трех средах их совместного детища. Но тогда он все-таки сказал: <Пусть взрываются над полигонами>.
    Неделин ответил притчей, которую Андрей Дмитриевич считает не вполне приличной. Сидит бабка на печи, а старик у образа на коленях просит: <Укрепи нас и направь>. <Моли только об укреплении, - говорит бабка, - направим мы уж как-нибудь сами>.
    Схема притчи не была ни новой, ни оригинальной. Многие ученые ее знали и без маршала. Что касается Сахарова, то он не хотел и не мог смириться с той ролью, которую обозначил ему Неделин.
    <Я встретился с большими трудностями при попытках разъяснить эту проблему, с нежеланием понимания. Я писал докладные (одна из них вызвала поездку И.В. Курчатова для встречи с Н.С. Хрущевым в Ялте - с безуспешной попыткой отменить испытания 1958 года), выступал на совещаниях>.
    Летом 1961 года на встрече ученых-атомщиков с Хрущевым Сахаров пишет записку главе государства и посылает ее по рядам. <Возобновление испытаний после трехлетнего моратория подорвет переговоры о прекращении испытаний и о разоружении, приведет к новому туру гонки вооружений...>
    - Я был бы слюнтяй, а не Председатель Совета министров, - сказал на обеде после встречи Хрущев, - если б слушался таких, как Сахаров.
    В следующем, 1962 году министерство дало указание провести очередной испытательный взрыв, с технической точки зрения почти бесполезный.
    Бесполезный - это бы ничего...
    Отец американской водородной бомбы Теллер успокаивал мир, заявляя, что вред от испытания эквивалентен выкуриванию одной сигареты два раза в месяц. Сахаров доказал, что эта позиция цинична и ложна, в одной из работ он математически обосновал нарушение наследственного аппарата клеток в результате нейтронного облучения, показал возможность увеличения раковых заболеваний и лейкемии, понижение иммунной сопротивляемости организма, роль мутаций в возникновении наследственных болезней, повреждение генов... Тысячи безвестных <тихих> жертв.
    Тот взрыв, о котором мы говорим, должен был быть очень мощным. Он угрожал здоровью и жизни десятков тысяч людей. Для Андрея же Дмитриевича и группы ученых, в которую он входил, испытание было совершенно безопасным, более того, оно могло стать очередным успехом. Однако Сахаров предпринял отчаянные усилия, чтобы его остановить. Но ничто, даже угроза министру своей отставкой, не дало результатов. Накануне взрыва он дозвонился в Ашхабад до Хрущева и умолял его вмешаться.
    <На другой день я имел объяснение с одним из приближенных Хрущева, но в это время срок испытания был перенесен на более ранний час, и самолет-носитель уже нес свою ношу к намеченной точке взрыва. Чувство бессилия и ужаса, охватившее меня в этот день, запомнилось на всю жизнь и многое во мне изменило на пути к моему сегодняшнему мировосприятию>.
    <Чувство бессилия> охватило его, видимо, на один день, потому что в том же 1962 году он посетил своего министра и изложил идею договора о запрещении испытаний в трех средах. В следующем году Хрущев и Кеннеди подписали договор. Не исключено, что инициатива Сахарова способствовала этому.
    Страх и несвобода, если и жили некогда в его душе, покинули свое убежище. Он расширял круг своего социального беспокойства.
    Занимаясь проблемами влияния излучения на наследственность, Сахаров понял всю пагубность запретов Лысенко на изучение законов генетики. А поняв, включился в борьбу с <народным академиком>, любимцем Н.С. Хрущева. На общем собрании академии И.Е. Тамм и А.Д. Сахаров выступили против выдвиженцев Лысенко.
    В 1966 году Андрей Дмитриевич принял участие в коллективном письме ХХIII съезду партии о культе Сталина, в том же году послал телеграмму в Верховный Совет РСФСР против проекта закона, открывавшего возможность для преследования за убеждения. Так его жизнь переплелась с судьбами малочисленной, но весомой, как он полагал, группы людей, которая впоследствии получила название <инакомыслящей> (хотя ему было по душе старое русское слово <вольномыслящие>).
    Долгое время трудящемуся было нечего терять, кроме своих прав, слившихся с обязанностями, которые, словно цепи, окутали человека. Его убеждали на протяжении десятилетий, что социальные завоевания не завоеваны им самим - рабочим, учителем, колхозником - они ему даны для поощрения <человека труда> или наказания. Дали зарплату, квартиру, возможность что-то читать, что-то сеять, что-то добывать, но все это могут не дать, а что-то и отобрать.
    В 1980 году накануне Олимпийских игр академика Сахарова за открытое осуждение афганской войны без суда и следствия выслали из Москвы в Горький, как высылают проституток, чтобы не портили облик столицы в глазах мировой спортивной общественности.
    Там, в недальней ссылке, они с женой прожили почти семь лет. Там Сахаров писал фундаментальные физические статьи и обращения, в которых продолжал отстаивать свое право защищать наши права. За спиной сидящего перед его дверью днем и ночью милиционера он оставался свободным человеком, переживающим, впрочем, что народ и родная страна, не прочитав и не выслушав его, <со слов гипнотизеров> рисовали себе образ недруга, <человека, который принес Союзу много вреда>.
    Зимой 1970 года знаменитый наш физик, впоследствии нобелевский лауреат Петр Леонидович Капица согласился дать интервью о создании им в установке <Ниготрон> устойчивой плазмы. Капица был, по обыкновению, приветлив, блестяще остроумен и лукав. На вопрос коллеги Владимира Губарева, кто может прокомментировать открытие, Петр Леонидович сказал: <Сахаров> - и, заложив руки за спинку кресла, откинулся, наблюдая за нашей реакцией.
    Губарев отнесся к этому буднично, согласившись с хозяином, что если кто и сможет оценить температуру плазмы, полученную Капицей, то это точно Сахаров, а я удивился, какой Володя умный в физике. Но, наверное, он знал слова Игоря Евгеньевича Тамма, великого нашего ученого, нобелевского лауреата и учителя Сахарова.
    <В области управляемых термоядерных реакций А.Д. Сахаровым не только была выдвинута основная идея метода, на основе которого можно надеяться осуществить такие реакции, но были проведены обширные теоретические исследования свойств высокотемпературной плазмы, ее устойчивости и т.д. Это обеспечило успех соответствующих экспериментальных и технических исследований, завоевавших всеобщее мировое признание>.
    Тогда мы с Губаревым смело и весело добрались до Курчатовского института, рядом с ним жил Сахаров, и вошли в скромно обставленную квартиру, хозяин которой был предупрежден Капицей.
    Разговор о физической природе плазмы осторожно шел по тропинке между темами открытыми и закрытыми. Поскольку со словом <физической> меня объединяло лишь образование, полученное в Институте физической культуры, в разговоре я не участвовал, получив достаточно времени для того, чтобы фотографировать нашего собеседника. В телеобъектив я увидел хорошее лицо, лишенное отвлекающего фона. Человек вызывал доверие мягкой ироничной речью с грассирующим слегка <р>, защитного цвета рубашкой с английской булавкой вместо верхней пуговицы, которую, он, видимо, полагал, не будет видно из-под галстука, и тактом...
    Маленькая назойливая собачонка лезла под ноги, рыча и хватая зубами ботинок. Аккуратно, ровно настолько, чтобы не показаться невежливым, но весьма решительно я отодвинул ее ногой. Почувствовав отпор, она пристала к Андрею Дмитриевичу. После каждого ее нападения он убирал ноги, ни разу не оскорбив пинком собачьего достоинства и не подчеркивая своего поведения, чтобы не намекнуть гостю о его бестактности по отношению к псу.
    Провожая, он задержал нас в дверях и, словно смущаясь, сказал: <Обо мне теперь разное говорят, но вы не верьте этому, все не так>.
    Мы не знали, что он имел в виду, но я поверил ему и не верил <этому>, хотя в последующие пятнадцать лет мы только и слышали о нем <это>. Ничего больше.
    Вспоминая давний визит, я не раз задавался вопросом, почему Капица направил нас к Сахарову в момент, когда тот был отлучен от своего дела. За публикацию <Размышлений о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе>. Полагаю, что не политическое озорство (хотя без него не обошлось) двигало Петром Леонидовичем. Будучи информированным человеком, он, безусловно, читал <Размышления> и понимал мотивы, которые подвигнули Сахарова на борьбу за идеи, далекие от проблем физики.
    Возможно, мы с Губаревым были одним из знаков, обозначающих его поддержку пути, выбранного коллегой, знаком, поданным в начале труднейшего периода в жизни Сахарова.
    Судьбы этих выдающихся ученых при желании можно переплести в драматический узел.
    Не углубляясь в иные (умозрительные все же) переплетения двух судеб, возьму на себя смелость сказать, что взгляды на свою роль в этом мире у двух замечательных ученых людей отличались существенно: Петр Капица, будучи русским человеком, вместе с тем ощущал себя европейским интеллигентом и действовал, реально представляя границы возможного. Один из очень немногих ученых, писателей, артистов, художников (перечень имен с их титулами я не привожу, поскольку он занял бы слишком много места, но вы можете познакомиться с ними в газетах за август 1973 года), который не стал подписывать лишенные объективности письма против Сахарова. Капица, однако, не выступил и в его защиту (что, безусловно, сделал бы А.Д. в подобной ситуации).
    Андрей Сахаров был и остается русским интеллигентом с его верностью идее борьбы за справедливое общество для людей, хотя бы люди, из-за диффамации лишенные возможности поверить в его искренность и нравственную чистоту, сами воевали против Сахарова - человека, радеющего за их свободу.
    Он может заблуждаться, как всякий человек, и готов корректировать свои формулировки, если будет достаточно для того аргументов, но свои убеждения он корректировать не может.
    За это редкое, в общем-то, счастье его как бы многого лишили. Но есть нечто, чего он действительно лишен по духовной своей природе и чего должен и, надеюсь, может лишиться каждый из нас. Он лишен ощущения несвободы. Ни один человек сам по себе не в силах избавить общество от рабства страха, хотя вогнать общество в страх - посильная задача для одиночек. Люди лишь сообща могут избавиться от него, но не гуртом, не скопом, не толпой, не массой и не массами. В этом какое-то противоречие: чтобы объединиться в борьбе со страхом, надо <размежеваться>, почувствовать себя не частью чего-то, а целым, круглым, единым.
    <В 1967 году, - вспоминает А.Д. Сахаров в автобиографии, - я написал для одного распространявшегося в служебном порядке сборника футурологическую статью о будущей роли науки в жизни общества и о будущем самой науки. В том же году мы вдвоем с журналистом Э. Генри написали для <Литературной газеты> статью о роли интеллигенции и опасности термоядерной войны. ЦК КПСС не дал разрешения на публикацию этой статьи, однако неведомым мне способом она попала в <Политический дневник> - таинственное издание, как предполагают, нечто вроде <самиздата> для высших чиновников. Обе эти оставшиеся малоизвестными статьи легли через год в основу работы, которой суждено было сыграть центральную роль в моей общественной деятельности>.
    Той работой были <Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе>, которые так и не дождались обсуждения. Я хочу предложить читателю финал <Размышлений>, не пропуская ни одного пункта и сократив формулировки лишь в целях экономии печатной площади:
    <1. Необходимо всемерно углублять стратегию мирного сосуществования и сотрудничества...
    2. Проявить инициативу в разработке широкой программы борьбы с голодом...
    3. Необходимо разработать, широко обсудить и принять <Закон о печати и информации>, преследующий цели не только ликвидировать безответственную идеологическую цензуру, но и всемерно поощрять самоизучение в нашем обществе, поощрять дух бесстрашного обсуждения и поисков истины...
    4. Необходимо отменить все антиконституционные законы и указания, нарушающие <права человека>.
    5. Необходимо амнистировать политических заключенных...
    6. Необходимо довести до конца - до полной правды, а не до взвешенной на весах кастовой целесообразности полуправды - разоблачение сталинизма. Необходимо всемерно ограничить влияние неосталинистов на нашу политическую жизнь.
    7. Необходимо всемерно углублять экономическую реформу, расширять сферу эксперимента и делать все выводы из его результатов.
    8. Необходимо принять после широкого научного обсуждения <Закон о геогигиене>, который впоследствии должен слиться с мировыми усилиями в этой области.
    ...С этой статьей автор обращается к руководству нашей страны, ко всем гражданам, ко всем людям доброй воли во всем мире. Автор понимает спорность многих положений статьи, его цель - открытое, откровенное обсуждение в условиях гласности.
                                                                          1968 г., июнь>.
    Условий гласности для себя Андрей Сахаров не ждал, обретя свой голос, он боролся за них, приближая своими усилиями время перемен. Вера в то, что они произойдут, у него была. В этой же работе он писал, что политический процесс в нашей стране приведет к <идейной победе реалистов, к утверждению курса на углубление мирного сосуществования, укреплению демократии и расширению экономической реформы>, он и сроки дал - 68-80-е годы, оговорившись, впрочем, что даты относятся к самому оптимистическому варианту событий.
    Ладно, с <Размышлениями> разберемся - скажет бдительный читатель прокурорским тоном, ибо прошлая жизнь выработала у него тон безоговорочного осуждения или одобрения (тон мнимого участия в общественном процессе). Но ведь и до, и после <Размышлений> академик писал что-то, что <не надо>, защищал кого-то, кого <не надо>, и получил Нобелевскую премию, которую, как известно, хорошему человеку не дадут.
    Образ врага средства массового гипноза создавали с благородной целью - освободить своих пациентов от необходимости думать. Они берегли читателя, слушателя и зрителя от большой беды, которая могла возникнуть в связи с этим процессом: сначала думать, потом задуматься, а потом, глядишь, формулировать свои мысли. То, что в действительности говорил Сахаров, о чем он писал, могло побудить честного человека встать на защиту академика. Защитник мог невинно пострадать, что прибавило бы Андрею Дмитриевичу хлопот, поскольку он поставил себе целью жизни защиту.
    Можно продолжить перечень тех мер, которые считал Сахаров необходимыми, чтобы вывести страну из кризиса:
    <Полная экономическая, производственная, кадровая и социальная самостоятельность предприятий... Полная амнистия политзаключенных... Обеспечение реальной свободы убеждений, свободы совести, свободы распространения информации... Законодательное обеспечение гласности и общественного контроля над принятием важнейших решений... Закон о свободе выбора места проживания и работы в пределах страны... Обеспечение свободы выезда из страны и возвращения в нее... Запрещение всех форм партийных и служебных привилегий, не обусловленных непосредственно необходимостью выполнения служебных обязанностей. Равноправие всех граждан как основной принцип...>
    Можно и еще продолжать: о борьбе с алкоголизмом, о резком улучшении качества образования, об усилении мероприятий по борьбе с отравлением воды, воздуха и почвы...
    ...Но пора на перрон: 37-й скорый прибывает в 7.00 на первый путь Ярославского вокзала.
    Я подъезжал к Комсомольской площади, своим поступком демонстрируя - пока себе одному - возможность свободного выбора (не беря в учет, что для журналиста он складывается минимум из двух составляющих: вольного избрания темы и условий ее реализации). Потом окажется, что ни мой событийный репортаж о возвращении Сахарова, ни серьезное интервью, которое академик давал нам с Олегом Морозом, напечатать не удастся. Но это потом, и это будет зависеть не от нас, а пока я свободно и без страха бегу по платформе к носильщику, чтобы спросить, куда приходит горьковский, и он, опережая вопрос и вычислив меня по фотосумке, говорит: <Беги на дальнюю - ваши все там>.
    Не имея времени обойти пути <как люди>, прыгаю с одной платформы, пересекаю рельсы и карабкаюсь на другую, обледенелую. Карабкаюсь и вижу, как подходит поезд и как, стоя рядом, наблюдает за мной толпа вооруженных фото- и телекамерами западных репортеров. Никто не подает мне руки, чтобы помочь (правда, никто и не сталкивает на шпалы). Выбравшись наверх, я спешу наугад к тринадцатому, кажется, вагону, сжимая в одной руке аппарат, а в другой магнитофон, чтобы успеть задать вопросы, которые зададут все: <Чем вы будете заниматься?> - <Наукой. Уже сегодня я пойду в ФИАН на семинар>. - <Как вы воспринимаете то, что происходит в стране?> - <С большим интересом и надеждой>. - <Как вы узнали, что можно возвратиться в Москву?> - <Пятнадцатого декабря нам установили телефон и сказали, чтобы я ждал звонка. В три часа позвонил Михаил Сергеевич Горбачев и сказал, что принято решение о моем возвращении в Москву и о возвращении моей жены. Я поблагодарил Михаила Сергеевича и сказал, что моя радость от этого решения омрачена вестью о том, что в тюрьме погиб мой друг, правозащитник Анатолий Марченко, что меня волнует судьба...>
    В толпе, потеряв страх и несвободу, подумал: а озаботил бы я первое лицо страны, позвонившее с такой вестью, судьбой людей, которые нуждаются в его (или моем) участии? Нет, не озаботил бы... Раньше.
    Гражданин академик, гражданин академик...
    Надо написать, думал я, материал с единственной целью, чтобы поменять местами эти слова. С вызовом искал я глазами на перроне тех, кто может (нет, мог до этого утра) запретить мне это сделать. Но их не было.
    Я увидел тех, кто взглядом мне показывал: <Давай, сынок, можно!> - и почувствовал облегчение раба.
                                Юрий Рост, 20 мая 2016 г., http://www.novayagazeta.ru/society/5695.html

НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ ОТ ЕФРЕМОВА


ИСТЕРИКА ЛЕВЫХ



NAKONU.COMЭхуд Барак: В правительстве - фашисты, их надо свергнуть | Фото: Ash Carter/Flickr21.05 07:36   MIGnews.com

"В правительстве - фашисты, их надо свергнуть"

Предшественник Биньямина Нетаниягу, экс-министр обороны Эхуд Барак назвал правительство Израиля фашистским из-за отставки Моше Яалона и назначения на его должность лидера НДИ Авигдора Либермана. В интервью 10 израильскому каналу он заявил, что "события происходящие в правительстве должны стать красным светом для всех нас". 


"Увольнение Буги – лишь последнее в целой цепочке событий, которая началась с убийства террориста солдатом. Эти инциденты демонстрируют то, что израильское правительство было захвачено враждебными опасными элементами. И это правительство должно пасть", - заявил бывший премьер. 


Назначение "неподходящего", на его взгляд, кандидата на должность главы министерства обороны приведет к "опасным последствиям" для страны. 


"Поначалу Либерман будет пытаться сохранять умеренность, но рано или поздно мы все заплатим за это цену. Надо лишь молиться, чтобы она не оказалась слишком высока. Я много езжу по миру и в нем не осталось ни одного лидера, который бы сохранил веру в правительство Израиля", - добавил Барак. 


В канцелярии Либермана уже отреагировали на подобный выпад в адрес их начальника: "Наследие, оставленное Эхудом Бараком в конце своего срока на должностях премьера и министра обороны – это горящие руины, проваленные операции и серия документов, по которым еще сохраняется множество вопросов". 

А.К. Судя по всему, такого удара они не ожидали. Терять контроль над таким силовым ведомством, как армия, не входило в их планы. Они, скрепя зубами, мирились с издержками демократии, пока держали под контролем армию, полицию, суды, школу, университеты, большую часть СМИ. Все это постепенно уходит из их алчных ручек и начинаются обычные, кощунственные, лживые обвинения в фашизме, прямой донос на свое государство интернационалу юдофобов, и только потому, что их "засланный казачок" лишился власти. Биби готов отдать этой сволочи МИД - только бы не дергались, не переживали. Нет, им мало. Вот и визжат в истерике: "Фашизм! Фашизм! Фашизм!"

ИЗРАИЛЬ - ПЯТЫЙ

Израиль входит в десятку стран мира с самой высокой продолжительность жизни, ненамного уступая государствам, возглавляющим этот список (Япония, Швейцария, Сингапур и Австралия).
Согласно новому отчету Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), мужчины в Израиле, в среднем, живут 80,6 лет, а женщины – 84,3 года (общий средний показатель – 82,5 лет).
В лидирующей стране – Японии – мужчины живут в среднем 80,5 лет, а женщины – 86,8 (общий средний показатель 83,7 лет).
В России люди в среднем живут 70,5 лет (мужчины – 64,7 а женщины – 76,3 года).
Наиболее низкая средняя продолжительность жизни в странах Африки – Сьерра-Леоне, Берег Слоновой Кости (Кот д’Ивуар), Чад, Ангола и Центрально-Африканская республика – от 50,1 до 53.3 лет.

ОРГАЗМ В ЭРМИТАЖЕ

culture

«Я приходил в Эрмитаж, и у меня возникал оргазм»


20.05.2016

Художник Вильям Бруй уехал из СССР молодым и сначала получил известность на Западе. Его работы есть и в Музее Гуггенхайма, и в Музее современного искусства в Нью-Йорке (MoMA), и в Центре Жоржа Помпиду в Париже. Российская публика познакомилась с его творчеством только 1990-х, с крахом «железного занавеса». Последние годы Бруй живет и работает в деревенском доме в Нормандии, где в этом году он справил свое семидесятилетие, и куда, к удивлению местных жителей, частенько приезжают такси и «роллс-ройсы» с лондонскими номерами. В эксклюзивном интервью Jewish.ruВильям Бруй раскрыл тайны «самолетного дела», вспомнил о своих допросах в КГБ и рассказал, как продавал картины Ротшильдам, почему его боялся Бродский и бросали жены.
Он встречает нас в ярко-розовых брюках, фуляре в тон, оранжевом поло, светлом льняном пиджаке и шляпе. Образ дополняют роскошные бакенбарды. Перед началом шаббата мы заходим в ателье, где стоит только что написанная картина – огромное полотно с фирменным мотивом сетки, которое скоро отправится в Лондон к известному российскому олигарху.
Каково завсегдатаю самых изысканных светских салонов живется в нормандской глуши?– Я купил этот дом еще в 1973 году, и с тех пор он стал моим убежищем. Во времена римлян здесь проходила дорога в Англию, и еще сохранились стены от заставы тех времен – видите белую римскую кладку? Когда я приобрел эту землю, здесь все разваливалось, да и сейчас – тоже. Жены меня бросали из-за этого дома. Зато все мои шестеро детей здесь выросли на свежем воздухе и ничем не болеют. А потом, посмотрите, какой здесь свет! Неслучайно ближайший отсюда город Дьеп в свое время облюбовали импрессионисты.
В этот раз шаббат у Бруя получился очень камерный. Стол уставлен свежими овощами с местного рынка, по центру стоит бутылка «лучшего в мире» кальвадоса, который гонит дровосек художника. В столовой собрались: молодая супруга Бруя Татьяна с их очаровательной четырехлетней дочуркой Дорочкой, русские друзья семьи из Лондона и галеристка Валерия Горбова с дочерью. Именно Валерия впервые привезла картины Бруя в Россию в 2005 году. Художник произносит благословение на хлеб.
Вы вообще религиозный человек?– Я всю жизнь каждое утро немного занимаюсь Торой. Еврей, который утром читает молитвы и ничего в них не понимает – ближе к Б-гу, чем тот, кто все понимает, но делает это подчас автоматически. Сын одного человека не молился Богу, он был пастухом, сидел все время на пастбище и играл на флейте. Когда тот человек пожаловался раввину, ребе сказал: «Он самый верующий из твоих сыновей». Вот и я тоже, как тот пастух – плохой еврей, зато искренний.
Дед художника, Рафаил Фридман, был хабадником, состоявшим даже в родстве с Шестым Любавичским Ребе Иосифом-Ицхаком Шнеерсоном. Мать Бруя, Дора (Двойра), появилась на свет в Витебске и даже успела походить в художественную школу, где преподавал Марк Шагал. А в начале 20-х годов, прослышав о том, что после революции Петроград стал оживленным центром еврейской жизни, Рафаил Фридман с семьей переехал в Пушкин (Царское Село). Позднее, в конце 50-х, дед художника смог уехать к сестре в Израиль по «воссоединению семей».
В еврейской среде Ленинграда тех лет ваш дед был известным персонажем. Каким вы его запомнили?– На мой 13-й день рождения мне устроили бар-мицву, ничего не сказав. Приехало огромное количество людей с подарками – я очень удивлялся. Дед, который соблюдал кашрут, тоже пришел со своей коробкой шпрот. Я побежал на кухню и открыл ее общим консервным ножом. Он сидел перед нею молча и не ел. Мама отозвала меня в сторонку и объяснила, в чем дело. Так я обосрался, но это запало мне в душу. Дело в том, что мой отец, Петр Бруй, считался гоем, а потому мне не дали еврейского воспитания. Мой папа – спортсмен – был родом из Севастополя, но, как я потом выяснил, он принадлежал к ассимилировавшимся хазарским евреям. Все фамилии такого плана, как «Бруй», где есть буквы «Б» и «Р», восходят к «Борух».
Позже вы все-таки пришли к иудаизму самостоятельно?– Уже после отъезда деда, когда мне было лет 16-17, я пошел вместе с приятелем в синагогу на Лермонтовском помочь ему продать сидур XVIII века. Рав Лубанов сразу вычислил, что я внук Фоли Фридмана – они с дедом были большие друзья. Потом ребе стал посылать ко мне домой человека, который молился на иврите и заставлял меня повторять за ним. Когда в 69-м году родился мой сын Яша, я ему сделал обрезание на 8-й день и сам тоже обрезался через неделю.
В Израиле Рафаил Фридман тоже оставил свой след?– В Кфар-Хабаде, где дед поселился, построили техникум на собранные им деньги. А еще все помнят его остроумный характер. Кфар-Хабад стоит рядом со скоростной автотрассой, которую огородили забором, чтобы не видеть во время шаббата пролетающие с диким шумом машины. Однажды один престарелый американец, гостивший у деда, заметил, что в дедовом холодильнике зажигается лампочка при открывании дверцы, и обвинил его в том, что тот профанирует шаббат. Дед сказал: «Ничего подобного, лампочка там горит, а не зажигается». На что американец ответил: «Ты просто не видишь, что, когда дверца закрывается, лампочка гаснет». И настаивал, чтоб дед эту лампочку выкрутил, а тот – ни в какую. Тогда этот американец пожаловался на деда в синагогу. Его там пытали, пока дед не сказал: «Хорошо, я выкручу лампу, но вы уберите забор, который загораживает автотрассу».
Творческую инициацию художник Вильям Бруй прошел в Экспериментальной графической мастерской при ленинградском Союзе художников, где он проработал с 1963 по 1965 годы, познакомившись там с учениками Малевича и Филонова. В 65-м году в полуофициальной галерее «Лавка художников» прошла первая выставка абстракций Бруя. Юному художнику посчастливилось попасть в избранный круг ленинградской интеллигенции. С одной стороны, Бруй был связан с потомственной династией ученых – Орбели. Один из братьев Орбели – Иосиф – был востоковедом, заведовал Эрмитажем, а его жена Антонина Изергина (Тотя) возглавляла там отделение западно-европейского искусства. С другой стороны, Бруй приезжал в Комарово на дачу к братьям-ученым Порай-Кошицам, где собирались выдающиеся художники.
Вы начали заниматься абстрактным искусством как раз после того, как в 62-м году Хрущев разгромил выставку художников-авангардистов в Манеже. Как складывались ваши взаимоотношения с властью?– В 61-м году я начал ходить со своими картинками в кафе «Норд». Там я познакомился с Женей Рейном и стал при нем чем-то вроде молодого Маяковского при Бурлюке. У меня был веревочный свитер и рваные джинсы – тогда была мода на битников. Один раз в «Норд» нагрянули дружинники и разрезали на мне этот знаменитый свитер. Наша компания собиралась на углу улиц Пестеля и Моховой, где я жил, а через квартал, в доме Мурузи на Литейном проспекте, прямо под квартирой Бродского, базировались дружинники во главе с Лернером, которые нас разгоняли. Потом Лернер преследовал Иосифа, которого я в то время знал лишь визуально. Я не попал на процесс над Бродским, но хорошо помню, как на Моховой висели большие афиши, гласившие: «Суд над поэтом-тунеядцем Иосифом Бродским». А в 64-м меня вызвали в КГБ. Там я им сразу сказал, что у евреев принято, когда они живут в чужой стране, тщательно соблюдать местные законы. А гэбисты мне говорят: «Абстрактное искусство у нас делать нельзя». «Если вы мне скажете, что есть такой закон, я немедленно прекращу писать абстрактные картины», – смиренно ответил я. Они не нашли, что возразить.
С Бродским вы познакомились лично уже позднее?– Это была зима 67-го года. Мне пришлось съехать из мастерской напротив Летнего сада, и я устроился истопником на дачу к Орбели в Комарово. Иосиф, только что вернувшийся из ссылки, жил там же, на даче у знаменитого генетика Раисы Львовны Берг. Рейн свёл нас. Делать было нечего, мы коротали время. Бродский читал мне свои стихи и много о чем рассказывал. Моя мама, которая ездила к деду в Израиль, привезла мне израильские армейские ботинки – все поэтому мне тогда завидовали. И вот Иосиф мне как-то говорит: «Бруй, ты носишь ботинки израильской армии по Невскому проспекту, а я получу Нобелевскую премию». Потом мы менее тесно общались – Бродский боялся, что я о нем слишком много знаю.
Вы помните свое первое художественное переживание?– Это была «Дама в черной шляпе» Кеса ван Донгена. Я приходил смотреть на эту картину в Эрмитаж, и у меня возникал оргазм. Тогда как раз Антонина Изергина, жена Иосифа Орбели, открыла третий этаж, посвященный западно-европейскому искусству XIX-XX веков. Когда я копировал в Эрмитаже, я подружился с их сыном Митей. Квартира Иосифа Орбели через фойе Эрмитажного театра была связана с музеем. Я приходил к Митьке, и мы – тогда еще подростки – шли в пустой Эрмитаж, сидели там, развалившись в салонах, и что-то друг другу вещали вокруг всех этих шедевров.
А как вы начали всерьез заниматься абстракцией?– По «Норду» я был знаком с Алешей Ершовым, который привел меня к своему отцу художнику Игорю Ершову в экспериментальную литографскую мастерскую. Там я встретил уникальных людей: художника Анатолия Каплана, искусствоведа Валентина Бродского, ученицу Петрова-Водкина – Веру Матюх. На даче у Веры Федоровны и ее мужа физика Евгения Порай-Кошица собирались Игорь Ершов и Павел Кондратьев (Кондра) – выдающийся ученик Филонова. Они дико спорили об искусстве, а я сидел и слушал. Потом я стал ходить в библиотеку Эрмитажа, где библиотекарши, которых я очаровал, доставали мне из спецхрана сочинения Малевича, манифесты футуристов.
В Большом зале сидел Лев Гумилев и писал свой труд по истории России. А в 65-м году мой друг-искусствовед Женя Ковтун привел меня в комнату в спецхране Русского музея, где над дверью висел «Черный квадрат» Малевича. На масляной краске было множество кракелюр, на меня тогда это произвело очень сильное впечатление, и я позднее создал под этим влиянием свой мотив сетки.
15 июня 1970 года в аэропорту «Смольный» под Ленинградом были арестованы одиннадцать еврейских активистов по подозрению в попытке захвата самолета, а осенью того же года Бруй получил разрешение на выезд в Израиль.
Как вас выпустили из СССР через несколько месяцев после скандального«самолетного дела»?– Я не собирался уезжать насовсем, а просто захотел в 1968 году съездить навестить деда, но меня не пустили. А так как я не могу пережить, когда мне что-то запрещают, я сказал, что уеду навсегда, и подал заявление. В том же году, как раз во время событий в Чехословакии (ввод советских войск. – Прим. ред.), я познакомился в Риге со своей будущей женой Сильвой Гринберг. Она выросла с участниками «самолетного дела» Вульфом Залмансоном и художником Борисом Пэнсоном. За две недели до захвата самолета Боря мне рассказывал об их плане. Он уже тогда догадывался, что их арестуют. Это была провокация, организованная с ведома КГБ. Вероятно, Марка Дымшица завербовали органы во время подготовки акции. Гэбистам это было нужно, чтобы потом начать отпускать евреев. Они хотели показать, что молодые люди, которые смирно подавали документы в ОВИР, как я, могли уехать.
Что для вас значил израильский период?– Мне кажется, я там пережил перерождение и превратился в нового человека. Мэр Иерусалима Тедди Коллек выдал мне под художественное ателье полуразваленное помещение в доме на горе Сион, где находится гробница царя Давида. В этом же здании располагается комната Тайной Вечери, куда я мог попасть по внешней террасе. Это был дом богатого еврея. В то время там еще не было туристов, и я просиживал в этой зале целыми днями, медитировал.
В Израиле я был в постоянном культурном шоке оттого, что попал на Святую землю, и не мог работать. Там я встретил настоящего каббалиста, русского старичка, приехавшего еще в 20-х годах. Вся его комната была заставлена книгами, и даже окна были превращены в книжные полки. Я, такой наглый молодой человек, говорю ему: «Я хочу серьезно заняться каббалистическими знаниями. Где это можно сделать?» Он на меня посмотрел и отвечает: «Вот, здесь все есть. Но научиться этому нельзя. Человек, который говорит, что он каббалист, сразу перестает им быть».
В апреле 1971 года Бруй приехал в Париж, где его уже знали благодаря интервью, которое он дал The New York Times перед отъездом из Израиля. О приезде художника в Париж узнал и директор американского журнала Art News Том Гесс. Он был поражен книгой гравюр Бруя Ex Adverso, выполненной в 1969 году совместно с Григорием Капеляном и вывезенной в США американским студентом Джошуа Рубинштейном. Именно благодаря Гессу произошла судьбоносная встреча Бруя с арт-директором Vogue Алексом Либерманом и его женой Татьяной Яковлевой – бывшей возлюбленной Маяковского.
Как вы встретили Татьяну и Алекса?
– Гесс приехал в Париж, чтобы лично со мной познакомиться. Встреча была назначена в отеле Ritz, куда я пришел в сопровождении Джошуа Рубинштейна. Сначала мы с Гессом изъяснялись на моем ломаном английском и не менее корявом русском Рубинштейна. А потом он сказал: «У меня тут друг живет, он русский, сейчас мы его позовем, и он нам переведет». Через короткое время появился элегантный мужчина выше среднего роста с усиками. Я уже издалека почувствовал в нем своего человека. Это был Алекс Либерман, который стал моим переводчиком в отеле Ritz. Затем выходит Татьяна. Она мне потом рассказывала, что мой внешний вид ее поразил. Она еще не видела советских людей так нормально одетых. Алекс и Татьяна все время общались с Андреем Вознесенским, которого нельзя было никуда пригласить, потому что он всегда ходил в свитере с пиджаком.
Как вам, в общем-то, бедному тогда художнику удавалось произвести впечатление на этих искушенных светских людей?– Я покупал какую-то дешевку в секонд-хенде, но ведь ее еще надо уметь носить. Этому меня научила мама, которая была очень дорогой подпольной портнихой в Ленинграде. Она говорила, что вещи не имеют значения – важно, как ты себя в них держишь. Потом подростком мне посчастливилось встретить в Питере одну женщину, из «бывших». Она была дочерью известного в царской России адвоката, которого после революции уничтожили в годы красного террора в отместку за убийство Урицкого. А его дочку слуги спрятали в подвале, где она прожила полвека. Я часто навещал эту даму, и мы завтракали за сервированным по всем правилам столом. И вот она потихонечку стала мне рассказывать, какие надо носить ботинки, какой ширины должны быть брюки, как надо застегивать пиджак, на каком пальце надо носить кольцо.
С Татьяной и Алексом у вас сложились очень теплые отношения. Это ведь они открыли вам дорогу в светское общество Парижа?– Они везде меня брали с собой, я был как их приемный сын. Они не стеснялись в моем присутствии ругаться, выяснять отношения. Сразу после нашего знакомства в мою честь устроили прием в роскошной квартире Сюзанн Люлинг, директрисы модного дома Christian Dior. Там я познакомился с леди Абди – она же Ия Ге, племянница знаменитого художника. В 20-е и 30-е годы эта харизматичная женщина играла очень важную роль на европейской сцене. Однажды она пришла ко мне домой с дамой преклонного возраста – это оказалась баронесса Лилиан де Ротшильд. Она купила у меня картину и спросила, чем может мне помочь. Тогда Ия ко мне наклонилась и говорит: «Вильям, просите, что хотите, это все равно что к Вам пришел бы Николай II». Лилиан хотела отдать должок Ие – во время войны леди Абди спасла семью Ротшильдов при помощи своего любовника, нацистского наместника в Париже.
Когда Бруй впервые приехал в Нью-Йорк, где потом работал длительные периоды, Алекс Либерман предоставил ему свой лофт на Манхэттене, где до этого творил Марк Ротко. Там Бруй создал полотна из серии Unified Fileds – огромные полотна с мотивом сетки, которые в 75-м году выставлялись в престижной нью-йоркской галерее Андре Эммериха (Andre Emmerich). В 85-м году Бруй получил ателье на Бобуре, которое стало центром притяжения для пестрой русско-французской богемы на заре перестройки.
На Бобуре вы сами превратились в хозяина модного салона. Как так получилось?– Парижская мэрия предоставляла 12 ателье прямо напротив Центра Помпиду бездомным художникам. Очередь на них была – 600 человек. Кто-то замолвил за меня словечко. К этому времени я расстался с Сильвой и встретил в русской блинной в Париже свою вторую жену – рыжую красавицу-канадку Алисон, славистку, которая подрабатывала моделью. Скоро в моем ателье стало появляться огромное количество девиц из России, которые мечтали сделать карьеру манекенщиц. Бывал там у меня и Саша Васильев. Ко мне в квартиру можно было зайти без звонка, многие меня узнавали на улице, благодарили за то, что нашли у меня на вечеринке свою вторую половину. Но в 2003-м к власти в Париже пришли социалисты, которые придрались к тому, что у меня был этот дом в деревне, и вытурили меня из ателье. Я им за это очень благодарен. В Париже я очень мало работал из-за постоянной суеты, а здесь посидел несколько лет, и очень плодотворно.
Кому вы сейчас продаете свои картины?– Сейчас, увы, ушли из жизни все эти люди, которые были способны оценить подлинное искусство. Как-то ко мне в Париже пришел барон Эли де Ротшильд – муж Лилиан – и купил у меня одну работу. Он был со своим куратором, человеком, который специально отбирал картины в его коллекцию. А потом искусство стало делать ставку на массового зрителя. В Нью-Йорке я познакомился с Энди Уорхолом. Он был хороший художник с замечательным рисунком. Однако сам Уорхол писал в мемуарах, что хотел зарабатывать много денег и потому решил делать по 100 картин в день. Паблисити превращает любую вещь в искусство. Но ведь от искусства мы еще ждем некоторых других вещей: какой-то мистики, неизвестно откуда взявшихся мурашек по спине. А я не работаю на публику, поэтому моя карьера как великого художника не сложилась. Точнее – не сложилась она для кого-то, а для меня она удалась уже тогда, когда я был подростком. Всегда ко мне приходили люди, покупали мои картины, выкладывали мне свои тайны.

Беседовала Анна Лесневская
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..